» Вы слышали что-нибудь подобное? Скажите, чем не безумец? Наверное, я вскрикнула от ужаса. Я не могла ни двинуться, ни произнести хоть слово. Андерсон вывел меня в соседнюю комнату. День был жаркий, но меня знобило, по обнаженным рукам бегали мурашки. Я увидела, до какого предела может дойти ненависть обманутого мужчины. Не знаю, стал ли бы он стрелять в жену, если бы настиг ее. Не знаю даже, не убил ли он ее на самом деле. Но меня поразило, с какой нечеловеческой страстью он разжигал в себе ненависть. Мне хотелось броситься в постель и заплакать, но нельзя было оставить гостей, и я, оцепенев, почти повисла на руках Андерсона. Мне стоило неимоверных усилий вернуться к гостям. Гиршфогель сидел на прежнем месте. «Я вас расстроил? – спросил он, подойдя ко мне. – Мы можем больше не встречаться, если вам угодно. Но неужели вам хотелось бы, чтобы я был другим?» С дьявольской усмешкой он властно спросил меня, буду ли я впредь принимать его у себя, если он нe изменит своих убеждений. «Да!.. – воскликнула я. – Я самая порочная, самая легкомысленная и недостойная изо всех, кого вы знаете. Приходите – вам тоже не найти другой такой, как я!»
Она умолкла и, слегка нахмурившись, опустила взгляд на скатерть. В наступившей паузе прозвучал оживленный голос ротмистра Петрашева и вслед за ним знакомый хохот Гиршфогеля, смех доносился приглушенно, но в звучании его проступал цинизм, неотделимый от облика Гиршфогеля.
– В то время сплетники забрасывали меня камнями. Я к этому привыкла и не очень сердилась. Меня скорее задело стремление Гиршфогеля оскорбить меня, чем его бессмысленные выпады. Я бы не заплакала, если бы в ту минуту не подумала, что он весьма деликатен с теми, кто гораздо хуже меня. Но у них была надежная защита – лицемерие, за ними стояли родители, у них не было репутации девушки, предоставленной самой себе. Вы знаете, нет более страшной репутации. Любой кретин мог бросить мне в лицо самые гнусные обвинения, ведь меня, мол, некому наставить на путь истинный. Все это разом пришло мне в голову, и я разревелась, как девчонка. Гиршфогель мог бы устыдиться, увидев меня. Но когда я подняла голову, рядом со мной стоял Андерсон. Гиршфогель просто вышел из комнаты – и, разумеется, не оттого, что испытал какие-то угрызения. Впоследствии я поняла, что он одинаково презирает всех женщин. Но по отношению к себе я была права: за меня некому было заступиться. Некому, кроме Андерсона… Он дрожал от гнева и спросил, надо ли потребовать от Гиршфогеля объяснений. Я знала, что он неспособен ссориться с кем бы то ни было, и рассмеялась ему в лицо. «Не нужно, – сказала я, – Гиршфогель высказался откровенно. Скажите ему, пусть остается самим собой». Тогда я была чиста, а развлечения, которыми жил мой круг, напоминали мне мутную лужу в пустыне. С омерзеньем, но я пила из нее. Сердце мое было пустыней. Все вокруг было пустыней. Весь мир казался мне пустыней.
Голос ее угасал, затихая до шепота, но сохраняя всю свою пламенность и нежность, а в печальных паузах словно звучал стон ее усталой души, раскрывающей свои тайны. Из-под опущенных ресниц загадочно поблескивали глаза. Черные волосы окружали ореолом матово-смуглое лицо, которое с каждым мигом казалось Бенцу все прекрасней.
– Мне хотелось исчезнуть, – продолжала она. – Я слышала немало историй о девушках, отравившихся вероналом. Но у меня не хватило сил покончить с собой. Лишь один человек мог спасти меня от всего, что случилось в дальнейшем, это…
Бенцу пришлось напрячь слух, чтобы расслышать:
– …Мой отец!
Она вдруг решительно встала, и Бенц машинально последовал за ней. Она вошла в гостиную, где беседовали Гиршфогель с Андерсоном. Дым сигарет, подымаясь над креслами, наполнял комнату ароматом дорогого табака. На стене Бенц увидел портрет полного пожилого мужчины в военной форме с орденами. Портрет в золоченой раме с красивой резьбой был написан маслом, с прорисовкой мельчайших деталей. Андерсон и Гиршфогель мгновенно умолкли из вежливости или от удивления.
Фрейлейн Петрашева молча показала на портрет. Затем она отошла к открытому окну и картинно оперлась на плечо брата. Тот, однако, нарушил прекрасную композицию, поспешно шагнув к двери. Немного погодя со двора донеслись голоса его и шофера.
Фрейлейн Петрашева нетерпеливо прислушивалась к голосам.
– Простите, – обратилась она к Бенцу и Андерсону, – мне надо сказать брату два слова.
– Два слова! – пробормотал Гиршфогель сквозь зубы. – Бьюсь об заклад – куда больше. Она собирается поехать с ним.
– Чтобы увидеть кронпринца? – спросил Бенц.
Беспричинная язвительность Гиршфогеля по отношению к фрейлейн Петрашевой начинала злить Бенца, и он задал свой вопрос громче, чем хотелось.
– Вовсе нет, – серьезно ответил Гиршфогель, – но для того, чтобы ее с братом увидели рядом с кронпринцем. Она весьма тщеславна, вы не замечали этого? – спросил он с ехидцей и назидательно добавил: – Она такая же, как все, по умнее и утонченнее других… Берегитесь таких женщин, юноша!.. Искренне говорю вам, потому что сейчас я на вашей стороне.
Ограничившись этим полушутливым дружеским советом, Гиршфогель торопливо поднялся. Ему надо передохнуть. Проклиная вполголоса малярию, он взял из коробки, стоявшей на столике, горсть сигарет и нетвердыми шагами побрел по ковру. Ни элегантный мундир, ни обутые ради случая лаковые сапоги не могли стереть печать преждевременной старости, жалкого безволия сломленного пьянством человека. И все же, глядя на него, можно было догадаться, что некогда это тело было стройным и сильным, глаза светились воодушевлением, а губы вместо желчных шуток произносили слова любви.
Фрейлейн Петрашева заканчивала у окна разговор с братом.
– Вы нас покидаете? – спросила она с удивлением.
– С вашего позволения, – сказал Гиршфогель, слегка поклонившись.
Он вышел из комнаты, и оставшиеся вздохнули с облегчением.
Фрейлейн Петрашева стояла у окна, и яркие лучи послеполуденного солнца словно высвечивали на ее лице следы бурной жизни и вместе с тем пылкую нежность, которая составляла сильнейшую сторону ее обаяния. Секунду поколебавшись, Бенц встал и подошел к ней. Она дружески улыбнулась, показывая, что тоже хочет продолжить прерванный разговор.
– Для меня он был ангелом-хранителем, – задумчиво сказала она, взглянув на портрет отца, – добрым великаном из сказки. Перед сном он приходил в детскую и спрашивал меня, как прошел день. Он хвалил, но никогда не упрекал. При нем меня не оставлял страх – безупречна я или нет. Я читала о монахинях, которые терзались воображаемыми грехами, и была чем-то похожа на них. Когда отец со своей дивизией уходил на фронт, меня позвали к нему. Взволнованная, я бежала по лестнице, предчувствуя нечто необыкновенное. Отец ждал меня в своем кабинете. Какой-то офицер складывал военные карты. Я подошла к письменному столу, за которым сидел отец, и остановилась. Мне хотелось, как всегда при встрече с ним, поцеловать его, но меня стесняло присутствие незнакомого офицера. Увидев, что я растерялась, отец сам подошел ко мне и взял за плечи. «Я ухожу на войну», – необычно тихо сказал он. Слова эти не произвели на меня особого впечатления. Война в моем представлении была живописным зрелищем, где люди умирали в силу необходимости, но без боли и крови. «Можно мне проводить вас?» – растерянно спросила я. Он взял меня за руку, и мы вышли в сад. У ворот его ждала группа офицеров. Один из них выделялся черной бородой и страшными глазами. Сущий разбойник из детской книжки, но из какой именно, я не могла вспомнить. Все они с суровой почтительностью отдали честь отцу и вскочили на коней. День был пасмурный, моросил дождь, и когда фигуры всадников скрылись в осеннем тумане, меня обуял страх…
Она быстро глянула на Андерсона. Тот кивнул ей из-за облаков табачного дыма, заволакивавших его лицо, но выражая никакого удивления. Кивок головой лишь свидетельствовал о его необыкновенной осведомленности о жизни фрейлейн Петрашевой.
– Страх, – повторила она после краткой паузы, выдававшей ее колебания, – и жгучее, сладостное желание разом порвать с опостылевшим аскетизмом духа. Но какие-то смутные предчувствия сделали меня в первые недели после отъезда отца необыкновенно прилежной. Я слушалась своих домашних учителей и безропотно писала длинные упражнения. Если я когда-либо ощущала все благо душевного спокойствия, это было именно в те безоблачные часы.
Она умолкла. Глаза ее следили за сизыми кругами дыма, которые с изяществом выпускал Андерсон. Они переглянулись, и Бенц понял, что они, не говоря ни слова, обменялись мыслями. Воодушевление сразу покинуло фрейлейн Петрашеву. Переход был разительным. Она бессильно опустилась в кресло и закурила, предоставив вести разговор мужчинам. Полузакрыв глаза, она с ленивой гримасой глотала табачный дым, а потом выдыхала его, отдавшись своим мыслям или удовольствию от курения.
Бенц покинул компанию незадолго до начала своего вечернего дежурства по госпиталю. Мягкий блеск солнца, глубокое лазурное небо, тишина, которой был насыщен воздух, наполняли его душу неясным восторгом. Фасады домов были увешаны длинными связками сохнущего табака, от которого исходило странное, но приятное благоухание. Лиловатые тени и приглушенные пятна кармина придавали окрестным холмам и всему пейзажу акварельную прозрачность.
Бенц зашагал к госпиталю со смутным чувством неизвестности, за которой скрывались либо блаженство, либо печаль.
V
Вечером Бенц отправился в офицерскую столовую, испытывая некоторые сомнения в том, что Андерсон и Гиршфогель захотят продолжить знакомство и зайдут за ним, хотя болезнь Гиршфогеля п карточный долг были достаточным основанием для новой встречи.
Бенц застал их обоих в столовой и приободрился. Они расположились за тем же угловым столиком, за которым сидели в прошлый вечер. Андерсон кивнул ему, а Гиршфогель, желтый и изможденный больше обычного, даже не шевельнулся. Бенц подошел к ним. После взаимных приветствий они пригласили его за свой столик и продолжали прерванный разговор, из которого Бенц узнал о возможном отъезде фрейлейн Петрашевой в Софию. Затем разговор принял более общий характер, но неизменно возвращался к фрейлейн Петрашевой. Собеседники обращались друг к другу на «вы» и говорили только между собой. Запавшие глаза Гиршфогеля равнодушно оглядывали зал. Что-то зловещее сквозило в сердитых нотках его голоса, в блеске глаз, в суетливых движениях, во всей его беспокойной и желчной натуре.
– Вы знаете, она не способна терпеть какие бы то ни было ограничения, – неожиданно громко сказал Гиршфогель. – Она готова ринуться куда угодно очертя голову. Даже полететь, – сказал он, стиснув зубы и обращаясь к Бенцу. – Однажды она призналась мне, что сама не знает, что способна натворить через минуту. По ее словам, она вдруг ощутила себя совершенно зрелой, со сверхэксцентрическими наклонностями, и такой появилась в обществе – на диво всем. Даже Рейхерту, который неплохо разбирался в женщинах…
– И которому все же далеко было до настоящего Дон Жуана, – заметил Андерсон. – Вы были знакомы с Рейхертом? – спросил он Гиршфогеля, не обращая в эту минуту внимания на Бенца.
Гиршфогель лениво покачал головой.
– Нет. Я слишком стар, чтобы водить дружбу с летчиками. Но из того, что я слышал о нем… за время нашего пребывания в этом глупом городишке, гм…
Он не договорил и внезапно счел нужным объяснить Бенцу:
– Это летчик, который ради нее вознамерился превзойти Эшвеге.
– И поплатился за это жизнью, – глухо сказал Андерсон, склонив голову.
Гиршфогель опять скользнул отрешенным взглядом по залу, задержавшись на мгновенье на Бенце.
– Я так и не узнал, при каких обстоятельствах? – спросил он.
Андерсон бесстрастно пояснил:
– При самых трагических. Во время четвертого воздушного боя у него отказал пулемет. На Рейхерта выпустили бывалого английского аса. Конечно, англичанин сбил его. Аппарат не загорелся. Болгарские санитары извлекли Рейхерта из-под обломков. Он был совершенно обезображен, но еще подавал признаки жизни. Через два часа он скончался.
– И все это?… – многозначительно спросил Гиршфогель, не выказывая сострадания.
Андерсон явно понял намек.
– Да, конечно, он пошел на риск не в угоду болгарским фельдфебелям, которые, завидев неприятельские аэропланы, тут же начинают палить по ним из пистолетов. Вы понимаете?
Гиршфогель кивнул.
Бенц во все глаза смотрел на своих сотрапезников, пока дежурный солдат неуклюже накрывал на стол.
– Я читал кое-какие из его писем, – сказал Андерсон, обращаясь на этот раз к Бенцу. – Их стиль не поддается описанию. Но одно несомненно – образ фрейлейн Петрашевой сопровождал его во всех полетах. В то время она уже была наслышана об Эшвеге и воздушных сражениях.
– В ней есть что-то роковое, – сказал Бенц, не в силах сдержать волнение в голосе.
Бархатно-зеленые глаза Андерсона испытующе остановились на нем.
– Как в Кармен, вы думаете?… Ничего подобного! Она никогда не потребует от вас подвига!
Гиршфогель бессильно откинулся на спинку стула и закурил.
– Тем хуже, – сказал он. – В противном случае Рейхерт вовремя понял бы, что не способен на подвиг. Но у вас-то, я думаю, хватит ума, чтобы не жертвовать жизнью!.. А? Я вам говорю! Ха-ха-ха!
Глянув на Андерсона и оборвав смех, он показал дымящейся сигаретой на Бенца.
– Этот парень, – сказал Гиршфогель, – готов защищать ее всегда и везде.
– Не вижу в этом ничего дурного, – отозвался Бенц.
Но Гиршфогель отвернулся и пропустил его слова мимо ушей. Дежурный солдат поставил перед ним тарелку с кислым молоком, а перед Бенцем и Андерсоном – острые болгарские блюда.
– Сегодня вечером вам не понадобится рисковать жизнью, если вы посетите фрейлейн Петрашеву, – с усмешкой обратился Андерсон к Бенцу. – И не беспокойтесь – она поручила нам пригласить вас.
Гиршфогель, поджав губы, утвердительно кивнул. Поморщившись, он велел убрать кислое молоко и закурил новую сигарету. С бодрой язвительностью он продолжал:
– Она будет изнывать от скуки, если ей не с кем будет поболтать. Потому-то она и позвала нас в гости. Надеюсь, вас не смутит, если придет родственник ее папаши – весьма обидчивый старикашка… Потешитесь вместе с нами…
– Вы были знакомы с ее отцом? – спросил Бенц.
Гиршфогель зевнул с ленцой.
– Слышал кое-что о нем… Гениальный стратег, поклонник атак в японском стиле.
– Не знаю, был ли он гениален, – перебил его Андерсон, – но его дивизия нанесла туркам ряд молниеносных ударов. Сам он был олицетворением чудовищной болгарской выносливости. В конце второй балканской войны он скончался от нервного истощения.
– И от подагры, – добавил Гиршфогель. – Но я не понимаю, почему перед смертью ему так захотелось повидать дочь.
Андерсон объяснил:
– Я полагаю, он понимал, какой трагической силой обладает смерть, если перед ее лицом дается какое-либо обещание Дочери шел пятнадцатый год, и она, мне кажется, была уже способна осознать завет отца, а он хотел воспользоваться исключительностью минуты и взять с нее слово всегда держаться безупречно. Ведь на каждом шагу ее подстерегали опасности. Он пожелал видеть ее в полевом лазарете, где от смерти его отделяли считанные часы.
– Хорошо обдуманная военная хитрость, – сказал Гиршфогель с насмешливым восхищением, которое показалось Бенцу наигранным. – Замысел удался бы, – продолжал Гиршфогель, – если бы смерть не поторопилась. Насколько я знаю, фрейлейн Петрашева добралась до лазарета. Путешествие оказалось, по ее словам, переломом в ее жизни. Я не говорю – гибельным, но и не слишком счастливым. В пути она познакомилась с фон Гарцфельдом. Упала в его руки, как спелое яблочко. Ха-ха-ха!..
Лицо Гиршфогеля перекосилось от смеха, придававшего ему сатанинское выражение. Он нервно посасывал сигарету, настроившись высказаться до конца.
– Тем не менее я полагаю, – продолжал он с неубедительным беспристрастием и ядовитым цинизмом, – что, не появись он, она осталась бы грошовой девственницей. Я знаком с ее кузинами, которые вполне безупречны и стоят ничуть не больше.
Андерсон нахмурился. Нарочито быстро глянув на часы, он тем самым молчаливо выразил свое негодование. Гиршфогель, заметив его жест, нахально подмигнул Бенцу.
– Нам пора, – сказал Андерсон.
Он поднялся и направился к выходу из зала. Гиршфогель и Бенц последовали за ним, лавируя, между столиками. Бенц обменялся поклонами с несколькими болгарскими офицерами со странным чувством, будто то были призрачные существа, а настоящей жизнью жили лишь его новые друзья. Шел дождь, и улица была безлюдна. Автомобиль немецкого интендантства ждал Бенца. Все трое молча расселись в машине; даже Гиршфогель, надо полагать, в эту, минуту думал о фрейлейн Петрашевой. Машина тронулась с места.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Она умолкла и, слегка нахмурившись, опустила взгляд на скатерть. В наступившей паузе прозвучал оживленный голос ротмистра Петрашева и вслед за ним знакомый хохот Гиршфогеля, смех доносился приглушенно, но в звучании его проступал цинизм, неотделимый от облика Гиршфогеля.
– В то время сплетники забрасывали меня камнями. Я к этому привыкла и не очень сердилась. Меня скорее задело стремление Гиршфогеля оскорбить меня, чем его бессмысленные выпады. Я бы не заплакала, если бы в ту минуту не подумала, что он весьма деликатен с теми, кто гораздо хуже меня. Но у них была надежная защита – лицемерие, за ними стояли родители, у них не было репутации девушки, предоставленной самой себе. Вы знаете, нет более страшной репутации. Любой кретин мог бросить мне в лицо самые гнусные обвинения, ведь меня, мол, некому наставить на путь истинный. Все это разом пришло мне в голову, и я разревелась, как девчонка. Гиршфогель мог бы устыдиться, увидев меня. Но когда я подняла голову, рядом со мной стоял Андерсон. Гиршфогель просто вышел из комнаты – и, разумеется, не оттого, что испытал какие-то угрызения. Впоследствии я поняла, что он одинаково презирает всех женщин. Но по отношению к себе я была права: за меня некому было заступиться. Некому, кроме Андерсона… Он дрожал от гнева и спросил, надо ли потребовать от Гиршфогеля объяснений. Я знала, что он неспособен ссориться с кем бы то ни было, и рассмеялась ему в лицо. «Не нужно, – сказала я, – Гиршфогель высказался откровенно. Скажите ему, пусть остается самим собой». Тогда я была чиста, а развлечения, которыми жил мой круг, напоминали мне мутную лужу в пустыне. С омерзеньем, но я пила из нее. Сердце мое было пустыней. Все вокруг было пустыней. Весь мир казался мне пустыней.
Голос ее угасал, затихая до шепота, но сохраняя всю свою пламенность и нежность, а в печальных паузах словно звучал стон ее усталой души, раскрывающей свои тайны. Из-под опущенных ресниц загадочно поблескивали глаза. Черные волосы окружали ореолом матово-смуглое лицо, которое с каждым мигом казалось Бенцу все прекрасней.
– Мне хотелось исчезнуть, – продолжала она. – Я слышала немало историй о девушках, отравившихся вероналом. Но у меня не хватило сил покончить с собой. Лишь один человек мог спасти меня от всего, что случилось в дальнейшем, это…
Бенцу пришлось напрячь слух, чтобы расслышать:
– …Мой отец!
Она вдруг решительно встала, и Бенц машинально последовал за ней. Она вошла в гостиную, где беседовали Гиршфогель с Андерсоном. Дым сигарет, подымаясь над креслами, наполнял комнату ароматом дорогого табака. На стене Бенц увидел портрет полного пожилого мужчины в военной форме с орденами. Портрет в золоченой раме с красивой резьбой был написан маслом, с прорисовкой мельчайших деталей. Андерсон и Гиршфогель мгновенно умолкли из вежливости или от удивления.
Фрейлейн Петрашева молча показала на портрет. Затем она отошла к открытому окну и картинно оперлась на плечо брата. Тот, однако, нарушил прекрасную композицию, поспешно шагнув к двери. Немного погодя со двора донеслись голоса его и шофера.
Фрейлейн Петрашева нетерпеливо прислушивалась к голосам.
– Простите, – обратилась она к Бенцу и Андерсону, – мне надо сказать брату два слова.
– Два слова! – пробормотал Гиршфогель сквозь зубы. – Бьюсь об заклад – куда больше. Она собирается поехать с ним.
– Чтобы увидеть кронпринца? – спросил Бенц.
Беспричинная язвительность Гиршфогеля по отношению к фрейлейн Петрашевой начинала злить Бенца, и он задал свой вопрос громче, чем хотелось.
– Вовсе нет, – серьезно ответил Гиршфогель, – но для того, чтобы ее с братом увидели рядом с кронпринцем. Она весьма тщеславна, вы не замечали этого? – спросил он с ехидцей и назидательно добавил: – Она такая же, как все, по умнее и утонченнее других… Берегитесь таких женщин, юноша!.. Искренне говорю вам, потому что сейчас я на вашей стороне.
Ограничившись этим полушутливым дружеским советом, Гиршфогель торопливо поднялся. Ему надо передохнуть. Проклиная вполголоса малярию, он взял из коробки, стоявшей на столике, горсть сигарет и нетвердыми шагами побрел по ковру. Ни элегантный мундир, ни обутые ради случая лаковые сапоги не могли стереть печать преждевременной старости, жалкого безволия сломленного пьянством человека. И все же, глядя на него, можно было догадаться, что некогда это тело было стройным и сильным, глаза светились воодушевлением, а губы вместо желчных шуток произносили слова любви.
Фрейлейн Петрашева заканчивала у окна разговор с братом.
– Вы нас покидаете? – спросила она с удивлением.
– С вашего позволения, – сказал Гиршфогель, слегка поклонившись.
Он вышел из комнаты, и оставшиеся вздохнули с облегчением.
Фрейлейн Петрашева стояла у окна, и яркие лучи послеполуденного солнца словно высвечивали на ее лице следы бурной жизни и вместе с тем пылкую нежность, которая составляла сильнейшую сторону ее обаяния. Секунду поколебавшись, Бенц встал и подошел к ней. Она дружески улыбнулась, показывая, что тоже хочет продолжить прерванный разговор.
– Для меня он был ангелом-хранителем, – задумчиво сказала она, взглянув на портрет отца, – добрым великаном из сказки. Перед сном он приходил в детскую и спрашивал меня, как прошел день. Он хвалил, но никогда не упрекал. При нем меня не оставлял страх – безупречна я или нет. Я читала о монахинях, которые терзались воображаемыми грехами, и была чем-то похожа на них. Когда отец со своей дивизией уходил на фронт, меня позвали к нему. Взволнованная, я бежала по лестнице, предчувствуя нечто необыкновенное. Отец ждал меня в своем кабинете. Какой-то офицер складывал военные карты. Я подошла к письменному столу, за которым сидел отец, и остановилась. Мне хотелось, как всегда при встрече с ним, поцеловать его, но меня стесняло присутствие незнакомого офицера. Увидев, что я растерялась, отец сам подошел ко мне и взял за плечи. «Я ухожу на войну», – необычно тихо сказал он. Слова эти не произвели на меня особого впечатления. Война в моем представлении была живописным зрелищем, где люди умирали в силу необходимости, но без боли и крови. «Можно мне проводить вас?» – растерянно спросила я. Он взял меня за руку, и мы вышли в сад. У ворот его ждала группа офицеров. Один из них выделялся черной бородой и страшными глазами. Сущий разбойник из детской книжки, но из какой именно, я не могла вспомнить. Все они с суровой почтительностью отдали честь отцу и вскочили на коней. День был пасмурный, моросил дождь, и когда фигуры всадников скрылись в осеннем тумане, меня обуял страх…
Она быстро глянула на Андерсона. Тот кивнул ей из-за облаков табачного дыма, заволакивавших его лицо, но выражая никакого удивления. Кивок головой лишь свидетельствовал о его необыкновенной осведомленности о жизни фрейлейн Петрашевой.
– Страх, – повторила она после краткой паузы, выдававшей ее колебания, – и жгучее, сладостное желание разом порвать с опостылевшим аскетизмом духа. Но какие-то смутные предчувствия сделали меня в первые недели после отъезда отца необыкновенно прилежной. Я слушалась своих домашних учителей и безропотно писала длинные упражнения. Если я когда-либо ощущала все благо душевного спокойствия, это было именно в те безоблачные часы.
Она умолкла. Глаза ее следили за сизыми кругами дыма, которые с изяществом выпускал Андерсон. Они переглянулись, и Бенц понял, что они, не говоря ни слова, обменялись мыслями. Воодушевление сразу покинуло фрейлейн Петрашеву. Переход был разительным. Она бессильно опустилась в кресло и закурила, предоставив вести разговор мужчинам. Полузакрыв глаза, она с ленивой гримасой глотала табачный дым, а потом выдыхала его, отдавшись своим мыслям или удовольствию от курения.
Бенц покинул компанию незадолго до начала своего вечернего дежурства по госпиталю. Мягкий блеск солнца, глубокое лазурное небо, тишина, которой был насыщен воздух, наполняли его душу неясным восторгом. Фасады домов были увешаны длинными связками сохнущего табака, от которого исходило странное, но приятное благоухание. Лиловатые тени и приглушенные пятна кармина придавали окрестным холмам и всему пейзажу акварельную прозрачность.
Бенц зашагал к госпиталю со смутным чувством неизвестности, за которой скрывались либо блаженство, либо печаль.
V
Вечером Бенц отправился в офицерскую столовую, испытывая некоторые сомнения в том, что Андерсон и Гиршфогель захотят продолжить знакомство и зайдут за ним, хотя болезнь Гиршфогеля п карточный долг были достаточным основанием для новой встречи.
Бенц застал их обоих в столовой и приободрился. Они расположились за тем же угловым столиком, за которым сидели в прошлый вечер. Андерсон кивнул ему, а Гиршфогель, желтый и изможденный больше обычного, даже не шевельнулся. Бенц подошел к ним. После взаимных приветствий они пригласили его за свой столик и продолжали прерванный разговор, из которого Бенц узнал о возможном отъезде фрейлейн Петрашевой в Софию. Затем разговор принял более общий характер, но неизменно возвращался к фрейлейн Петрашевой. Собеседники обращались друг к другу на «вы» и говорили только между собой. Запавшие глаза Гиршфогеля равнодушно оглядывали зал. Что-то зловещее сквозило в сердитых нотках его голоса, в блеске глаз, в суетливых движениях, во всей его беспокойной и желчной натуре.
– Вы знаете, она не способна терпеть какие бы то ни было ограничения, – неожиданно громко сказал Гиршфогель. – Она готова ринуться куда угодно очертя голову. Даже полететь, – сказал он, стиснув зубы и обращаясь к Бенцу. – Однажды она призналась мне, что сама не знает, что способна натворить через минуту. По ее словам, она вдруг ощутила себя совершенно зрелой, со сверхэксцентрическими наклонностями, и такой появилась в обществе – на диво всем. Даже Рейхерту, который неплохо разбирался в женщинах…
– И которому все же далеко было до настоящего Дон Жуана, – заметил Андерсон. – Вы были знакомы с Рейхертом? – спросил он Гиршфогеля, не обращая в эту минуту внимания на Бенца.
Гиршфогель лениво покачал головой.
– Нет. Я слишком стар, чтобы водить дружбу с летчиками. Но из того, что я слышал о нем… за время нашего пребывания в этом глупом городишке, гм…
Он не договорил и внезапно счел нужным объяснить Бенцу:
– Это летчик, который ради нее вознамерился превзойти Эшвеге.
– И поплатился за это жизнью, – глухо сказал Андерсон, склонив голову.
Гиршфогель опять скользнул отрешенным взглядом по залу, задержавшись на мгновенье на Бенце.
– Я так и не узнал, при каких обстоятельствах? – спросил он.
Андерсон бесстрастно пояснил:
– При самых трагических. Во время четвертого воздушного боя у него отказал пулемет. На Рейхерта выпустили бывалого английского аса. Конечно, англичанин сбил его. Аппарат не загорелся. Болгарские санитары извлекли Рейхерта из-под обломков. Он был совершенно обезображен, но еще подавал признаки жизни. Через два часа он скончался.
– И все это?… – многозначительно спросил Гиршфогель, не выказывая сострадания.
Андерсон явно понял намек.
– Да, конечно, он пошел на риск не в угоду болгарским фельдфебелям, которые, завидев неприятельские аэропланы, тут же начинают палить по ним из пистолетов. Вы понимаете?
Гиршфогель кивнул.
Бенц во все глаза смотрел на своих сотрапезников, пока дежурный солдат неуклюже накрывал на стол.
– Я читал кое-какие из его писем, – сказал Андерсон, обращаясь на этот раз к Бенцу. – Их стиль не поддается описанию. Но одно несомненно – образ фрейлейн Петрашевой сопровождал его во всех полетах. В то время она уже была наслышана об Эшвеге и воздушных сражениях.
– В ней есть что-то роковое, – сказал Бенц, не в силах сдержать волнение в голосе.
Бархатно-зеленые глаза Андерсона испытующе остановились на нем.
– Как в Кармен, вы думаете?… Ничего подобного! Она никогда не потребует от вас подвига!
Гиршфогель бессильно откинулся на спинку стула и закурил.
– Тем хуже, – сказал он. – В противном случае Рейхерт вовремя понял бы, что не способен на подвиг. Но у вас-то, я думаю, хватит ума, чтобы не жертвовать жизнью!.. А? Я вам говорю! Ха-ха-ха!
Глянув на Андерсона и оборвав смех, он показал дымящейся сигаретой на Бенца.
– Этот парень, – сказал Гиршфогель, – готов защищать ее всегда и везде.
– Не вижу в этом ничего дурного, – отозвался Бенц.
Но Гиршфогель отвернулся и пропустил его слова мимо ушей. Дежурный солдат поставил перед ним тарелку с кислым молоком, а перед Бенцем и Андерсоном – острые болгарские блюда.
– Сегодня вечером вам не понадобится рисковать жизнью, если вы посетите фрейлейн Петрашеву, – с усмешкой обратился Андерсон к Бенцу. – И не беспокойтесь – она поручила нам пригласить вас.
Гиршфогель, поджав губы, утвердительно кивнул. Поморщившись, он велел убрать кислое молоко и закурил новую сигарету. С бодрой язвительностью он продолжал:
– Она будет изнывать от скуки, если ей не с кем будет поболтать. Потому-то она и позвала нас в гости. Надеюсь, вас не смутит, если придет родственник ее папаши – весьма обидчивый старикашка… Потешитесь вместе с нами…
– Вы были знакомы с ее отцом? – спросил Бенц.
Гиршфогель зевнул с ленцой.
– Слышал кое-что о нем… Гениальный стратег, поклонник атак в японском стиле.
– Не знаю, был ли он гениален, – перебил его Андерсон, – но его дивизия нанесла туркам ряд молниеносных ударов. Сам он был олицетворением чудовищной болгарской выносливости. В конце второй балканской войны он скончался от нервного истощения.
– И от подагры, – добавил Гиршфогель. – Но я не понимаю, почему перед смертью ему так захотелось повидать дочь.
Андерсон объяснил:
– Я полагаю, он понимал, какой трагической силой обладает смерть, если перед ее лицом дается какое-либо обещание Дочери шел пятнадцатый год, и она, мне кажется, была уже способна осознать завет отца, а он хотел воспользоваться исключительностью минуты и взять с нее слово всегда держаться безупречно. Ведь на каждом шагу ее подстерегали опасности. Он пожелал видеть ее в полевом лазарете, где от смерти его отделяли считанные часы.
– Хорошо обдуманная военная хитрость, – сказал Гиршфогель с насмешливым восхищением, которое показалось Бенцу наигранным. – Замысел удался бы, – продолжал Гиршфогель, – если бы смерть не поторопилась. Насколько я знаю, фрейлейн Петрашева добралась до лазарета. Путешествие оказалось, по ее словам, переломом в ее жизни. Я не говорю – гибельным, но и не слишком счастливым. В пути она познакомилась с фон Гарцфельдом. Упала в его руки, как спелое яблочко. Ха-ха-ха!..
Лицо Гиршфогеля перекосилось от смеха, придававшего ему сатанинское выражение. Он нервно посасывал сигарету, настроившись высказаться до конца.
– Тем не менее я полагаю, – продолжал он с неубедительным беспристрастием и ядовитым цинизмом, – что, не появись он, она осталась бы грошовой девственницей. Я знаком с ее кузинами, которые вполне безупречны и стоят ничуть не больше.
Андерсон нахмурился. Нарочито быстро глянув на часы, он тем самым молчаливо выразил свое негодование. Гиршфогель, заметив его жест, нахально подмигнул Бенцу.
– Нам пора, – сказал Андерсон.
Он поднялся и направился к выходу из зала. Гиршфогель и Бенц последовали за ним, лавируя, между столиками. Бенц обменялся поклонами с несколькими болгарскими офицерами со странным чувством, будто то были призрачные существа, а настоящей жизнью жили лишь его новые друзья. Шел дождь, и улица была безлюдна. Автомобиль немецкого интендантства ждал Бенца. Все трое молча расселись в машине; даже Гиршфогель, надо полагать, в эту, минуту думал о фрейлейн Петрашевой. Машина тронулась с места.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22