Он знал, что уже приподнял веки, только он ничего не мог увидеть. От мышечного усилия глазные яблоки закатились и смотрели туда, где его мозг все еще продолжал размышлять. В то же мгновение, как он опустил зрачки, чтобы суметь что-нибудь увидеть, опустились и веки, и напряженная борьба началась снова. Он попытался поднять руки и придержать веки, чтобы глаза оставались открытыми. Но руки тоже уже не двигались, они остались лежать там, где были, не шевельнувшись.
Солнце давно покинуло точку зенита и склонялось к горизонту. Небо раскинулось во все стороны, и синева его была беспредельна. Гладкий, как натертый паркет, лежал безмолвный океан. Лодка бесконечно медленно поворачивалась вокруг своей оси.
Другой снова и снова пытался видеть. Упорно, ожесточенно напрягал он мышцы. И наконец у него получилось, но он все равно ничего не увидел.
Солнце без обиняков светило ему прямо в глаза. Глазные яблоки высохли, широко раскрывшиеся зрачки глядели в обрушивающийся на них свет. Он ничего не видел. Он только знал, что должен видеть.
«У меня открыты глаза, но я ничего вижу», – констатировал он, не в силах сердиться. Он был измотан, вот и все.
«Не стоит, – сказал он, – все равно горизонт чист».
«А когда хоть что-нибудь маячило на горизонте? – спросил он себя. – Раньше, так сказать, в универсальном смысле?» – пояснил он и немного посмеялся над выражением «в универсальном смысле». «Ну никак не удается отвыкнуть от высокопарных выражений», – сказал он.
«Звучит так, будто я дома веду умные разговоры. А что, ведь похоже, а?» – спросил он себя.
«Нет», – ответил он.
Когда он подумал «нет», он еще долгое время размышлял, потому что «нет» казалось ему неверным ответом. «Прежде и раз, и два было верным, – сказал он. – Но теперь?»
Он продолжал думать и поймал себя на том, что направляет свои мысли туда, где его прошлое.
«Не забывай о главном, – напомнил он себе. – Твое дело – умереть, а ты все еще продолжаешь копаться в старом. Можешь называть эти вещи, как тебе угодно, все останется без изменений».
Он помолчал немного.
«Конечно, кое-что появлялось на горизонте. Правда, Мария? Ты ведь знаешь? Я этого долго не знал. Я и сейчас еще иногда этого не знаю или забываю. Это потому, что я лежу здесь в таком состоянии. Да, другие вещи – ты уж извини, пожалуйста, Мария, – появлялись время от времени на горизонте. Такие вещи, про которые ты ничего не знаешь. Всякие разные незначительные моменты. Но и очень важные и большие тоже. Только узнаёшь об этом, к сожалению, когда уже слишком поздно. У кого есть еще время, тот ничего не знает, – сказал однажды кто-то, не помню кто. И эти мгновения и есть как раз те, которые идут в счет. Может, как раз в том и счастье, что в момент, когда это случается, ты не всегда про это знаешь?»
Ему требовалось теперь много времени на обдумывание. Потому что теперь, когда дело шло к концу, он не мог уже больше воспринимать вещи так легкомысленно. Теперь уже не мог. И про это он тоже знал.
«Это хорошо», – сказал он.
Он не знал, открыты ли у него глаза. Нет, определенно нет. Веки снова опустились. Да это было и неважно. Он видел иные вещи, чем те, которые, возможно, могли быть снаружи, вне его «я». Он видел множество образов и все в приятном свете, они проплывали перед его внутренним взором. И были такие же, как прежде. Только еще прекраснее.
Пока вдруг не начало болеть сердце.
Образы постепенно исчезали, и в конце перед глазами остались только чернота и пустота. У него не было времени удивляться этому. Потому что мысли, как прожектор, были направлены на сердце. Что происходит с сердцем? Откуда эта усиливающаяся боль?
Он тяжело дышал, преодолевая все нарастающее давление. Откуда ни возьмись, появилась огромная рука и вцепилась цепкими пальцами в сердце. И стала медленно и неотступно сжимать его. В мозгу молнией промелькнуло видение огромных стальных тисков.
Ему не хватало воздуха. Давление неотвратимо и мощно нарастало. У сердца уже не оставалось пространства, оно не знало, как избавиться и как спастись от того, что с каждой секундой становилось все ужаснее.
Все туже и туже стискивало его. Будто затягивали винт. Виток за витком. Там кто-то есть, кому принадлежит эта сатанинская рука? Может, темные силы? А может, Вышний, сам Всевышний? Может, Ему доставляет удовольствие сжимать руку, раздавливать сердце и наблюдать за этим? Как ребенку, мучающему муху или какую-нибудь другую мелкую животину? Вырвем лапку, а что теперь эта тварь сделает? Опля, не улетай! А давай-ка для верности и крылья пообрываем. А теперь что? Еще одну лапку долой, и еще, и еще. Вот, теперь у мушки нет ни одной ножки, а крыльев и подавно нет, а она все еще жива, черт побери, смотри, как жужжит! Мелочь такая, а какая упорная, кто бы мог подумать!
Проклятая рука давила, и жала, и сжималась в кулак все сильнее и сильнее. Тело Другого пришло в движение. Даже те части тела, которые уже умерли. Причиной движения были, по всей вероятности, нервы.
«По всей вероятности», – в отчаянии и с трудом произнес Другой.
«Естественно, – воскликнул издалека, со дна морского Однорукий. – Конечно, причина в нервах. Само собой разумеется, а ты как думал?»
«Это чувства», – прошептала Мария. Он едва понимал ее, так тихо и невнятно она говорила. Он попытался узнать ее, но нигде не мог ее найти. К тому же он ищет явно не в той стороне. Явно? Но голос ее был утешением в этой безумной боли.
«Это реакции реального пребывания здесь, – сказала Бетси, которой уже снова было не сто лет, и она, по-видимому, обо всем забыла. – Тебе же только что Однорукий сказал. Он врач и знает. Ты просто не хочешь в это поверить, да?»
Тело Другого дергалось, как оторванная лапка паука. Сверхсильная рука почти полностью сомкнула пальцы.
Когда он почувствовал последнее, самое изнурительное давление и рука так сжала кулак, что в нем ничего уже не могло шевельнуться, Другой испустил свистящий, прерывистый крик, наподобие захлебывающегося свистка летящего в пропасть локомотива.
Закричав, он раскрыл глаза и снова мог видеть. Он увидел, что сидит в лодке, выпрямившись. Все, что снаружи и внутри тела было еще живым, сидело сейчас выпрямившись, в лодке, а не валялось беспомощно и неподвижно на дне.
Голова повернулась в сторону горизонта. Огромная рука все еще крепко держала его за сердце. И не отпускала, хоть умри. Ему все виделось как в перевернутом театральном бинокле: глупо, далеко и искаженно, боже мой, как смешно, здесь нельзя так сидеть и лежать, а выправка где, что это такое, это ведь все не по правилам?
Он провел глазами вдоль линии горизонта.
Другой мог различить теперь лишь цветные пятна. Сверху синяя клякса, а в ней красный прыгающий шарик. Качающаяся полоска горизонта и бездна черной воды внизу. А совсем высоко вверху еще что-то белело.
«Откуда там взялось что-то белое?» – спросил он себя и не мог думать от боли. Глаза приклеились к горизонту и ощупывали его, как слепой нащупывает палкой край тротуара. Однако на горизонте было пусто. Перед ним, на воде, тоже ничего не было, а позади него пылало раскаленное небо.
– Круговой обзор чист! – отчетливо произнес он вслух. Голос его прогремел у него в ушах.
«А что можно было ожидать другого? – произнес он опять про себя и по-прежнему остался сидеть прямо. У него снова появилось немного сил, потому что рука, сжимавшая сердце, вдруг исчезла и больше не давила. Он не удивился, как будто бы уже успел забыть о боли. Однако он ее не забыл. Он просто настойчиво искал то что-то белое.
Он поднял глаза кверху, где видел это прежде. Но теперь ничего не находил среди синих пятен.
«Мне оперировали катаракту, – сказал он. – Значит, я должен бы видеть?»
И тут он понял, даже не посмотрев еще раз, что это был Вышний. Что-то белое, значит, это был свет.
Он закрыл глаза и продолжал сидеть прямо. Он ждал, пытаясь размышлять упорядоченно, и чувствовал сильное волнение. Он не знал, сколько прошло времени, прежде чем он снова смог увидеть то белое; оно появилось совершенно неожиданно и внезапно, высоко наверху, и было видимо сквозь закрытые глаза. И синева больше не затмевала его. Как в кино: белый холст экрана. Он сидел в первом ряду, ему приходилось сильно задирать голову. В глазах рябило. Здесь дают какое-то странное представление, подумал он. Мне нужно было взять место получше и поудобнее. Что же задумал Вышний? – размышлял он.
«Как в настоящей киношке», – сказал он.
Представление началось. Сначала реклама. Она не в счет, как всегда, сплошная ерунда. Потом кинохроника. Вот едет скорый поезд, едет так быстро, что прибывает, не успев отправиться. Смена кадров. Зимние виды спорта, министр, обезьяна показывает фокусы, зрители смеются. «Зрители всегда смеются», – сказал он. И зачем все это?
«Нет», – сказал он.
Представление сразу же прекратилось. Другой обрадовался. Значит, этот фильм, это был не Он, не Вышний? Может, темные силы хотят напугать его? Теперь еще и это?
Другой больше уже не мог держаться прямо, он рухнул вниз, приняв свое прежнее положение. И оттого, что он лежал, как прежде, ему стало гораздо легче. Сердце больше не болело. Скорее, наоборот. Рука исчезла. Нет, напротив: она вернулась. Только по-другому и уже без прежней злобы. Он слышал ровное биение собственного сердца. Он больше не боялся мрака в углах.
«В углах? – спросил он. – А где же здесь углы?» Он огляделся вокруг, и, конечно, никаких углов не было.
Конечно? – подумал он. Странно, до этого я боялся, и я только что видел Вышнего, а кто, собственно, крутил этот фильм? Кто хотел меня одурачить и зачем?
Он не мог разобраться в этом. Да это было и не столь важно. Он только чувствовал, что рука снова вернулась и что Вышний так чудесно придерживает его сердце. Удивительный покой разлился в нем, широкий приятный простор. В каждой отдельной точке ощущал он этот покой и красоту. Он старался не разговаривать и не думать, чтобы не спугнуть и не разрушить всего. Здесь позволительно было только молчать. И смотреть на белый свет, и видеть, как по полого спускающемуся пути приближается Вышний, пересекая небосклон. Сияние становилось сильнее и при этом не слепило глаз.
Другой взглянул на то, что приближалось к нему, и снова закрыл глаза. Он так устал, что не мог больше держать их открытыми. Да и довольно, он уже знает, что ожидает его. А что, если ему сейчас немного поспать? Он опять проснется, когда свет дойдет до него.
Однако заснуть он не смог. Тишина была слишком огромной. Шум в ушах наконец прекратился. И все вокруг тоже затихло.
Он молчал. Одни лишь образы проплывали перед ним, как сон, как раньше, только иначе; образы, потемневшие от смрада времени и набравшие глубину. Другой улыбался, узнавая их.
Он узнавал: ладонь отца обхватила пальцы ребенка, а вот человек, который выдает деньги, полицейский на углу здоровается, а дворник ругается и грозит кулаком, вечер в саду, горят свечи в стеклянных лампах, а с лугов поднимается…
Губы Другого шевелились, пытаясь беззвучно повторять слова. Он чувствовал вкус слов, и тишина была неодолимой.
Где-то далеко учитель быстро писал, прочитав сочинение: почему ученик не делает выводов из этой истории?
Другой улыбнулся шире, посмотрел на то, что приближалось, и ничего не сказал. Вот он читает первые книги, сказки и приключения, вот лицо матери, далекое и прекрасное, исполненное скупыми мазками. Толстый человек протягивает ему аттестат, и сколько ночных споров теснятся в сердцах двадцатилетних. Сумерки, горит лампа, перо скользит по бумаге, он пишет и пишет, пока вдруг всё не обрывается, воют сирены, церкви переполнены молитвами о победе, Господь, благослови наше оружие. Лица умирающих, «мама», стонут они, пулевое ранение в живот и осколочное в голову, последнее непристойное ругательство в миг смерти, три залпа, люди возводят памятники, а небо стало совсем белым. Мужчины плевались, женщины боялись, как и все остальные, и это было ужасно. Подлодка погрузилась, ослепла и только прислушивалась, как ночной зверь: кто идет? А они сидели в подвалах, были слепы и тоже прислушивались: что же теперь с ними будет? А потом попадание бомбы, всё в белом дыму, белый туман так чудесен, и
МАРИЯ СНОВА БЫЛА ЗДЕСЬ, И ОНИ ЗАВТРАКАЛИ В САДУ, ПЕЛИ птицы, боже мой, они пели в листве, как будто рай наступил, а через год Мария умерла. Он не мог в это поверить, потому что как это может вдруг все так просто прекратиться, это же никак невозможно, но, разумеется, это было возможно. Он стоял у могилы, три пригоршни земли, и священник что-то говорил, и никто этого не слышал. А теперь Мария снова здесь?
«Мария снова здесь», – сказал Другой и увидел белый свет близко перед собой.
«Снова здесь, – сказал он. – А я?»
И он уже здесь, наконец-то прибыл? А где, вообще говоря, это самое «здесь»? Но это было неважно. Он смотрел только в поток обрушившегося на него света. И больше ничего. Делать что-то другое было невозможно. Впервые в жизни ничего больше нельзя было делать. Да и сам Вышний не требовал ничего другого. Он только позволил лицезреть Его.
Другой лежал в углу надувной лодки, смотрел и ждал. Разве я и вправду еще чего-то жду? Он надолго задумался.
Когда он понял и осознал, он сказал: «Да».
«Я очень устал», – сказал он, уже не обращаясь к свету.
«Тогда спи спокойно, – сказала Мария. – Завтра можешь спать сколько хочешь».
«Да», – сказал Другой.
Он тотчас же заснул. Самым последним было ощущение, что он сильно устал.
Солнце стояло низко над горизонтом. Нижний край диска вот-вот коснется воды. Надувную лодку несло ровно по красной огненной дорожке, отбрасываемой солнечным светом на океан.
На востоке снова появились вечерние кучевые облака. Но звезды еще не взошли.
Другой лежал в углу надувной лодки. Правая рука свесилась за борт, в воду, так, словно он хотел дать ей тепло, чтобы она больше не мерзла. Недокуренная сигарета все еще висела, приклеившись в уголке рта, обугленная и потухшая.
Лодка незаметно дрейфовала навстречу ночи и уходила все больше и больше в даль. Рыбы выпрыгивали на поверхность, играя в вечерних лучах, а небо уже расцвечивали краски заката. Три дельфина мчались прямиком к лодке. След их светился, фосфоресцируя. Перед самой лодкой они вильнули в сторону, перевалились с боку на бок, набрали воздуху и с удивлением уставились на то темное, что плавало по поверхности на их пути.
Потом снова наступила мертвая тишина.
Внезапно, как по мановению волшебной палочки, высыпали звезды. Маленькие падающие звездочки ярко вспыхивали и тут же гасли с той стремительностью, на какую только были способны.
В 20 часов 16 минут и 47 секунд местного времени на 8 градусах 36 минутах северной широты и 27 градусах 02 минутах западной долготы появилась комета средней величины. Ее появление заранее было точно рассчитано астрономами.
В связи с временными условиями и общим военным положением комету нельзя было наблюдать с самых благоприятных позиций в центральной Атлантике, не было возможности измерить и исследовать ее, несмотря на то, что она была видна продолжительное время. Таким образом, наука лишилась ценных сведений относительно этих космических тел и возможности изучения связанных с ними специфических проблем.
Так что комета вновь угасла, и никто не видел ее во всей красе (предположительно, даже и те, кто не принадлежит к миру специалистов-астрономов).
Тем временем ночь сделалась темно-синей. Луна тоже взошла, и серп ее немного подрос. Океан по-прежнему лежал неподвижно. Странным образом горизонт посветлел даже на востоке и был четко виден. Со всех сторон горизонт был чист и безлюден. На следующее утро взошло солнце, как оно всходило испокон веков, и принялось нещадно жечь и палить неподвижный океан. Днем над горизонтом стояла легкая дымка.
Когда вечером солнце снова погрузилось в пучину, как оно привыкло делать это из века в век, за горизонтом исчезла и надувная лодка, и Атлантика опять была такой, словно ничего и не было. А потом снова взошли звезды, внезапно и волшебно.
ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ К АМЕРИКАНСКОМУ ИЗДАНИЮ РОМАНА ЙЕНСА РЕНА «ОДНИ В ОКЕАНЕ»
© 2005 by The University of Chicago
Публикуется с любезного разрешения автора статьи и американского издательства The University of Chicago Press, Ltd.
Пер. с англ. Е. Каца.
…Был ли Йенс Рен свидетелем имевшего место эпизода, его участником или, может, даже причиной случившегося – этого мы не знаем, но описанная им картина потрясает. Холодное и объективное повествование – смерть реальна и неотвратима.
Нам известно, что Отто Йенс Лютер (таково настоящее имя писателя) был офицером германского военно-морского флота, служил на подводной лодке, потопленной в 1943 году. Он был взят в плен (другими словами, спасен) и провел остаток войны в британском лагере для военнопленных, откуда вышел только в 1947 году. Йенс Рен родился в 1918 году во Фленсбурге, на севере Германии, получил музыкальное образование, потом был призван в армию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
Солнце давно покинуло точку зенита и склонялось к горизонту. Небо раскинулось во все стороны, и синева его была беспредельна. Гладкий, как натертый паркет, лежал безмолвный океан. Лодка бесконечно медленно поворачивалась вокруг своей оси.
Другой снова и снова пытался видеть. Упорно, ожесточенно напрягал он мышцы. И наконец у него получилось, но он все равно ничего не увидел.
Солнце без обиняков светило ему прямо в глаза. Глазные яблоки высохли, широко раскрывшиеся зрачки глядели в обрушивающийся на них свет. Он ничего не видел. Он только знал, что должен видеть.
«У меня открыты глаза, но я ничего вижу», – констатировал он, не в силах сердиться. Он был измотан, вот и все.
«Не стоит, – сказал он, – все равно горизонт чист».
«А когда хоть что-нибудь маячило на горизонте? – спросил он себя. – Раньше, так сказать, в универсальном смысле?» – пояснил он и немного посмеялся над выражением «в универсальном смысле». «Ну никак не удается отвыкнуть от высокопарных выражений», – сказал он.
«Звучит так, будто я дома веду умные разговоры. А что, ведь похоже, а?» – спросил он себя.
«Нет», – ответил он.
Когда он подумал «нет», он еще долгое время размышлял, потому что «нет» казалось ему неверным ответом. «Прежде и раз, и два было верным, – сказал он. – Но теперь?»
Он продолжал думать и поймал себя на том, что направляет свои мысли туда, где его прошлое.
«Не забывай о главном, – напомнил он себе. – Твое дело – умереть, а ты все еще продолжаешь копаться в старом. Можешь называть эти вещи, как тебе угодно, все останется без изменений».
Он помолчал немного.
«Конечно, кое-что появлялось на горизонте. Правда, Мария? Ты ведь знаешь? Я этого долго не знал. Я и сейчас еще иногда этого не знаю или забываю. Это потому, что я лежу здесь в таком состоянии. Да, другие вещи – ты уж извини, пожалуйста, Мария, – появлялись время от времени на горизонте. Такие вещи, про которые ты ничего не знаешь. Всякие разные незначительные моменты. Но и очень важные и большие тоже. Только узнаёшь об этом, к сожалению, когда уже слишком поздно. У кого есть еще время, тот ничего не знает, – сказал однажды кто-то, не помню кто. И эти мгновения и есть как раз те, которые идут в счет. Может, как раз в том и счастье, что в момент, когда это случается, ты не всегда про это знаешь?»
Ему требовалось теперь много времени на обдумывание. Потому что теперь, когда дело шло к концу, он не мог уже больше воспринимать вещи так легкомысленно. Теперь уже не мог. И про это он тоже знал.
«Это хорошо», – сказал он.
Он не знал, открыты ли у него глаза. Нет, определенно нет. Веки снова опустились. Да это было и неважно. Он видел иные вещи, чем те, которые, возможно, могли быть снаружи, вне его «я». Он видел множество образов и все в приятном свете, они проплывали перед его внутренним взором. И были такие же, как прежде. Только еще прекраснее.
Пока вдруг не начало болеть сердце.
Образы постепенно исчезали, и в конце перед глазами остались только чернота и пустота. У него не было времени удивляться этому. Потому что мысли, как прожектор, были направлены на сердце. Что происходит с сердцем? Откуда эта усиливающаяся боль?
Он тяжело дышал, преодолевая все нарастающее давление. Откуда ни возьмись, появилась огромная рука и вцепилась цепкими пальцами в сердце. И стала медленно и неотступно сжимать его. В мозгу молнией промелькнуло видение огромных стальных тисков.
Ему не хватало воздуха. Давление неотвратимо и мощно нарастало. У сердца уже не оставалось пространства, оно не знало, как избавиться и как спастись от того, что с каждой секундой становилось все ужаснее.
Все туже и туже стискивало его. Будто затягивали винт. Виток за витком. Там кто-то есть, кому принадлежит эта сатанинская рука? Может, темные силы? А может, Вышний, сам Всевышний? Может, Ему доставляет удовольствие сжимать руку, раздавливать сердце и наблюдать за этим? Как ребенку, мучающему муху или какую-нибудь другую мелкую животину? Вырвем лапку, а что теперь эта тварь сделает? Опля, не улетай! А давай-ка для верности и крылья пообрываем. А теперь что? Еще одну лапку долой, и еще, и еще. Вот, теперь у мушки нет ни одной ножки, а крыльев и подавно нет, а она все еще жива, черт побери, смотри, как жужжит! Мелочь такая, а какая упорная, кто бы мог подумать!
Проклятая рука давила, и жала, и сжималась в кулак все сильнее и сильнее. Тело Другого пришло в движение. Даже те части тела, которые уже умерли. Причиной движения были, по всей вероятности, нервы.
«По всей вероятности», – в отчаянии и с трудом произнес Другой.
«Естественно, – воскликнул издалека, со дна морского Однорукий. – Конечно, причина в нервах. Само собой разумеется, а ты как думал?»
«Это чувства», – прошептала Мария. Он едва понимал ее, так тихо и невнятно она говорила. Он попытался узнать ее, но нигде не мог ее найти. К тому же он ищет явно не в той стороне. Явно? Но голос ее был утешением в этой безумной боли.
«Это реакции реального пребывания здесь, – сказала Бетси, которой уже снова было не сто лет, и она, по-видимому, обо всем забыла. – Тебе же только что Однорукий сказал. Он врач и знает. Ты просто не хочешь в это поверить, да?»
Тело Другого дергалось, как оторванная лапка паука. Сверхсильная рука почти полностью сомкнула пальцы.
Когда он почувствовал последнее, самое изнурительное давление и рука так сжала кулак, что в нем ничего уже не могло шевельнуться, Другой испустил свистящий, прерывистый крик, наподобие захлебывающегося свистка летящего в пропасть локомотива.
Закричав, он раскрыл глаза и снова мог видеть. Он увидел, что сидит в лодке, выпрямившись. Все, что снаружи и внутри тела было еще живым, сидело сейчас выпрямившись, в лодке, а не валялось беспомощно и неподвижно на дне.
Голова повернулась в сторону горизонта. Огромная рука все еще крепко держала его за сердце. И не отпускала, хоть умри. Ему все виделось как в перевернутом театральном бинокле: глупо, далеко и искаженно, боже мой, как смешно, здесь нельзя так сидеть и лежать, а выправка где, что это такое, это ведь все не по правилам?
Он провел глазами вдоль линии горизонта.
Другой мог различить теперь лишь цветные пятна. Сверху синяя клякса, а в ней красный прыгающий шарик. Качающаяся полоска горизонта и бездна черной воды внизу. А совсем высоко вверху еще что-то белело.
«Откуда там взялось что-то белое?» – спросил он себя и не мог думать от боли. Глаза приклеились к горизонту и ощупывали его, как слепой нащупывает палкой край тротуара. Однако на горизонте было пусто. Перед ним, на воде, тоже ничего не было, а позади него пылало раскаленное небо.
– Круговой обзор чист! – отчетливо произнес он вслух. Голос его прогремел у него в ушах.
«А что можно было ожидать другого? – произнес он опять про себя и по-прежнему остался сидеть прямо. У него снова появилось немного сил, потому что рука, сжимавшая сердце, вдруг исчезла и больше не давила. Он не удивился, как будто бы уже успел забыть о боли. Однако он ее не забыл. Он просто настойчиво искал то что-то белое.
Он поднял глаза кверху, где видел это прежде. Но теперь ничего не находил среди синих пятен.
«Мне оперировали катаракту, – сказал он. – Значит, я должен бы видеть?»
И тут он понял, даже не посмотрев еще раз, что это был Вышний. Что-то белое, значит, это был свет.
Он закрыл глаза и продолжал сидеть прямо. Он ждал, пытаясь размышлять упорядоченно, и чувствовал сильное волнение. Он не знал, сколько прошло времени, прежде чем он снова смог увидеть то белое; оно появилось совершенно неожиданно и внезапно, высоко наверху, и было видимо сквозь закрытые глаза. И синева больше не затмевала его. Как в кино: белый холст экрана. Он сидел в первом ряду, ему приходилось сильно задирать голову. В глазах рябило. Здесь дают какое-то странное представление, подумал он. Мне нужно было взять место получше и поудобнее. Что же задумал Вышний? – размышлял он.
«Как в настоящей киношке», – сказал он.
Представление началось. Сначала реклама. Она не в счет, как всегда, сплошная ерунда. Потом кинохроника. Вот едет скорый поезд, едет так быстро, что прибывает, не успев отправиться. Смена кадров. Зимние виды спорта, министр, обезьяна показывает фокусы, зрители смеются. «Зрители всегда смеются», – сказал он. И зачем все это?
«Нет», – сказал он.
Представление сразу же прекратилось. Другой обрадовался. Значит, этот фильм, это был не Он, не Вышний? Может, темные силы хотят напугать его? Теперь еще и это?
Другой больше уже не мог держаться прямо, он рухнул вниз, приняв свое прежнее положение. И оттого, что он лежал, как прежде, ему стало гораздо легче. Сердце больше не болело. Скорее, наоборот. Рука исчезла. Нет, напротив: она вернулась. Только по-другому и уже без прежней злобы. Он слышал ровное биение собственного сердца. Он больше не боялся мрака в углах.
«В углах? – спросил он. – А где же здесь углы?» Он огляделся вокруг, и, конечно, никаких углов не было.
Конечно? – подумал он. Странно, до этого я боялся, и я только что видел Вышнего, а кто, собственно, крутил этот фильм? Кто хотел меня одурачить и зачем?
Он не мог разобраться в этом. Да это было и не столь важно. Он только чувствовал, что рука снова вернулась и что Вышний так чудесно придерживает его сердце. Удивительный покой разлился в нем, широкий приятный простор. В каждой отдельной точке ощущал он этот покой и красоту. Он старался не разговаривать и не думать, чтобы не спугнуть и не разрушить всего. Здесь позволительно было только молчать. И смотреть на белый свет, и видеть, как по полого спускающемуся пути приближается Вышний, пересекая небосклон. Сияние становилось сильнее и при этом не слепило глаз.
Другой взглянул на то, что приближалось к нему, и снова закрыл глаза. Он так устал, что не мог больше держать их открытыми. Да и довольно, он уже знает, что ожидает его. А что, если ему сейчас немного поспать? Он опять проснется, когда свет дойдет до него.
Однако заснуть он не смог. Тишина была слишком огромной. Шум в ушах наконец прекратился. И все вокруг тоже затихло.
Он молчал. Одни лишь образы проплывали перед ним, как сон, как раньше, только иначе; образы, потемневшие от смрада времени и набравшие глубину. Другой улыбался, узнавая их.
Он узнавал: ладонь отца обхватила пальцы ребенка, а вот человек, который выдает деньги, полицейский на углу здоровается, а дворник ругается и грозит кулаком, вечер в саду, горят свечи в стеклянных лампах, а с лугов поднимается…
Губы Другого шевелились, пытаясь беззвучно повторять слова. Он чувствовал вкус слов, и тишина была неодолимой.
Где-то далеко учитель быстро писал, прочитав сочинение: почему ученик не делает выводов из этой истории?
Другой улыбнулся шире, посмотрел на то, что приближалось, и ничего не сказал. Вот он читает первые книги, сказки и приключения, вот лицо матери, далекое и прекрасное, исполненное скупыми мазками. Толстый человек протягивает ему аттестат, и сколько ночных споров теснятся в сердцах двадцатилетних. Сумерки, горит лампа, перо скользит по бумаге, он пишет и пишет, пока вдруг всё не обрывается, воют сирены, церкви переполнены молитвами о победе, Господь, благослови наше оружие. Лица умирающих, «мама», стонут они, пулевое ранение в живот и осколочное в голову, последнее непристойное ругательство в миг смерти, три залпа, люди возводят памятники, а небо стало совсем белым. Мужчины плевались, женщины боялись, как и все остальные, и это было ужасно. Подлодка погрузилась, ослепла и только прислушивалась, как ночной зверь: кто идет? А они сидели в подвалах, были слепы и тоже прислушивались: что же теперь с ними будет? А потом попадание бомбы, всё в белом дыму, белый туман так чудесен, и
МАРИЯ СНОВА БЫЛА ЗДЕСЬ, И ОНИ ЗАВТРАКАЛИ В САДУ, ПЕЛИ птицы, боже мой, они пели в листве, как будто рай наступил, а через год Мария умерла. Он не мог в это поверить, потому что как это может вдруг все так просто прекратиться, это же никак невозможно, но, разумеется, это было возможно. Он стоял у могилы, три пригоршни земли, и священник что-то говорил, и никто этого не слышал. А теперь Мария снова здесь?
«Мария снова здесь», – сказал Другой и увидел белый свет близко перед собой.
«Снова здесь, – сказал он. – А я?»
И он уже здесь, наконец-то прибыл? А где, вообще говоря, это самое «здесь»? Но это было неважно. Он смотрел только в поток обрушившегося на него света. И больше ничего. Делать что-то другое было невозможно. Впервые в жизни ничего больше нельзя было делать. Да и сам Вышний не требовал ничего другого. Он только позволил лицезреть Его.
Другой лежал в углу надувной лодки, смотрел и ждал. Разве я и вправду еще чего-то жду? Он надолго задумался.
Когда он понял и осознал, он сказал: «Да».
«Я очень устал», – сказал он, уже не обращаясь к свету.
«Тогда спи спокойно, – сказала Мария. – Завтра можешь спать сколько хочешь».
«Да», – сказал Другой.
Он тотчас же заснул. Самым последним было ощущение, что он сильно устал.
Солнце стояло низко над горизонтом. Нижний край диска вот-вот коснется воды. Надувную лодку несло ровно по красной огненной дорожке, отбрасываемой солнечным светом на океан.
На востоке снова появились вечерние кучевые облака. Но звезды еще не взошли.
Другой лежал в углу надувной лодки. Правая рука свесилась за борт, в воду, так, словно он хотел дать ей тепло, чтобы она больше не мерзла. Недокуренная сигарета все еще висела, приклеившись в уголке рта, обугленная и потухшая.
Лодка незаметно дрейфовала навстречу ночи и уходила все больше и больше в даль. Рыбы выпрыгивали на поверхность, играя в вечерних лучах, а небо уже расцвечивали краски заката. Три дельфина мчались прямиком к лодке. След их светился, фосфоресцируя. Перед самой лодкой они вильнули в сторону, перевалились с боку на бок, набрали воздуху и с удивлением уставились на то темное, что плавало по поверхности на их пути.
Потом снова наступила мертвая тишина.
Внезапно, как по мановению волшебной палочки, высыпали звезды. Маленькие падающие звездочки ярко вспыхивали и тут же гасли с той стремительностью, на какую только были способны.
В 20 часов 16 минут и 47 секунд местного времени на 8 градусах 36 минутах северной широты и 27 градусах 02 минутах западной долготы появилась комета средней величины. Ее появление заранее было точно рассчитано астрономами.
В связи с временными условиями и общим военным положением комету нельзя было наблюдать с самых благоприятных позиций в центральной Атлантике, не было возможности измерить и исследовать ее, несмотря на то, что она была видна продолжительное время. Таким образом, наука лишилась ценных сведений относительно этих космических тел и возможности изучения связанных с ними специфических проблем.
Так что комета вновь угасла, и никто не видел ее во всей красе (предположительно, даже и те, кто не принадлежит к миру специалистов-астрономов).
Тем временем ночь сделалась темно-синей. Луна тоже взошла, и серп ее немного подрос. Океан по-прежнему лежал неподвижно. Странным образом горизонт посветлел даже на востоке и был четко виден. Со всех сторон горизонт был чист и безлюден. На следующее утро взошло солнце, как оно всходило испокон веков, и принялось нещадно жечь и палить неподвижный океан. Днем над горизонтом стояла легкая дымка.
Когда вечером солнце снова погрузилось в пучину, как оно привыкло делать это из века в век, за горизонтом исчезла и надувная лодка, и Атлантика опять была такой, словно ничего и не было. А потом снова взошли звезды, внезапно и волшебно.
ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ К АМЕРИКАНСКОМУ ИЗДАНИЮ РОМАНА ЙЕНСА РЕНА «ОДНИ В ОКЕАНЕ»
© 2005 by The University of Chicago
Публикуется с любезного разрешения автора статьи и американского издательства The University of Chicago Press, Ltd.
Пер. с англ. Е. Каца.
…Был ли Йенс Рен свидетелем имевшего место эпизода, его участником или, может, даже причиной случившегося – этого мы не знаем, но описанная им картина потрясает. Холодное и объективное повествование – смерть реальна и неотвратима.
Нам известно, что Отто Йенс Лютер (таково настоящее имя писателя) был офицером германского военно-морского флота, служил на подводной лодке, потопленной в 1943 году. Он был взят в плен (другими словами, спасен) и провел остаток войны в британском лагере для военнопленных, откуда вышел только в 1947 году. Йенс Рен родился в 1918 году во Фленсбурге, на севере Германии, получил музыкальное образование, потом был призван в армию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13