Милости прошу…
Будучи недаром хохлом, Ханенко сразу сообразил, что если флигель-адъютант Шумский является вдруг к нему среди дня, не видавшись очень долго, то, очевидно, у него есть дело или просьба.
– Пожалуйте, пожалуйте! Что ж! Рады служить, – заговорил Ханенко и, пропустив вперед гостя, переваливаясь, пыхтя и дымя из трубки, двинулся за ним.
Когда они уселись в крошечной горнице с двумя тоже крошечными окошечками на улицу, Шумский, несколько смущаясь Бог весть почему, заговорил о цели своего прибытия.
Он никогда не мог понять, почему иногда случалось ему в жизни смущаться при столкновении с некоторыми личностями. Дерзкий и высокомерный от природы, презрительно относившийся ко всему и ко всем, он будто сам конфузился иных людей. И он не понимал причины этого.
А причина была простая, Шумский слегка смущался, когда ему приходилось иметь дело с людьми в высшей степени добрыми и честными.
Таков был хохол Ханенко. Доброта сердца, прямой ум, честность мыслей и действий резко сказывались в толстяке. И вот эти свойства Ханенко заставляли Шумского смущаться. Он будто невольно, инстинктивно, вопреки собственному желанию чувствовал превосходство таких людей над собой.
Шумский объяснил свое дело кратко, а именно рассказал, что полунемец фон Энзе, улан, оскорбил его, и что поэтому он обязан потребовать у него удовлетворения и драться с ним. И вот он является к приятелю просить его помощи. Квашнин уже дал свое согласие, но нужен второй секундант.
Ханенко перестал сосать трубку. Клубы густого дыма разошлись. Он опустил глаза и лицо его слегка насупилось.
«Откажет», – подумал Шумский.
Прошло несколько мгновений молчания, и Шумский заговорил снова:
– Я надеялся, что вы в качестве моего приятеля не откажете мне. Ответственности большой не может быть: ну посадят в крепость – посидите. А я тогда готов многое на себя взять, – нерешительно прибавил он, – чтобы у вас не было из-за меня лишних расходов. Да в крепости много чего казенного…
– Тоись это как же-с? – отозвался Ханенко сумрачно, – на ваш счет, стало быть, я буду в крепости сидеть?
– Ну да. Что ж из этого?
– А то из этого, Михаил Андреевич, что за время моего пребывания в крепости я преображусь, так сказать, в вашу содержанку? Я, сударь мой, хоть и толст, а все не девка. Да не в этом дело! Прежде, чем дать свое согласие, я буду просить вас объяснить мне главное для меня обстоятельство. Как и чем оскорбил вас господин улан фон Энзе? За что вы вступаетесь?
Шумский разинул рот и отчасти вытаращил глаза. Подобного вопроса он не ожидал, а отвечать на него было невозможно. И молодой человек вместо ответа вдруг расхохотался почти добродушно.
Ханенко улыбнулся хитрой улыбкой.
– Что-с! Так вот извольте мне сказать, чем он, собственно, оскорбил вас?
Шумский невольно начал смеяться еще больше. Ему казался забавным оборот разговора. Как же сказать Ханенко, что оскорбление фон Энзе заключается в том, что он не пустил его ночью воровать честь неповинной, предательски опоенной девушки? А помимо этого деяния фон Энзе не было ничего.
Шумский перестал смеяться и подумал:
«Ах, черт тебя, хохла, подери! Вот задачу задал».
Лгать Шумскому не хотелось. Объяснить все и сказать правду тоже не хотелось, да было и невозможно. Он молчал.
– Вы меня извините, – начал он, наконец, – но мне бы не хотелось в данном случае, как говорят французы, raettre les points sur les i – иначе говоря, ставить точки на i ?
– Это, сударь мой Михаил Андреевич, можно так с разными точками поступать в пустяках да еще во Франции, – улыбаясь, произнес Ханенко. – Но мы с вами живем в Российской империи, говорим о деле серьезном, так уж вы соизвольте в этом случае слов точками не заменять. Вам, конечно, как человеку образованному известно, что, к примеру сказать, в разных вот романах точками замещаются все больше неприличные происшествия с героями.
И хохол, сострив, начал добродушно смеяться.
– Приключение же ваше, полагаю, не надо точками призакрыть, – прибавил он.
«Ах ты, бестия!» – подумал про себя Шумский и молчал окончательно, не зная, как ему вывернуться.
– Извольте, – выговорил он, – я вам объясню подробно, в чем заключается оскорбление фон Энзе. Оно ни в чем не заключается… но я…
– Вот-с, я так-то и думал, – выговорил Ханенко. – Я так и полагал, что аккуратный и добропорядочный немец не полезет оскорблять зря аракчеевского сынка, как вас прозывают. Какая ему охота! А, стало быть, вы сами тут что-нибудь изволили неосторожно сделать.
– Дело простое, – заговорил решительно Шумский. – Он и я равно влюблены в одну девушку. Она относится к нам обоим совершенно одинаково. Один из нас должен уступить. На это ни он, ни я не согласны. Следовательно, нужно, чтобы один из нас немедленно отправился на тот свет, не мешая другому отправляться в храм под венец.
– Тэ-э-кс, – проговорил Ханенко. – Ну, что ж, это похоже на правду.
И последние слова хохол ухитрился сказать так, что они прямо значили, по оттенку его голоса: «врать-то ты умеешь».
Тем не менее теперь уже Ханенко был в затруднении. Сказать Шумскому, что он лжет и требовать истины – он не мог. Надо было принять все за правду и дать ответ.
– Вот что, дорогой мой Михаил Андреевич, – заговорил Ханенко. – Я хоть в обществе питерском не вращаюсь – средства мне не дозволяют, но я все-таки дворянин и в порядочном обществе и у себя в Хохландии, и здесь в столице – бывал. Слыхал я, что когда приглашают кого в секунданты, то, якобы, делают ему честь. Слыхал я, что отказываться – считается великой подлостью. Так уж, стало быть, люди рассуждают, ну, так и мы будем говорить, оставя в стороне собственный способ зрения. Так вот, стало быть: я не могу отказать вам! Только позвольте мне прибавить – вы все-таки власть имущий человек. Будем мы все трое равно виноваты. Вас, конечно, граф Аракчеев выцарапает из беды: скажет словечко государю – и будете вы чисты и правы, яко агнец. Так позвольте вас просить обещать, по-товарищески, и об нас с Квашниным не забыть. А то, знаете ли, несправедливо будет, если вы будете разгуливать по Невскому, а мы двое с Квашниным сидеть целый год в каземате. Это ведь не утешение, что вы предлагаете нас за это время, яко бы двух девиц-шведок, на содержание взять.
Шумский стал горячо уверять капитана, что он почти уверен заранее в благополучном исходе дуэли, но еще более уверен в заступничестве графа-отца!
– Я знаю наверное, что батюшка всячески постарается меня выгородить, а следовательно, и моих секундантов. Так по рукам, стало быть?
– Извольте-с… Где наше не протряхалось… Извольте…
Ханенко уже протягивал руку, но вдруг рука его остановилась на воздухе, лицо омрачилось тревожным выражением, и он принял руку назад.
– Стойте! Хороши мы оба… Ну, а если, добрейший Михаил Андреевич, немец-то вас, как пить даст, ухлопает на месте. Тогда что? Ась?
Шумский глядел в лицо толстяка с легким удивлением и тотчас же рассмеялся.
– Вы вовсе об этом не подумали, – сказал Ханенко. – Вот то-то, молодежь. Ну, а извольте рассудить, если вы на месте мертвым останетесь, то нас с Квашниным, живых, начальство под соусом съест. Тот же ваш батюшка засудит и в Камчатку угонит за то, что мы помогли его сынка убить. И я-то, тоже гусь хорош, сразу не сообразил. Вы-то будете в обществе с праведниками, а мы-то с камчадалами.
– Да этого не может быть, – воскликнул Шумский. – Я не буду убит. Я знаю…
– Как же это так? Что же вы заговоренный, что ли? Вас пуля не берет?
– Ну, на это, – решительно выговорил Шумский, – я ничего не могу вам сказать. Сами посудите, что если я мертвым буду, так я уж хлопотать об вас не могу. Стало быть, как знаете. Хотите отказаться – откажитесь. Но этим вы меня поставите в самое затруднительное положение.
Наступило молчание. Ханенко набил трубку, запалил ее и, снова задымив горницу, заговорил из облаков:
– Вот что, Михаил Андреевич, я человек пожилой и бывалый, поэтому предусмотрительный. Есть средства. Напишите вы перед поединком пространное письмо к вашему родителю, да напишите краткое письмо или доклад на имя государя императора. Изобразите в них все, скажите, что Квашнина и меня всячески уговорили, что мы вас из всех сил останавливали, ну и так далее. Вы человек умный, знаете, что написать. Вот эти два письма вы в боковой кармашек сюртука и положите. Авось, коли вас пуля прострелит, так в другое какое место, а не продырявит эти письма, – пошутил снова Ханенко.
Эта мысль очень понравилась Шумскому. Он посидел еще несколько минут, потом крепко пожал руку толстяку и вышел от него.
Шумский вышел из маленького домика и покинул хохла, как редко случалось ему покидать людей. Обыкновенно разлучаясь с кем-либо, он презрительно и насмешливо относился к тому, кого покидал, и к тому, что от него слышал. Теперь же, уходя от толстяка-капитана, он не мог ничего выискать, над чем бы пришлось презрительно издеваться. Однако, он все-таки ворчал, садясь в коляску:
– Туша! Тюфяк! Славная, однако, природа у него! Добродетельный! Людям и Богу угодный человек. Жиру на теле много, а все-таки душа-то постная!
Вернувшись домой, Шумский занялся вопросом, что прежде предпринять: заставить фон Энзе драться или делать предложение.
– Это зависит от баронессы Евы, – усмехнулся он. – Если она улана не любит, можно прежде руку и сердце предложить. Если она его любит, нужно прежде его убить.
– Но если она его не любит, то и драться с ним не нужно? – вдруг воскликнул он. – Черт знает, какая у меня в голове неразбериха. Третьего дня решил с ним драться насмерть, а вчера порешил жениться с тем, что похерю, когда наскучит… А драться все-таки лезу… Да! Без этого ничто не выгорит!..
Через час размышлений Шумский думал: «Первое дело: драться и убить… Второе дело: жениться и тоже… Ну да это не теперь… Только… вот еще какой вопрос? Что, если он меня уложит наповал, женится на Еве, и будут они вместе надо мной подшучивать, покуда я буду лежать, гнить и вонять… Глупо! Так глупо, что даже дрожь берет и не со страху, а со злости. А можно ли дело так повести, что глупого конца не будет, а умный конец будет. Конечно, можно. Убить его просто, как пса, из-за угла, сам цел будешь… А это изволите видеть – преступление. Стало быть, что глупо, то законно и правильно. А что умно, то неправильно… А разум восхваляется людьми, глупость осмеивается, презирается. Вот тут и живи, по-ихнему… И будучи семи пядей во лбу – все-таки дурак будешь. Мне бы надо было жить в древнейшие времена или еще через тысячу лет, когда люди заживут по-человечески, а не по книжке… Нет, какова была скотина тот, кто первый выдумал – добродетель. Весь Божий мир изгадил!»
XXXVIII
Целое утро проволновался Шумский, решаясь на роковой шаг, и после полудня в полной парадной форме флигель-адъютанта он уже подъезжал к дому барона Нейдшильда. Лакей Антип, вышедший на звонок, отворил дверь и стал, как вкопанный, тараща глаза на гостя.
Шумский невольно улыбнулся при виде глупо-изумленной фигуры лакея.
– Барон дома? – спросил он.
– Уж и не знаю, – проговорил Антип как бы сам себе.
– Что ты, очумел, что ли? Как не знаешь?
– Да ведь вас не приказано строжайше принимать: а вот теперь вы совсем, выходит, не тот… Что ж это вы так вырядились…
– Ну, я не с тобой беседовать приехал! Ступай и доложи барону, что флигель-адъютант Шумский желает видеть его.
– Стало, вы не Андреев…
– Иди, доложи! – нетерпеливо крикнул Шумский таким голосом, что лакей как бы сразу поверил и решил мысленно, что господин Андреев не Андреев, а важный барин, флигель-адъютант Шумский.
Антип ушел и не возвращался довольно долго. Шумский смущенно ждал, догадываясь, что между бароном и лакеем идет объяснение…
Наконец, Антип появился и выговорил со странной интонацией в голосе:
– Что ж! Пожалуйте…
Голос лакея был эхом голоса барона. Шумский понял оттенок, который говорил: «ничего тут не разберешь: чертовщина какая-то».
Шумский вошел, сбросил шинель и, пройдя из прихожей в залу, увидел Нейдшильда, стоящего на пороге своего кабинета. Лицо барона выражало одно изумление… Он даже не мог произнести ни одного слова и несколько мгновений молча и неподвижно глядел на молодого офицера.
– Барон, я являюсь просить прощения во всем и объясниться с вами по очень и очень важному делу, причем я надеюсь, что все… – начал было Шумский и запнулся, так как выражение лица Нейдшильда уже изменилось совершенно.
Молодой человек никогда не предполагал барона способным так смотреть. Уязвленное самолюбие и оскорбленное достоинство аристократа вдруг сказались ясно в финляндце.
– Вы не господин Андреев, а господин Шумский? – выговорил он тихо и холодно.
– Я флигель-адъютант Шумский, решившийся проникнуть к вам в дом под именем…
– Знаете ли… вам следовало оставаться господином Андреевым. Если Андреева нет на свете, то господин Шумский… нечестный человек… Совсем нечестный…
Барон, решившись произнести эту фразу, чувствовал себя в положении человека, который зараз выпалил из десяти пушек и совершенно оглушен собственным деянием.
– Барон, я умоляю вас дозволить мне объясниться. Вы, как умный человек, тотчас все поймете: и безвыходное положение, в котором я был, и мои намерения, мою цель… причину моей решимости переменить имя и костюм. Позвольте мне все объяснить.
– Зачем? Что ж объяснять?.. Все понятно…
– Но вы не знаете причину, заставившую меня…
– Причина… Праздность, мода на скандалы в гвардии… Только вы опрометчиво выбрали семью для вашей дерзкой комедии с переодеванием. Я буду жаловаться государю и буду просить у вас удовлетворения, несмотря на мои годы и седые волосы…
– Барон, Бог с вами!..
– Да-с! Удовлетворения за поругание… за осквернение порога моего дома вашими…
Барон смолк и не договорил. Слово: «ногами» показалось ему глупым и не подходящим.
– Я умоляю вас дать мне объясниться! – с чувством воскликнул Шумский. – Вы совершенно теряете из виду, что могло заставить меня… Вы будто забываете, что у вас есть дочь, пленившись которой, можно решиться на все, на самоубийство…
Барон вдруг широко раскрыл глаза. Он, действительно, был далек от этой мысли.
– Ради Евы… все это..– будто сорвалось вдруг с его языка.
– Ради Бога… Примите меня и позвольте все объяснить…
Барон двинулся нерешительно, как бы не зная, что делать и делать ли что? «Не прекратить ли тотчас же всякое объяснение и выгнать вон?» – думалось барону.
– Я право не знаю… – забормотал он. – Это невероятно дерзкая комедия…
– Барон, через десять минут после объяснения – ведь вы не потеряете право меня выгнать!
Голос офицера прозвучал с таким чувством, что Нейдшильд отворил дверь, пропустил Шумского в кабинет, а затем указал ему место около письменного стола. Шумский, несмотря на собственное волнение, с удивлением приглядывался к Нейдшильду. Он никогда не видал барона таким беспомощно важным, хотя суровым, но вместе с тем потерянным и смущенным донельзя.
А барон был смущен мыслию, что он с каждым шагом и с каждым словом роняет собственное достоинство, что он действует противно тому, как бы следовало. Он вышел в зал с твердым намерением сказать господину Шумскому-Андрееву слово: «негодяй», прибавив, что, несмотря на свои преклонные года, он должен с ним драться. А, между тем, этот Шумский принят им для объяснений. Нейдшильд был уверен, что сия затея флигель-адъютанта была поступком «блазня» гвардейского шутовства и скоморошества ради. Слова Шумского о его дочери смутили барона, и все сразу перепуталось у него на душе и в голове. «Может быть…» – подумал он и не додумал.
Едва только Нейдшильд сел в свое кресло, опустив глаза, как провинившийся, и вертя в руках карандашом, взятым со стола, как Шумский заговорил, приготовляясь мысленно к длинной и красноречивой речи.
В то же время молодой человек чувствовал, что он находится в таком душевном состоянии, как если бы собирался прыгать через широкую и бездонную пропасть. Не перепрыгнет он – то полетит стремглав и убьется до смерти. А перепрыгнет он на тот край – будет не лучше! Будет, пожалуй, еще хуже!.. Оттуда возврата нет, а если и найдется, то очень мудреный.
Шумский прежде всего передал барону подробно и откровенно свою встречу с Евой в церкви и то чувство, которое она сразу внушила ему. Затем он особенно подробно налег на то обстоятельство, что познакомиться с бароном было очень мудрено, бывать у него в доме – совершенно невозможно. Ему оставалось удовольствоваться встречами с баронессой раз, много – два в месяц на каком-нибудь большом балу. И он решился проникнуть в дом под именем простого секретаря. Вместе с тем, по обычаю предков, который, конечно, известен барону, – начал уже лгать Шумский, – он подослал и поместил в доме крепостную девушку своего отца, чтобы узнать ближе характер и нрав той личности, которая его пленила. После девушки он приставил к баронессе свою няньку, которая его обожает и которой он вполне верит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Будучи недаром хохлом, Ханенко сразу сообразил, что если флигель-адъютант Шумский является вдруг к нему среди дня, не видавшись очень долго, то, очевидно, у него есть дело или просьба.
– Пожалуйте, пожалуйте! Что ж! Рады служить, – заговорил Ханенко и, пропустив вперед гостя, переваливаясь, пыхтя и дымя из трубки, двинулся за ним.
Когда они уселись в крошечной горнице с двумя тоже крошечными окошечками на улицу, Шумский, несколько смущаясь Бог весть почему, заговорил о цели своего прибытия.
Он никогда не мог понять, почему иногда случалось ему в жизни смущаться при столкновении с некоторыми личностями. Дерзкий и высокомерный от природы, презрительно относившийся ко всему и ко всем, он будто сам конфузился иных людей. И он не понимал причины этого.
А причина была простая, Шумский слегка смущался, когда ему приходилось иметь дело с людьми в высшей степени добрыми и честными.
Таков был хохол Ханенко. Доброта сердца, прямой ум, честность мыслей и действий резко сказывались в толстяке. И вот эти свойства Ханенко заставляли Шумского смущаться. Он будто невольно, инстинктивно, вопреки собственному желанию чувствовал превосходство таких людей над собой.
Шумский объяснил свое дело кратко, а именно рассказал, что полунемец фон Энзе, улан, оскорбил его, и что поэтому он обязан потребовать у него удовлетворения и драться с ним. И вот он является к приятелю просить его помощи. Квашнин уже дал свое согласие, но нужен второй секундант.
Ханенко перестал сосать трубку. Клубы густого дыма разошлись. Он опустил глаза и лицо его слегка насупилось.
«Откажет», – подумал Шумский.
Прошло несколько мгновений молчания, и Шумский заговорил снова:
– Я надеялся, что вы в качестве моего приятеля не откажете мне. Ответственности большой не может быть: ну посадят в крепость – посидите. А я тогда готов многое на себя взять, – нерешительно прибавил он, – чтобы у вас не было из-за меня лишних расходов. Да в крепости много чего казенного…
– Тоись это как же-с? – отозвался Ханенко сумрачно, – на ваш счет, стало быть, я буду в крепости сидеть?
– Ну да. Что ж из этого?
– А то из этого, Михаил Андреевич, что за время моего пребывания в крепости я преображусь, так сказать, в вашу содержанку? Я, сударь мой, хоть и толст, а все не девка. Да не в этом дело! Прежде, чем дать свое согласие, я буду просить вас объяснить мне главное для меня обстоятельство. Как и чем оскорбил вас господин улан фон Энзе? За что вы вступаетесь?
Шумский разинул рот и отчасти вытаращил глаза. Подобного вопроса он не ожидал, а отвечать на него было невозможно. И молодой человек вместо ответа вдруг расхохотался почти добродушно.
Ханенко улыбнулся хитрой улыбкой.
– Что-с! Так вот извольте мне сказать, чем он, собственно, оскорбил вас?
Шумский невольно начал смеяться еще больше. Ему казался забавным оборот разговора. Как же сказать Ханенко, что оскорбление фон Энзе заключается в том, что он не пустил его ночью воровать честь неповинной, предательски опоенной девушки? А помимо этого деяния фон Энзе не было ничего.
Шумский перестал смеяться и подумал:
«Ах, черт тебя, хохла, подери! Вот задачу задал».
Лгать Шумскому не хотелось. Объяснить все и сказать правду тоже не хотелось, да было и невозможно. Он молчал.
– Вы меня извините, – начал он, наконец, – но мне бы не хотелось в данном случае, как говорят французы, raettre les points sur les i – иначе говоря, ставить точки на i ?
– Это, сударь мой Михаил Андреевич, можно так с разными точками поступать в пустяках да еще во Франции, – улыбаясь, произнес Ханенко. – Но мы с вами живем в Российской империи, говорим о деле серьезном, так уж вы соизвольте в этом случае слов точками не заменять. Вам, конечно, как человеку образованному известно, что, к примеру сказать, в разных вот романах точками замещаются все больше неприличные происшествия с героями.
И хохол, сострив, начал добродушно смеяться.
– Приключение же ваше, полагаю, не надо точками призакрыть, – прибавил он.
«Ах ты, бестия!» – подумал про себя Шумский и молчал окончательно, не зная, как ему вывернуться.
– Извольте, – выговорил он, – я вам объясню подробно, в чем заключается оскорбление фон Энзе. Оно ни в чем не заключается… но я…
– Вот-с, я так-то и думал, – выговорил Ханенко. – Я так и полагал, что аккуратный и добропорядочный немец не полезет оскорблять зря аракчеевского сынка, как вас прозывают. Какая ему охота! А, стало быть, вы сами тут что-нибудь изволили неосторожно сделать.
– Дело простое, – заговорил решительно Шумский. – Он и я равно влюблены в одну девушку. Она относится к нам обоим совершенно одинаково. Один из нас должен уступить. На это ни он, ни я не согласны. Следовательно, нужно, чтобы один из нас немедленно отправился на тот свет, не мешая другому отправляться в храм под венец.
– Тэ-э-кс, – проговорил Ханенко. – Ну, что ж, это похоже на правду.
И последние слова хохол ухитрился сказать так, что они прямо значили, по оттенку его голоса: «врать-то ты умеешь».
Тем не менее теперь уже Ханенко был в затруднении. Сказать Шумскому, что он лжет и требовать истины – он не мог. Надо было принять все за правду и дать ответ.
– Вот что, дорогой мой Михаил Андреевич, – заговорил Ханенко. – Я хоть в обществе питерском не вращаюсь – средства мне не дозволяют, но я все-таки дворянин и в порядочном обществе и у себя в Хохландии, и здесь в столице – бывал. Слыхал я, что когда приглашают кого в секунданты, то, якобы, делают ему честь. Слыхал я, что отказываться – считается великой подлостью. Так уж, стало быть, люди рассуждают, ну, так и мы будем говорить, оставя в стороне собственный способ зрения. Так вот, стало быть: я не могу отказать вам! Только позвольте мне прибавить – вы все-таки власть имущий человек. Будем мы все трое равно виноваты. Вас, конечно, граф Аракчеев выцарапает из беды: скажет словечко государю – и будете вы чисты и правы, яко агнец. Так позвольте вас просить обещать, по-товарищески, и об нас с Квашниным не забыть. А то, знаете ли, несправедливо будет, если вы будете разгуливать по Невскому, а мы двое с Квашниным сидеть целый год в каземате. Это ведь не утешение, что вы предлагаете нас за это время, яко бы двух девиц-шведок, на содержание взять.
Шумский стал горячо уверять капитана, что он почти уверен заранее в благополучном исходе дуэли, но еще более уверен в заступничестве графа-отца!
– Я знаю наверное, что батюшка всячески постарается меня выгородить, а следовательно, и моих секундантов. Так по рукам, стало быть?
– Извольте-с… Где наше не протряхалось… Извольте…
Ханенко уже протягивал руку, но вдруг рука его остановилась на воздухе, лицо омрачилось тревожным выражением, и он принял руку назад.
– Стойте! Хороши мы оба… Ну, а если, добрейший Михаил Андреевич, немец-то вас, как пить даст, ухлопает на месте. Тогда что? Ась?
Шумский глядел в лицо толстяка с легким удивлением и тотчас же рассмеялся.
– Вы вовсе об этом не подумали, – сказал Ханенко. – Вот то-то, молодежь. Ну, а извольте рассудить, если вы на месте мертвым останетесь, то нас с Квашниным, живых, начальство под соусом съест. Тот же ваш батюшка засудит и в Камчатку угонит за то, что мы помогли его сынка убить. И я-то, тоже гусь хорош, сразу не сообразил. Вы-то будете в обществе с праведниками, а мы-то с камчадалами.
– Да этого не может быть, – воскликнул Шумский. – Я не буду убит. Я знаю…
– Как же это так? Что же вы заговоренный, что ли? Вас пуля не берет?
– Ну, на это, – решительно выговорил Шумский, – я ничего не могу вам сказать. Сами посудите, что если я мертвым буду, так я уж хлопотать об вас не могу. Стало быть, как знаете. Хотите отказаться – откажитесь. Но этим вы меня поставите в самое затруднительное положение.
Наступило молчание. Ханенко набил трубку, запалил ее и, снова задымив горницу, заговорил из облаков:
– Вот что, Михаил Андреевич, я человек пожилой и бывалый, поэтому предусмотрительный. Есть средства. Напишите вы перед поединком пространное письмо к вашему родителю, да напишите краткое письмо или доклад на имя государя императора. Изобразите в них все, скажите, что Квашнина и меня всячески уговорили, что мы вас из всех сил останавливали, ну и так далее. Вы человек умный, знаете, что написать. Вот эти два письма вы в боковой кармашек сюртука и положите. Авось, коли вас пуля прострелит, так в другое какое место, а не продырявит эти письма, – пошутил снова Ханенко.
Эта мысль очень понравилась Шумскому. Он посидел еще несколько минут, потом крепко пожал руку толстяку и вышел от него.
Шумский вышел из маленького домика и покинул хохла, как редко случалось ему покидать людей. Обыкновенно разлучаясь с кем-либо, он презрительно и насмешливо относился к тому, кого покидал, и к тому, что от него слышал. Теперь же, уходя от толстяка-капитана, он не мог ничего выискать, над чем бы пришлось презрительно издеваться. Однако, он все-таки ворчал, садясь в коляску:
– Туша! Тюфяк! Славная, однако, природа у него! Добродетельный! Людям и Богу угодный человек. Жиру на теле много, а все-таки душа-то постная!
Вернувшись домой, Шумский занялся вопросом, что прежде предпринять: заставить фон Энзе драться или делать предложение.
– Это зависит от баронессы Евы, – усмехнулся он. – Если она улана не любит, можно прежде руку и сердце предложить. Если она его любит, нужно прежде его убить.
– Но если она его не любит, то и драться с ним не нужно? – вдруг воскликнул он. – Черт знает, какая у меня в голове неразбериха. Третьего дня решил с ним драться насмерть, а вчера порешил жениться с тем, что похерю, когда наскучит… А драться все-таки лезу… Да! Без этого ничто не выгорит!..
Через час размышлений Шумский думал: «Первое дело: драться и убить… Второе дело: жениться и тоже… Ну да это не теперь… Только… вот еще какой вопрос? Что, если он меня уложит наповал, женится на Еве, и будут они вместе надо мной подшучивать, покуда я буду лежать, гнить и вонять… Глупо! Так глупо, что даже дрожь берет и не со страху, а со злости. А можно ли дело так повести, что глупого конца не будет, а умный конец будет. Конечно, можно. Убить его просто, как пса, из-за угла, сам цел будешь… А это изволите видеть – преступление. Стало быть, что глупо, то законно и правильно. А что умно, то неправильно… А разум восхваляется людьми, глупость осмеивается, презирается. Вот тут и живи, по-ихнему… И будучи семи пядей во лбу – все-таки дурак будешь. Мне бы надо было жить в древнейшие времена или еще через тысячу лет, когда люди заживут по-человечески, а не по книжке… Нет, какова была скотина тот, кто первый выдумал – добродетель. Весь Божий мир изгадил!»
XXXVIII
Целое утро проволновался Шумский, решаясь на роковой шаг, и после полудня в полной парадной форме флигель-адъютанта он уже подъезжал к дому барона Нейдшильда. Лакей Антип, вышедший на звонок, отворил дверь и стал, как вкопанный, тараща глаза на гостя.
Шумский невольно улыбнулся при виде глупо-изумленной фигуры лакея.
– Барон дома? – спросил он.
– Уж и не знаю, – проговорил Антип как бы сам себе.
– Что ты, очумел, что ли? Как не знаешь?
– Да ведь вас не приказано строжайше принимать: а вот теперь вы совсем, выходит, не тот… Что ж это вы так вырядились…
– Ну, я не с тобой беседовать приехал! Ступай и доложи барону, что флигель-адъютант Шумский желает видеть его.
– Стало, вы не Андреев…
– Иди, доложи! – нетерпеливо крикнул Шумский таким голосом, что лакей как бы сразу поверил и решил мысленно, что господин Андреев не Андреев, а важный барин, флигель-адъютант Шумский.
Антип ушел и не возвращался довольно долго. Шумский смущенно ждал, догадываясь, что между бароном и лакеем идет объяснение…
Наконец, Антип появился и выговорил со странной интонацией в голосе:
– Что ж! Пожалуйте…
Голос лакея был эхом голоса барона. Шумский понял оттенок, который говорил: «ничего тут не разберешь: чертовщина какая-то».
Шумский вошел, сбросил шинель и, пройдя из прихожей в залу, увидел Нейдшильда, стоящего на пороге своего кабинета. Лицо барона выражало одно изумление… Он даже не мог произнести ни одного слова и несколько мгновений молча и неподвижно глядел на молодого офицера.
– Барон, я являюсь просить прощения во всем и объясниться с вами по очень и очень важному делу, причем я надеюсь, что все… – начал было Шумский и запнулся, так как выражение лица Нейдшильда уже изменилось совершенно.
Молодой человек никогда не предполагал барона способным так смотреть. Уязвленное самолюбие и оскорбленное достоинство аристократа вдруг сказались ясно в финляндце.
– Вы не господин Андреев, а господин Шумский? – выговорил он тихо и холодно.
– Я флигель-адъютант Шумский, решившийся проникнуть к вам в дом под именем…
– Знаете ли… вам следовало оставаться господином Андреевым. Если Андреева нет на свете, то господин Шумский… нечестный человек… Совсем нечестный…
Барон, решившись произнести эту фразу, чувствовал себя в положении человека, который зараз выпалил из десяти пушек и совершенно оглушен собственным деянием.
– Барон, я умоляю вас дозволить мне объясниться. Вы, как умный человек, тотчас все поймете: и безвыходное положение, в котором я был, и мои намерения, мою цель… причину моей решимости переменить имя и костюм. Позвольте мне все объяснить.
– Зачем? Что ж объяснять?.. Все понятно…
– Но вы не знаете причину, заставившую меня…
– Причина… Праздность, мода на скандалы в гвардии… Только вы опрометчиво выбрали семью для вашей дерзкой комедии с переодеванием. Я буду жаловаться государю и буду просить у вас удовлетворения, несмотря на мои годы и седые волосы…
– Барон, Бог с вами!..
– Да-с! Удовлетворения за поругание… за осквернение порога моего дома вашими…
Барон смолк и не договорил. Слово: «ногами» показалось ему глупым и не подходящим.
– Я умоляю вас дать мне объясниться! – с чувством воскликнул Шумский. – Вы совершенно теряете из виду, что могло заставить меня… Вы будто забываете, что у вас есть дочь, пленившись которой, можно решиться на все, на самоубийство…
Барон вдруг широко раскрыл глаза. Он, действительно, был далек от этой мысли.
– Ради Евы… все это..– будто сорвалось вдруг с его языка.
– Ради Бога… Примите меня и позвольте все объяснить…
Барон двинулся нерешительно, как бы не зная, что делать и делать ли что? «Не прекратить ли тотчас же всякое объяснение и выгнать вон?» – думалось барону.
– Я право не знаю… – забормотал он. – Это невероятно дерзкая комедия…
– Барон, через десять минут после объяснения – ведь вы не потеряете право меня выгнать!
Голос офицера прозвучал с таким чувством, что Нейдшильд отворил дверь, пропустил Шумского в кабинет, а затем указал ему место около письменного стола. Шумский, несмотря на собственное волнение, с удивлением приглядывался к Нейдшильду. Он никогда не видал барона таким беспомощно важным, хотя суровым, но вместе с тем потерянным и смущенным донельзя.
А барон был смущен мыслию, что он с каждым шагом и с каждым словом роняет собственное достоинство, что он действует противно тому, как бы следовало. Он вышел в зал с твердым намерением сказать господину Шумскому-Андрееву слово: «негодяй», прибавив, что, несмотря на свои преклонные года, он должен с ним драться. А, между тем, этот Шумский принят им для объяснений. Нейдшильд был уверен, что сия затея флигель-адъютанта была поступком «блазня» гвардейского шутовства и скоморошества ради. Слова Шумского о его дочери смутили барона, и все сразу перепуталось у него на душе и в голове. «Может быть…» – подумал он и не додумал.
Едва только Нейдшильд сел в свое кресло, опустив глаза, как провинившийся, и вертя в руках карандашом, взятым со стола, как Шумский заговорил, приготовляясь мысленно к длинной и красноречивой речи.
В то же время молодой человек чувствовал, что он находится в таком душевном состоянии, как если бы собирался прыгать через широкую и бездонную пропасть. Не перепрыгнет он – то полетит стремглав и убьется до смерти. А перепрыгнет он на тот край – будет не лучше! Будет, пожалуй, еще хуже!.. Оттуда возврата нет, а если и найдется, то очень мудреный.
Шумский прежде всего передал барону подробно и откровенно свою встречу с Евой в церкви и то чувство, которое она сразу внушила ему. Затем он особенно подробно налег на то обстоятельство, что познакомиться с бароном было очень мудрено, бывать у него в доме – совершенно невозможно. Ему оставалось удовольствоваться встречами с баронессой раз, много – два в месяц на каком-нибудь большом балу. И он решился проникнуть в дом под именем простого секретаря. Вместе с тем, по обычаю предков, который, конечно, известен барону, – начал уже лгать Шумский, – он подослал и поместил в доме крепостную девушку своего отца, чтобы узнать ближе характер и нрав той личности, которая его пленила. После девушки он приставил к баронессе свою няньку, которая его обожает и которой он вполне верит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33