На нем присутствовали: М.А.Натансон, В.М.Чернов, А.А.Аргунов, Н.И.Ракитников, В.Н.Фигнер, И.А.Рубанович, Г-ский, В.М.Зензинов, И.И.Фундаминский, М.А.Прокофьева, Эсфирь Лапина, С.Н.Слетов, N. (псевдоним) и я.
На обсуждение был поставлен вопрос: возможно ли убить Азефа немедленно, не приступая к допросу, или необходимо произвести дополнительное расследование и, в зависимости от результатов его, решить и судьбу Азефа?
Мнения разделились. Четыре человека (Зензинов, Прокофьева, Слетов и я) высказались за немедленное, без допроса, убийство Азефа. Мы утверждали, что Азеф, конечно, знает о подозрениях центрального комитета, – если он не поставлен в известность полицией, то он догадался о них по перемене отношений к нему товарищей. Таким образом, продолжение расследования грозит бегством Азефа. Кроме того, мы указывали, что убийство Азефа после допроса может юридически компрометировать весь центральный комитет и отразиться на судьбе всех центральных учреждений партии, а это с партийной точки зрения недопустимо: Азеф должен быть убит без значительных для партии потерь. Наконец, виновность Азефа, по нашему мнению, была столь очевидна, что обвинение ни в дальнейшем расследовании, ни в допросе не нуждалось.
Противоположное мнение, к которому примкнуло большинство (при воздержавшихся «Николае» и Лапиной и при особом мнении Рубановича) заключалось в следующем: смерть Азефа вызовет в партии раскол, раскол этот будет тем более значителен, чем менее юридически оформлен суд над Азефом. Если последнему не будет дано всех возможных в партии средств защиты, многие из партийных, в особенности боевых работников, будут считать, что центральный комитет совершил преступление. Наконец, и справедливость требует такой постановки дела: в самом центральном комитете есть люди, например, Натансон, не вполне уверенные в виновности Азефа.
После прений собрание постановило: расследование об Азефе продолжать, подготовляя одновременно его убийство при условии наименьших для партии потерь.
Было решено убить Азефа вне пределов Франции, например, на территории ***. Аргунов и бывший член петербургской военной организации – А. (псевдоним) выехали в *** с целью нанять там уединенную виллу. Чернов и я должны были под каким-либо предлогом привезти в эту виллу Азефа.
Я был не согласен с решением собрания. Я считал, что Азеф во что бы то ни стало должен быть убит, и видел, что дальнейшее расследование обеспечивало ему легкую возможность бегства; я был убежден, что в Италию он не приедет. Исполняя постановление центрального комитета, я принял участие в обсуждении плана убийства в Италии, но лично для меня вопрос стоял иначе: я спрашивал себя, не обязан ли я, вопреки мнению центрального комитета, убить Азефа на свою личную ответственность? Я решил этот вопрос отрицательно: я не считал возможным в эту минуту быть причиной раскола в партии. Кроме того, я хотел знать мнение Карповича, ближайшего сотрудника и друга Азефа. Карпович, вопреки ожиданию, приехал в Париж уже после того, как Азеф бежал.
Пока шли переговоры в Италии, т. В. делал расследование в Берлине. По получении от него цитированной уже телеграммы, центральный комитет решил немедленно приступить к допросу Азефа. Он сделал это из опасения, что Азеф узнает о поездке В. и бежит. Произвести допрос должны были Чернов, «Николай» и я. Было постановлено, что убивать Азефа мы не имеем ни в коем случае права.
Постановление это равнялось решению освободить Азефа. Но я не считаю, что центральный комитет в данном случае поступил неправильно. Была сделана ошибка значительно раньше: Азефа нужно было немедленно убить после нашего свидания с Лопухиным, когда виновность его уже не подлежала сомнению. Но колебания в самом центральном комитете, с одной стороны (Натансон), и колебания боевиков (Николай, Лапина и др.) – с другой, не позволяли центральному комитету решиться на эту меру. С этого момента центральный комитет оставил путь революционных решений и вступил на дорогу формального суда, защиты и слова. Дорога эта неизбежно приводила к допросу Азефа, а, следовательно, и к его бегству: центральный комитет не имел права платить за смерть Азефа арестом единственного теоретика партии Чернова, без Чернова же допрос был немыслим.
Как бы то ни было, Азеф мог чувствовать себя в безопасности.
V
Вечером 5 января н[ового] стиля 1909 г. Чернов, Николай и я позвонили у квартиры Азефа в доме № 245 по Boulevard Raspail.
Дверь нам открыл сам Азеф. Он провел нас в крайнюю комнату, – свой кабинет. Он сел за стол у окна. Мы втроем загородили ему выход из комнаты.
Азеф спросил:
– В чем, господа, дело? Чернов ответил:
– Вот прочти новый документ.
И он передал Азефу саратовское от 1907 года письмо. Азеф побледнел.
Он долго читал письмо. Мне показалось, что он только делает вид, что читает его: он выигрывал время, чтобы спокойно выслушать нас.
Все еще очень бледный, он, наконец, обернулся к нам. Он спросил:
– Ну, так в чем же, однако, дело? Чернов медленно сказал:
– Нам известно, что 11 ноября старого стиля ты в Петербурге был у Лопухина.
Азеф не удивился. Он ответил очень спокойно:
– Я у Лопухина не был.
– Где же ты был?
– Я был в Берлине.
– В какой гостинице?
– Сперва в «Furstenhofe», а затем в меблированных комнатах «Керчь».
– Нам известно, что ты в «Керчи» не был.
Азеф засмеялся: – Смешно… Я там был.
– Ты там не был.
– Я был… Впрочем, что это за разговор?.. – Азеф выпрямился и поднял голову. – Мое прошлое ручается за меня.
Тогда я сказал:
– Ты говоришь, твое прошлое ручается за тебя. Хорошо. Расскажи нам подробности покушения на Дубасова.
Азеф ответил с достоинством:
– Покушение 23 апреля было неудачно потому, что Шиллеров пропустил Дубасова. Было трое метальщиков: Борис Вноровский на Тверской, Владимир Вноровский на Воздвиженке, Шиллеров на Знаменке. Я был в кофейне Филиппова.
Я сказал:
– Это неправда. Мы допросили Владимира Вноровского. Было только двое метальщиков; Борис Вноровский и Шиллеров. Дубасов проехал мимо Владимира Вноровского, но у того не было бомбы.
Азеф пожал плечами.
– Не знаю. Было так, как я говорю. Я сказал:
– Кроме того, ты накануне покушения не пришел на свидание к метальщикам.
Азеф ответил:
– Нет, я пришел.
Я. – Значит, Вноровский сказал неправду?
Азеф. – Нет, Вноровский не может сказать неправды.
Я. – Значит, ты говоришь неправду?
Азеф. – Нет, и я говорю правду.
Я. – Где же объяснение?
Азеф. – Не знаю.
Я. – Ты, говоришь, был в кофейне Филиппова?
Азеф. – Да.
Я. – Ты попал в полицейское оцепление?
Азеф. – Нет.
Я. – Аргунову ты говорил, что ты попал в оцепление, но представил приставу иностранный паспорт, и тебя отпустили.
Азеф. – Я этого Аргунову не говорил.
Я. – Значит, Аргунов сказал неправду?
Азеф. – Нет.
Я. – Значит, ты говоришь неправду?
Азеф. – Нет, я говорю правду.
Я. – Где же объяснение?
Азеф. – Не знаю… Но какое же заключение ты выводишь?
Я. – Ты, по меньшей мере, проявил небрежность, граничащую с преступлением. За такую небрежность ты удалил бы из организации любого из ее членов. Твоя ссылка на твое прошлое неуместна.
Азеф опять пожимает плечами. Он волнуется. Он говорит:
– Дайте же мне возможность защищаться.
Чернов. – Мы спрашиваем и ждем ответа. Зачем ты ездил в Берлин?
Азеф. – Я желал остаться один. Я устал. Я хотел отдохнуть.
Чернов. – Видел ли ты в Берлине кого-либо из партийных людей?
Азеф. – Нет.
Чернов. – А из непартийных?
Азеф. – Я не желаю на этот вопрос отвечать.
Чернов. – Почему?
Азеф. – Он не относится к делу.
Чернов. – Об этом судить не тебе.
Азеф. – Я член центрального комитета и не вижу, чтобы все здесь присутствующие были ими.
Я. – Мы действуем от имени партии.
Чернов. – Значит, ты отказываешься отвечать на этот вопрос?
Азеф. – Нет. Я скажу: я не видел никого.
Чернов. – Почему ты переселился в «Керчь»?
Азеф. – В «Керчи» дешевле.
Чернов. – Так ты переехал из-за дешевизны?
Азеф. – Была и еще причина.
Чернов. – Какая?Азеф. – Этот вопрос тоже не относится к делу.
Чернов. – Ты не желаешь отвечать?
Азеф. – Хорошо. Запишите: я переехал только из-за дешевизны.
Чернов. – В какой комнате ты жил в «Керчи»?
Азеф. – В № 3.
Чернов. – Опиши подробно этот номер.
Азеф. – Кровать, налево от входа, покрыта белым покрывалом, с периною, стол круглый, покрытый плюшевой скатертью, около стола два кресла темно-зеленого плюша, у умывальника зеркало, ковер на полу темного цвета.
Чернов. – Кого ты видел в «Керчи»?
Азеф. – Что за вопрос?.. Ну, хозяина, посыльного, горничную, лакея…
Я. – Скажи, как ты понял мои слова, когда я говорил тебе, что некто, имени которого я назвать не могу, сказал Бурцеву, что ты служишь в полиции, и разрешил сообщить это мне. Понял ты так, что именно некто разрешил мне сказать, или так, что Бурцев решился на это самостоятельно?
Азеф. – Конечно, я понял так, что некто разрешил сказать только тебе.
Чернов. – Некто – Лопухин. Он не называл фамилии Савинкова. Он позволил Бурцеву сказать одному революционеру, по его, Бурцева, выбору. Бурцев выбрал Павла Ивановича (меня).
Азеф. – Ну?
Чернов. – Ну, а ты вошел к Лопухину со словами: вы разрешили сказать Савинкову…
Азеф. – Я не понимаю… Вы должны производить расследование серьезно.
Чернов. – Прошу выслушать далее. Лопухин не назвал фамилии Савинкова. Ты понял со слов Павла Ивановича, что он эту фамилию назвал. Павел Иванович такого толкования в свои слова вложить не мог, ибо не слышал его от Бурцева… Значит…
Азеф бледнеет, но он говорит еще спокойно:
– Ну, Бурцев мог сказать Бакаю. Бакай понял неверно и сказал Лопухину… Впрочем, я ничего не знаю.
Чернов. – Бурцев не говорил Бакаю и Бакай не говорил Лопухину. Как объяснить, что Лопухин на расстоянии угадал, что ты понял Павла Ивановича так, как никто понять не мог – что он, Лопухин, назвал фамилию Савинкова?
Азеф волнуется.
– Что за вздор. Я ничего понять не могу.
Чернов. – Тут нечего понимать. Ты сказал Лопухину: вы позволили сообщить Савинкову, сообщите тому же Савинкову, что вы ошиблись.
Азеф встает из-за стола. Он в волнении ходит по комнате.
Чернов. – Мы предлагаем тебе условие, – расскажи откровенно о твоих сношениях с полицией. Нам нет нужды губить твою семью. Дегаев (Дегаев С.П. – глава Центральной группы «Народной воли» и одновременно агент петербургской охранки. После разоблачения скрылся в Америке. – Ред.) и сейчас живет в Америке.
Азеф продолжает ходить взад и вперед. Он курит папиросу за папиросой.
Чернов. – Принять предложение в твоих интересах.
Азеф не отвечает. Молчание.
Чернов. – Мы ждем ответа.
Азеф останавливается перед Черновым. Он говорит, овладев собой:
– Да… Я никогда ни в каких сношениях с полицией не состоял и не состою.
Чернов. – Как же ты объясняешь себе все обвинения? Интрига полиции?
Азеф. – Не знаю…
Чернов. – Ты не желаешь рассказать о своих сношениях?
Азеф. – Я в сношениях не состоял.
Чернов. – Ты ничего не желаешь прибавить к своим ответам?
Азеф. – Нет. Ничего.
Чернов. – Мы дадим тебе срок подумать.
Азеф ходит по комнате. Он опять останавливается против Чернова и смотрит ему прямо в глаза. Он говорит дрожащим голосом:
– Виктор. Мы жили столько лет душа в душу. Мы работали вместе. Ты меня знаешь… Как мог ты ко мне прийти с таким… с таким гадким подозрением.
Чернов говорит сухо:
– Я пришел. Значит, я обязан был прийти.
Я. – Мы уходим. Ты ничего не имеешь прибавить?
Азеф. – Нет.
Чернов. – Мы даем тебе срок: завтра до 12 часов. Ты можешь обдумать наше предложение.
Азеф. – Мне нечего думать.
Я. – Завтра в 12 часов мы будем считать себя свободными от всех обязательств.
Азеф. – Мне нечего думать.
Мы ушли. Вслед за нами во втором часу ночи Азеф вышел на улицу в сопровождении своей жены и скрылся.
Описание «Керчи» и комнаты в ней было сделано Азефом неверно. Не оставалось сомнения, что он, если и был там, то мимоходом и недолгое время. Так утверждал вернувшийся из Берлина т. В.
Подлинный протокол допроса Азефа гласил:
«На вопрос, имел ли Азеф когда-либо и в каких-либо целях сношения с полицией, – Азеф ответил, что никогда и никаких сношений не имел.
Азеф заявил:
Из гостиницы «Furstenhof» он переехал в меблированные комнаты «Керчь» из-за сравнительной дешевизны последней и по причине, назвать которую отказывается, не находя вопрос о ней относящимся к делу. Из «Керчи» Азеф переехал в «Central Hotel» в видах конспирации, не желая прямо из «Керчи» ехать в Мюнхен.
Впоследствии Азеф изменил свое показание, заявив, что единственною причиною этого переезда была сравнительная дешевизна «Керчи».
Вещи из «Furstenhof'a» были доставлены Азефом на вокзал Fridrichstrasse, с вокзала же человеком из «Керчи» в «Керчь». Из «Керчи» они были доставлены опять на тот же вокзал лично Азефом и оттуда человеком из «Central Hotel» в «Central Hotel».
Поехал Азеф в Берлин, ибо желал остаться один и отдохнуть перед поездкой в Мюнхен, в «Furstenhof» он платил за номер 16 марок. В «Central Hotel» – 5 – 6 марок. Причину дороговизны в «Furstenhof» объяснить не желает, находя, что вопрос этот к делу не относится.
Занимал Азеф в гостинице «Керчь» комнату № 3 в нижнем этаже. № 3 имеет такой вид: кровать стоит налево от входа, она довольно больших размеров, покрыта белым покрывалом и периною, стол в номере круглый, покрытый плюшевой скатертью, около стола два кресла темно-зеленого плюша, у умывальника зеркало, ковер на полу темного цвета.
Видел Азеф в «Керчи» хозяина, горничную, посыльного и при столе – лакея и горничную. Жил он все время в № 3, не покидая его ни на один день, обедал и завтракал всегда один за столом, в левом дальнем углу. Предварительно, Азеф на вопрос, обедал ли он за табльдотом или у себя в номере, ответил, что не всегда одинаково, – и там, и здесь. Противоречие в этих своих показаниях он объяснил тем, что не придавал этому вопросу значения.
В Берлине Азеф, по первоначальному заявлению, партийных людей не видел, виделся ли с непартийными людьми сказать не желает, ибо вопрос об этом считает не относящимся к делу. Другая версия Азефа, – он не видел в Берлине никого.
Говорил Азеф в «Керчи» со всеми по-немецки, выдавая себя за немца, но в листок этого не записал, ибо там места рождения не было. «Керчь» не произвела на него впечатления полицейского притона.
На вопрос, как объясняет себе Азеф наличность против него показаний ряда лиц. взаимно друг друга дополняющих и единогласно указывающих на сношения Азефа с полицией, – Азеф определенного ответа не имеет.
Азеф настаивает на очной ставке с Лопухиным и партийным лицом, видавшим его в С[анкт]П[етер]Б[урге], и заявляет, что постарается установить свое alibi путем показаний частных лиц, проживающих одновременно с ним в «Керчи» и видевших его в столовой.
В Берлине Азеф был в театрах: Kammerspiel (Der Arzt am Scheidewegen), в Lessingstheater (Gespenster), в Hebeltheater (Das Hohespiel), в Kleiner Theater (Die liebe Wacht), в Metropol Theater (Revue), в Central Theater (Bekummere dich urn Amalia), в Wintergarten (Камерном, в театре Лессинга, в театре Хеббеля, в Малом Театре, в Метрополе, в Центральном театре, в Зимнем саду (нем.). В скобках перечислены пьесы текущего репертуара. – Ред.)
Азеф дает обязательство о всех своих перемещениях предварительно извещать центральный комитет, причем нарушение этого обязательства будет рассматриваться центральным комитетом, как признание Азефом своей виновности».
Впоследствии Азеф прислал в центральный комитет следующее письмо:
«7 января 1909 года.
Ваш приход в мою квартиру вечером 5 января и предъявление мне какого-то гнусного ультиматума без суда надо мною, без дачи мне какой-либо возможности защититься против взведенного полицией или ее агентами гнусного на меня обвинения, возмутителен и противоречит всем понятиям и представлениям о революционной чести и этике. Даже Татарову, работавшему в нашей партии без года неделю, дали возможность выслушать все обвинения против него и ему защищаться. Мне же, одному из основателей партии с.-р. и вынесшему на своих плечах всю ее работу в разные периоды и поднявшему, благодаря своей энергии и настойчивости, в одно время партию на высоту, на которой никогда не стояли другие революционные организации – приходят и говорят: «Сознавайся или мы тебя убьем». Это ваше поведение будет, конечно, историей оценено. Мне же такое ваше поведение дает моральную силу предпринять самому, на свой риск все действия для установления своей правоты и очистки своей чести, запятнанной полицией и вами. Оскорбление такое, как оно нанесено мне вами, знайте, не прощается и не забывается. Будет время, когда вы дадите отчет за меня партии и моим близким. В этом я уверен. В настоящее время я счастлив, что чувствую силы с вами, господа, не считаться.
Моя работа в прошлом дает мне эти силы и подымает меня над смрадом и грязью, которой вы окружены теперь и забросали меня.
Иван Николаевич.
Я требую, чтобы это письмо мое стало известным большому кругу с.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
На обсуждение был поставлен вопрос: возможно ли убить Азефа немедленно, не приступая к допросу, или необходимо произвести дополнительное расследование и, в зависимости от результатов его, решить и судьбу Азефа?
Мнения разделились. Четыре человека (Зензинов, Прокофьева, Слетов и я) высказались за немедленное, без допроса, убийство Азефа. Мы утверждали, что Азеф, конечно, знает о подозрениях центрального комитета, – если он не поставлен в известность полицией, то он догадался о них по перемене отношений к нему товарищей. Таким образом, продолжение расследования грозит бегством Азефа. Кроме того, мы указывали, что убийство Азефа после допроса может юридически компрометировать весь центральный комитет и отразиться на судьбе всех центральных учреждений партии, а это с партийной точки зрения недопустимо: Азеф должен быть убит без значительных для партии потерь. Наконец, виновность Азефа, по нашему мнению, была столь очевидна, что обвинение ни в дальнейшем расследовании, ни в допросе не нуждалось.
Противоположное мнение, к которому примкнуло большинство (при воздержавшихся «Николае» и Лапиной и при особом мнении Рубановича) заключалось в следующем: смерть Азефа вызовет в партии раскол, раскол этот будет тем более значителен, чем менее юридически оформлен суд над Азефом. Если последнему не будет дано всех возможных в партии средств защиты, многие из партийных, в особенности боевых работников, будут считать, что центральный комитет совершил преступление. Наконец, и справедливость требует такой постановки дела: в самом центральном комитете есть люди, например, Натансон, не вполне уверенные в виновности Азефа.
После прений собрание постановило: расследование об Азефе продолжать, подготовляя одновременно его убийство при условии наименьших для партии потерь.
Было решено убить Азефа вне пределов Франции, например, на территории ***. Аргунов и бывший член петербургской военной организации – А. (псевдоним) выехали в *** с целью нанять там уединенную виллу. Чернов и я должны были под каким-либо предлогом привезти в эту виллу Азефа.
Я был не согласен с решением собрания. Я считал, что Азеф во что бы то ни стало должен быть убит, и видел, что дальнейшее расследование обеспечивало ему легкую возможность бегства; я был убежден, что в Италию он не приедет. Исполняя постановление центрального комитета, я принял участие в обсуждении плана убийства в Италии, но лично для меня вопрос стоял иначе: я спрашивал себя, не обязан ли я, вопреки мнению центрального комитета, убить Азефа на свою личную ответственность? Я решил этот вопрос отрицательно: я не считал возможным в эту минуту быть причиной раскола в партии. Кроме того, я хотел знать мнение Карповича, ближайшего сотрудника и друга Азефа. Карпович, вопреки ожиданию, приехал в Париж уже после того, как Азеф бежал.
Пока шли переговоры в Италии, т. В. делал расследование в Берлине. По получении от него цитированной уже телеграммы, центральный комитет решил немедленно приступить к допросу Азефа. Он сделал это из опасения, что Азеф узнает о поездке В. и бежит. Произвести допрос должны были Чернов, «Николай» и я. Было постановлено, что убивать Азефа мы не имеем ни в коем случае права.
Постановление это равнялось решению освободить Азефа. Но я не считаю, что центральный комитет в данном случае поступил неправильно. Была сделана ошибка значительно раньше: Азефа нужно было немедленно убить после нашего свидания с Лопухиным, когда виновность его уже не подлежала сомнению. Но колебания в самом центральном комитете, с одной стороны (Натансон), и колебания боевиков (Николай, Лапина и др.) – с другой, не позволяли центральному комитету решиться на эту меру. С этого момента центральный комитет оставил путь революционных решений и вступил на дорогу формального суда, защиты и слова. Дорога эта неизбежно приводила к допросу Азефа, а, следовательно, и к его бегству: центральный комитет не имел права платить за смерть Азефа арестом единственного теоретика партии Чернова, без Чернова же допрос был немыслим.
Как бы то ни было, Азеф мог чувствовать себя в безопасности.
V
Вечером 5 января н[ового] стиля 1909 г. Чернов, Николай и я позвонили у квартиры Азефа в доме № 245 по Boulevard Raspail.
Дверь нам открыл сам Азеф. Он провел нас в крайнюю комнату, – свой кабинет. Он сел за стол у окна. Мы втроем загородили ему выход из комнаты.
Азеф спросил:
– В чем, господа, дело? Чернов ответил:
– Вот прочти новый документ.
И он передал Азефу саратовское от 1907 года письмо. Азеф побледнел.
Он долго читал письмо. Мне показалось, что он только делает вид, что читает его: он выигрывал время, чтобы спокойно выслушать нас.
Все еще очень бледный, он, наконец, обернулся к нам. Он спросил:
– Ну, так в чем же, однако, дело? Чернов медленно сказал:
– Нам известно, что 11 ноября старого стиля ты в Петербурге был у Лопухина.
Азеф не удивился. Он ответил очень спокойно:
– Я у Лопухина не был.
– Где же ты был?
– Я был в Берлине.
– В какой гостинице?
– Сперва в «Furstenhofe», а затем в меблированных комнатах «Керчь».
– Нам известно, что ты в «Керчи» не был.
Азеф засмеялся: – Смешно… Я там был.
– Ты там не был.
– Я был… Впрочем, что это за разговор?.. – Азеф выпрямился и поднял голову. – Мое прошлое ручается за меня.
Тогда я сказал:
– Ты говоришь, твое прошлое ручается за тебя. Хорошо. Расскажи нам подробности покушения на Дубасова.
Азеф ответил с достоинством:
– Покушение 23 апреля было неудачно потому, что Шиллеров пропустил Дубасова. Было трое метальщиков: Борис Вноровский на Тверской, Владимир Вноровский на Воздвиженке, Шиллеров на Знаменке. Я был в кофейне Филиппова.
Я сказал:
– Это неправда. Мы допросили Владимира Вноровского. Было только двое метальщиков; Борис Вноровский и Шиллеров. Дубасов проехал мимо Владимира Вноровского, но у того не было бомбы.
Азеф пожал плечами.
– Не знаю. Было так, как я говорю. Я сказал:
– Кроме того, ты накануне покушения не пришел на свидание к метальщикам.
Азеф ответил:
– Нет, я пришел.
Я. – Значит, Вноровский сказал неправду?
Азеф. – Нет, Вноровский не может сказать неправды.
Я. – Значит, ты говоришь неправду?
Азеф. – Нет, и я говорю правду.
Я. – Где же объяснение?
Азеф. – Не знаю.
Я. – Ты, говоришь, был в кофейне Филиппова?
Азеф. – Да.
Я. – Ты попал в полицейское оцепление?
Азеф. – Нет.
Я. – Аргунову ты говорил, что ты попал в оцепление, но представил приставу иностранный паспорт, и тебя отпустили.
Азеф. – Я этого Аргунову не говорил.
Я. – Значит, Аргунов сказал неправду?
Азеф. – Нет.
Я. – Значит, ты говоришь неправду?
Азеф. – Нет, я говорю правду.
Я. – Где же объяснение?
Азеф. – Не знаю… Но какое же заключение ты выводишь?
Я. – Ты, по меньшей мере, проявил небрежность, граничащую с преступлением. За такую небрежность ты удалил бы из организации любого из ее членов. Твоя ссылка на твое прошлое неуместна.
Азеф опять пожимает плечами. Он волнуется. Он говорит:
– Дайте же мне возможность защищаться.
Чернов. – Мы спрашиваем и ждем ответа. Зачем ты ездил в Берлин?
Азеф. – Я желал остаться один. Я устал. Я хотел отдохнуть.
Чернов. – Видел ли ты в Берлине кого-либо из партийных людей?
Азеф. – Нет.
Чернов. – А из непартийных?
Азеф. – Я не желаю на этот вопрос отвечать.
Чернов. – Почему?
Азеф. – Он не относится к делу.
Чернов. – Об этом судить не тебе.
Азеф. – Я член центрального комитета и не вижу, чтобы все здесь присутствующие были ими.
Я. – Мы действуем от имени партии.
Чернов. – Значит, ты отказываешься отвечать на этот вопрос?
Азеф. – Нет. Я скажу: я не видел никого.
Чернов. – Почему ты переселился в «Керчь»?
Азеф. – В «Керчи» дешевле.
Чернов. – Так ты переехал из-за дешевизны?
Азеф. – Была и еще причина.
Чернов. – Какая?Азеф. – Этот вопрос тоже не относится к делу.
Чернов. – Ты не желаешь отвечать?
Азеф. – Хорошо. Запишите: я переехал только из-за дешевизны.
Чернов. – В какой комнате ты жил в «Керчи»?
Азеф. – В № 3.
Чернов. – Опиши подробно этот номер.
Азеф. – Кровать, налево от входа, покрыта белым покрывалом, с периною, стол круглый, покрытый плюшевой скатертью, около стола два кресла темно-зеленого плюша, у умывальника зеркало, ковер на полу темного цвета.
Чернов. – Кого ты видел в «Керчи»?
Азеф. – Что за вопрос?.. Ну, хозяина, посыльного, горничную, лакея…
Я. – Скажи, как ты понял мои слова, когда я говорил тебе, что некто, имени которого я назвать не могу, сказал Бурцеву, что ты служишь в полиции, и разрешил сообщить это мне. Понял ты так, что именно некто разрешил мне сказать, или так, что Бурцев решился на это самостоятельно?
Азеф. – Конечно, я понял так, что некто разрешил сказать только тебе.
Чернов. – Некто – Лопухин. Он не называл фамилии Савинкова. Он позволил Бурцеву сказать одному революционеру, по его, Бурцева, выбору. Бурцев выбрал Павла Ивановича (меня).
Азеф. – Ну?
Чернов. – Ну, а ты вошел к Лопухину со словами: вы разрешили сказать Савинкову…
Азеф. – Я не понимаю… Вы должны производить расследование серьезно.
Чернов. – Прошу выслушать далее. Лопухин не назвал фамилии Савинкова. Ты понял со слов Павла Ивановича, что он эту фамилию назвал. Павел Иванович такого толкования в свои слова вложить не мог, ибо не слышал его от Бурцева… Значит…
Азеф бледнеет, но он говорит еще спокойно:
– Ну, Бурцев мог сказать Бакаю. Бакай понял неверно и сказал Лопухину… Впрочем, я ничего не знаю.
Чернов. – Бурцев не говорил Бакаю и Бакай не говорил Лопухину. Как объяснить, что Лопухин на расстоянии угадал, что ты понял Павла Ивановича так, как никто понять не мог – что он, Лопухин, назвал фамилию Савинкова?
Азеф волнуется.
– Что за вздор. Я ничего понять не могу.
Чернов. – Тут нечего понимать. Ты сказал Лопухину: вы позволили сообщить Савинкову, сообщите тому же Савинкову, что вы ошиблись.
Азеф встает из-за стола. Он в волнении ходит по комнате.
Чернов. – Мы предлагаем тебе условие, – расскажи откровенно о твоих сношениях с полицией. Нам нет нужды губить твою семью. Дегаев (Дегаев С.П. – глава Центральной группы «Народной воли» и одновременно агент петербургской охранки. После разоблачения скрылся в Америке. – Ред.) и сейчас живет в Америке.
Азеф продолжает ходить взад и вперед. Он курит папиросу за папиросой.
Чернов. – Принять предложение в твоих интересах.
Азеф не отвечает. Молчание.
Чернов. – Мы ждем ответа.
Азеф останавливается перед Черновым. Он говорит, овладев собой:
– Да… Я никогда ни в каких сношениях с полицией не состоял и не состою.
Чернов. – Как же ты объясняешь себе все обвинения? Интрига полиции?
Азеф. – Не знаю…
Чернов. – Ты не желаешь рассказать о своих сношениях?
Азеф. – Я в сношениях не состоял.
Чернов. – Ты ничего не желаешь прибавить к своим ответам?
Азеф. – Нет. Ничего.
Чернов. – Мы дадим тебе срок подумать.
Азеф ходит по комнате. Он опять останавливается против Чернова и смотрит ему прямо в глаза. Он говорит дрожащим голосом:
– Виктор. Мы жили столько лет душа в душу. Мы работали вместе. Ты меня знаешь… Как мог ты ко мне прийти с таким… с таким гадким подозрением.
Чернов говорит сухо:
– Я пришел. Значит, я обязан был прийти.
Я. – Мы уходим. Ты ничего не имеешь прибавить?
Азеф. – Нет.
Чернов. – Мы даем тебе срок: завтра до 12 часов. Ты можешь обдумать наше предложение.
Азеф. – Мне нечего думать.
Я. – Завтра в 12 часов мы будем считать себя свободными от всех обязательств.
Азеф. – Мне нечего думать.
Мы ушли. Вслед за нами во втором часу ночи Азеф вышел на улицу в сопровождении своей жены и скрылся.
Описание «Керчи» и комнаты в ней было сделано Азефом неверно. Не оставалось сомнения, что он, если и был там, то мимоходом и недолгое время. Так утверждал вернувшийся из Берлина т. В.
Подлинный протокол допроса Азефа гласил:
«На вопрос, имел ли Азеф когда-либо и в каких-либо целях сношения с полицией, – Азеф ответил, что никогда и никаких сношений не имел.
Азеф заявил:
Из гостиницы «Furstenhof» он переехал в меблированные комнаты «Керчь» из-за сравнительной дешевизны последней и по причине, назвать которую отказывается, не находя вопрос о ней относящимся к делу. Из «Керчи» Азеф переехал в «Central Hotel» в видах конспирации, не желая прямо из «Керчи» ехать в Мюнхен.
Впоследствии Азеф изменил свое показание, заявив, что единственною причиною этого переезда была сравнительная дешевизна «Керчи».
Вещи из «Furstenhof'a» были доставлены Азефом на вокзал Fridrichstrasse, с вокзала же человеком из «Керчи» в «Керчь». Из «Керчи» они были доставлены опять на тот же вокзал лично Азефом и оттуда человеком из «Central Hotel» в «Central Hotel».
Поехал Азеф в Берлин, ибо желал остаться один и отдохнуть перед поездкой в Мюнхен, в «Furstenhof» он платил за номер 16 марок. В «Central Hotel» – 5 – 6 марок. Причину дороговизны в «Furstenhof» объяснить не желает, находя, что вопрос этот к делу не относится.
Занимал Азеф в гостинице «Керчь» комнату № 3 в нижнем этаже. № 3 имеет такой вид: кровать стоит налево от входа, она довольно больших размеров, покрыта белым покрывалом и периною, стол в номере круглый, покрытый плюшевой скатертью, около стола два кресла темно-зеленого плюша, у умывальника зеркало, ковер на полу темного цвета.
Видел Азеф в «Керчи» хозяина, горничную, посыльного и при столе – лакея и горничную. Жил он все время в № 3, не покидая его ни на один день, обедал и завтракал всегда один за столом, в левом дальнем углу. Предварительно, Азеф на вопрос, обедал ли он за табльдотом или у себя в номере, ответил, что не всегда одинаково, – и там, и здесь. Противоречие в этих своих показаниях он объяснил тем, что не придавал этому вопросу значения.
В Берлине Азеф, по первоначальному заявлению, партийных людей не видел, виделся ли с непартийными людьми сказать не желает, ибо вопрос об этом считает не относящимся к делу. Другая версия Азефа, – он не видел в Берлине никого.
Говорил Азеф в «Керчи» со всеми по-немецки, выдавая себя за немца, но в листок этого не записал, ибо там места рождения не было. «Керчь» не произвела на него впечатления полицейского притона.
На вопрос, как объясняет себе Азеф наличность против него показаний ряда лиц. взаимно друг друга дополняющих и единогласно указывающих на сношения Азефа с полицией, – Азеф определенного ответа не имеет.
Азеф настаивает на очной ставке с Лопухиным и партийным лицом, видавшим его в С[анкт]П[етер]Б[урге], и заявляет, что постарается установить свое alibi путем показаний частных лиц, проживающих одновременно с ним в «Керчи» и видевших его в столовой.
В Берлине Азеф был в театрах: Kammerspiel (Der Arzt am Scheidewegen), в Lessingstheater (Gespenster), в Hebeltheater (Das Hohespiel), в Kleiner Theater (Die liebe Wacht), в Metropol Theater (Revue), в Central Theater (Bekummere dich urn Amalia), в Wintergarten (Камерном, в театре Лессинга, в театре Хеббеля, в Малом Театре, в Метрополе, в Центральном театре, в Зимнем саду (нем.). В скобках перечислены пьесы текущего репертуара. – Ред.)
Азеф дает обязательство о всех своих перемещениях предварительно извещать центральный комитет, причем нарушение этого обязательства будет рассматриваться центральным комитетом, как признание Азефом своей виновности».
Впоследствии Азеф прислал в центральный комитет следующее письмо:
«7 января 1909 года.
Ваш приход в мою квартиру вечером 5 января и предъявление мне какого-то гнусного ультиматума без суда надо мною, без дачи мне какой-либо возможности защититься против взведенного полицией или ее агентами гнусного на меня обвинения, возмутителен и противоречит всем понятиям и представлениям о революционной чести и этике. Даже Татарову, работавшему в нашей партии без года неделю, дали возможность выслушать все обвинения против него и ему защищаться. Мне же, одному из основателей партии с.-р. и вынесшему на своих плечах всю ее работу в разные периоды и поднявшему, благодаря своей энергии и настойчивости, в одно время партию на высоту, на которой никогда не стояли другие революционные организации – приходят и говорят: «Сознавайся или мы тебя убьем». Это ваше поведение будет, конечно, историей оценено. Мне же такое ваше поведение дает моральную силу предпринять самому, на свой риск все действия для установления своей правоты и очистки своей чести, запятнанной полицией и вами. Оскорбление такое, как оно нанесено мне вами, знайте, не прощается и не забывается. Будет время, когда вы дадите отчет за меня партии и моим близким. В этом я уверен. В настоящее время я счастлив, что чувствую силы с вами, господа, не считаться.
Моя работа в прошлом дает мне эти силы и подымает меня над смрадом и грязью, которой вы окружены теперь и забросали меня.
Иван Николаевич.
Я требую, чтобы это письмо мое стало известным большому кругу с.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46