Дженни прижалась к нему, замурлыкала от удовольствия, обхватила его за шею. И вот голова ее легла ему на плечо, она прошептала его имя. Несколько секунд они млели в объятиях друг друга, не произнося ни слова.
– Почему у тебя вдруг вырвалось мое имя?
– Сама не знаю. Вырвалось, и все. Было так странно. Странно приятно. Я сама себя не помнила. А ты что чувствовал?
Тристрам поскреб в затылке.
– Потрясающе было. Даже через блузку и эту твою штуку.
Она хихикнула.
– Через штучку? Ха-ха. Это же бюстгальтер. Самый обыкновенный.
Она взглянула на часы.
– Тристрам. Уже половина одиннадцатого. Мне бы очень хотелось остаться еще, но ведь нельзя, правда же?
– Завтра я тебе снова свистну.
– Ладно.
И они ушли. Даже не загасили свечу, оставили ее догорать. За все это время я не шевельнул ни одним мускулом, не издал ни одного звука, кажется, даже не дышал. Словно завороженный, я подглядывал за ними – и видел все! – и только теперь словно очнулся: влажные от сырой земли колени, грязные руки, онемевшая спина. Целых тридцать минут я не двигался, будто меня заколдовали. Я поднялся, и что-то во мне шевельнулось. В промежности брюк. Это застрял Мохнатый Джим, всей своей мощью вдавившийся в брючину. Бедный, как тебе больно. Я снова присел и любовным движением высвободил его.
Ну вот, так лучше. Никто тебя не обидит.
Возбужденный донельзя, я всю ночь прометался как в лихорадке, вцепившись перед этим в себя – в себя? – и произведя свой последний октябрьский залп в носок. Почему, собственно говоря, последний? Что это у меня за календарь такой? Я же сам сказал Дженни – что естественно, плохим быть не может. Всего два раза в месяц? И чем я думал, когда вводил такие ограничения?
Мне удалось открутиться от дежурства по буфету, потому что видеть Тристрама среди этой серой массы оболтусов было выше моих сил, и весь день я старался не слоняться по школе. А потом даже домой пошел другой дорогой. Дома отец предложил мне покататься. Я уже прилично чувствовал машину, и предстоящий экзамен по вождению меня не пугал. Я был не из тех, кого экзаменатор, только раз взглянув, желает завалить, – вид у меня вполне безвредный. Я и есть безвредный – пока, – но только дайте мне права, и я повезу моих детишек в зеленые поля, распалю их воображение, а сам буду наблюдать за их любовными играми. Я вел машину, а отец пытался со мной разговаривать. Его опять беспокоили мои экзамены в школе. В принципе, меня они беспокоили тоже, но сейчас мне было не до них – уж слишком много другого наслоилось.
Поужинав, я прихватил отцовский набор с инструментами и прокрался в конец сада. Пятьдесят ярдов занимала подстриженная лужайка с цветочными клумбами, но на последних двадцати ярдах царствовал буйно разросшийся кустарник, и остаться незамеченным там было делом несложным. Положив инструменты возле сарая, я вернулся в дом и вытащил небольшой кухонный табурет. Его я тоже отнес вглубь сада. Поставил вплотную к деревянной стенке соседского сарая, уселся на него. Мелом пометил место на стенке на уровне глаз. Потом достал из комплекта инструментов ручную дрель и просверлил аккуратненькое, кругленькое, незаметное отверстие.
ГЛАВА 12
Я сидел в своей комнате, занимался и ждал, когда раздастся свист. Они заставили ждать до половины десятого. Сначала свист, потом какое-то легкое дуновение ветра вглубь их садов. Я выглянул в окно и увидел, что оба тащат какие-то свертки. Свертки? Выйдя из дому, я очень тихонько занял свое место в партере.
Видимость была идеальной. Уже горела свеча, Дженни приспосабливала какую-то тряпицу над маленьким окном. Покончив с этим, стала возиться с масляной лампой. Тристрам тем временем разложил на полу толстый пластиковый мат. На нем расстелил громадное стеганое пуховое одеяло зеленого цвета, а поверх него – серое из шерсти. Потом открыл жестяную коробку и достал оттуда две пачки печенья – шоколадного и песочного.
– Мало ли, вдруг проголодаемся, – объяснил он, и Дженни подняла голову от лампы.
– Печенье! Здорово! И сидеть есть на чем. Просто чудо. А занавески тебе нравятся?
– Да я их с трудом различаю. Но вообще-то мысль отличная.
– Я их каждый раз буду снимать перед уходом. Тогда совсем никто ничего не заметит.
Она зажгла лампу, водрузила на место стеклянный колпак, и сарай наполнился теплым медовым сиянием. Они посмотрели по сторонам и улыбнулись. Тепло, уютно – как в коконе.
– Будем надеяться, никто нас здесь не найдет, – сказал Тристрам.
– Конечно, никто. Если только специально искать. А с какой стати?
– Да, верно. Будем уходить – все свернем в мат и запихнем куда-нибудь в угол.
– А дома не хватятся?
– Стеганого одеяла? Ни в жизни. Ему уже двести с лишним лет – зато какое толстое! Попробуй.
Дженни осторожно опустилась на одеяло. Погрузилась в него на несколько дюймов.
– Приятно.
Она откинулась на спину, вытянулась.
– И запах что надо, правда? – спросил Тристрам. Она принюхалась и отрицательно покачала головой.
– Нафталином отдает. Больше ничего не чувствую. Знаешь, что нам сюда нужно? Радио, для музыки. Тогда будет полный кайф.
– Или проигрыватель. Хотя я сам всегда могу тебе спеть. – Он просвистел простенький мотивчик. – Сколько у тебя времени?
– Чтобы здесь побыть? Не знаю толком. Вообще-то они ушли в гости, так что если вернусь к полуночи… А у тебя?
– В одиннадцать должен быть, как штык.
– У-у.
– Жаль, конечно.
Он подсел к ней, держа в руке печенье.
– Хочешь?
Она покачала головой. Он попытался засунуть печенье в рот целиком, это ему почти удалось, и он наклонился к ней, чтобы она могла откусить торчащую часть. Она снова замахала головой, но он пододвигался все ближе, пока кусок печенья не уткнулся в ее губы. Она прыснула, откусила кусочек, и они принялись жевать.
– Я знал, что тебе хочется.
Он говорил с полным ртом, и кусочки полусъеденного печенья вылетали наружу.
– Так уж и знал.
Он проглотил остатки, тщательно вытер рот. И вдруг накренился в ее сторону и поцеловал. На секунду она опешила и машинально подалась назад, но тут же придвинулась к нему. Они лежали на одеяле, как бы составляя стороны треугольника: тела разведены, а вершина треугольника – их головы. Он вытянул руку и коснулся ее талии, она положила свою руку поверх его руки. Их маленькие тела заворочались, подвинулись ближе, стороны треугольника почти сошлись, превратившись в толстую линию. Они крепко прижались друг к другу, ноги непроизвольно переплелись, и они откатились вправо. У края одеяла остановились и покатились обратно, пока не достигли другого края. Они катались взад и вперед, а его рука тем временем проникла под ее блузку и поглаживала спину, и снова от прикосновения к ее коже его бросило в дрожь. Он попытался просунуть руку между ними, но их тела так тесно прижались друг к другу, что это оказалось невозможно.
– Я хочу снять джинсы.
– Давай.
Он откинул ноги в сторону, расстегнул молнию и спихнул джинсы вниз. Но дальше не получалось, тогда, не развязывая шнурков, он столкнул ботинки и высвободился из джинсов. Их голые ноги тотчас соприкоснулись и заскользили гладкими бревнышками, по телам пробежали мурашки, и они снова подвинулись ближе. Он провел рукой по ее ноге, она повторила жест. Юбка уже сбилась вокруг талии, и она стянула ее. Длинные белые носки, обнаженная плоть, голубенькие трусики и его белые трусики – совсем рядом. При этом он оставался в куртке, а она – в кофте. Согревшись, скользя друг по другу ногами-бревнышками, они сняли куртку и кофту.
Я почувствовал колики в желудке. Все бы, кажется, отдал, чтобы оказаться между ними. За что мне такое наказание – сидеть здесь на холоде и всего лишь смотреть? Он прижимался к ней, терся об нее… ну, Дженни, не мешкай, хватай его. Господи, он там, наверное, уж совсем изнемог, даже трусики стянул… А я? Я только вижу, как его голая, теплая и розовенькая круглая попка пытается втиснуться в ее бедра, живот, голубенькие трусики. А его трусы без дела болтаются вокруг колен. Полетела в сторону его рубашка, ее блузка, его непослушные пальцы возятся с застежкой бюстгальтера – и все так естественно, мать честная, будто они всю жизнь этим занимались и были для этого созданы! – она приходит ему на помощь, и вот уже бюстгальтер соскользнул прочь… ну, где они, эти ее груди-яблочки? Не вижу, их подмяла его грудь, а я здесь, на холоде, замерзший и никому не нужный. Вдруг по их телам словно прошла конвульсия – и оба замерли. Так быстро? Не может быть. Просто им надо очухаться, прийти в себя – такая лавина ощущений!
– Я думать не думала… – раздался шепот Дженни.
– Я тоже.
– А что мы будем делать? Теперь. Ведь мы…
– Не знаю.
Чуть отодвинувшись, он принялся разглядывать ее тело. И я вместе с ним. Сколько этому телу лет? Тринадцать? Четырнадцать? Нет, все сто. И даже миллион. Абсолютно все на месте. Округлившиеся бедра, узкая талия, прекрасные груди – дерзкие, приятные на ощупь, розовые, в три четверти горсти, с игрушечными сосками чуть более темного оттенка, – пушистый темный холмик, который выступал и выпукло дыбился под трусиками. Он просто смотрел, а она просто улыбалась под его изучающим взглядом; он плавно склонился к ее груди и поцеловал ее, осторожно взял губами сосок… передо мной было ее лицо – она зажмурилась, рот приоткрылся, рука взметнулась в воздух, словно хотела найти какую-нибудь точку опоры, потом обеими руками она обхватила его голову и сильнее прижала к груди, поглаживая его спину. А его трусики так и болтаются где-то у колен, и на меня с нахальной улыбкой смотрят две розовых щечки ягодиц. Господи, дай мне силы!
Их тела словно созданы для того, чтобы быть вместе, лежать рядом, упиваться друг другом, – это предначертание свыше. Я вижу ее приоткрытый рот, влажные глаза, яркое пятно губ – она поворачивает Тристрама на спину. Словно специально для меня она отодвигает ногу, закрывавшую его пах. Как радует глаз этот его символ мужской мощи. Прямой и чистый стержень. Коричневые кудряшки свились в идеальный треугольник. Теперь ее черед изучать, а он смотрит ей в лицо. Она стягивает с него трусики, и он лежит совершенно голый.
– Ты такой красивый, – прошептала она.
– Красивый?
Она нежно прикоснулась к его столбику.
– Не больно?
Он покачал головой, она улыбнулась и тронула его плоть еще раз.
– Такой мягкий. Только намного больше… Хотя нет… Я так и представляла. И такой красивый.
– Как и ты.
– Где?
– Везде.
– Ты же еще не видел.
– А можно?
Она на секунду смешалась, подумала, потом снова улыбнулась и быстрым изящным движением стянула трусики. Тристрам во все глаза смотрел на нее. Волшебное зрелище! И я, и я смотрел вместе с ним! Он мягко провел пальцами по ее волосам, она мягко притронулась к нему… током высокого напряжения, шедшим между ними, колотило и меня, и когда они начнут долбать друг друга, я буду долбаться вместе с ними.
Минут пять они сидели и трогали друг друга, рассматривали, исследовали неизведанные территории. А я исходил слюной у моей щелки… щелка, да не та. Рука его легла на нежные заросли в нижней части ее живота, и впервые на лице Дженни появилось беспокойство, он заметил это и остановился.
– Можно?
– Не знаю. Вдруг будет больно?
– Я только потрогаю.
– Ну, не знаю, и вообще, это же…
– Что?
– Не знаю.
– Больно не будет, это я обещаю. Если что, сразу скажи, я перестану.
– Обещаешь?
– Да.
Она чуть раздвинула ноги, и он, сосредоточившись до крайности, начал осторожно проводить разведку. На его лице отражалась вся гамма чувств. Какие открытия предстоят ему в этом девственном краю? Какие диковинки, какие лакомые кусочки, какие ущелья и овраги встретятся на его пути? Пальцы его двигались вверх и вниз по этому небольшому участку, и лицо его было лицом потрясенного исследователя. Дженни оставалась как бы безучастной, но вдруг лицо ее пришло в движение, она закусила нижнюю губу. Что-то происходило – но что? Его глаза и ее рот широко раскрылись. Он нащупал что-то важное, то, в чем и заключалась суть, и Дженни тоже это почувствовала. А я? Что чувствовал я?
– Не больно? – только и спросил он.
Дженни не ответила, не могла ответить. Живот ее завибрировал, пришли в движение бедра. Этот начинающий половой разбойник завел ее, вызвал бурю кончиком пальца… а лицо, какое у него при этом лицо! А она – само блаженство, сама истома. Нравится! Ни страха, ни боли, она просто ошеломлена, млеет от удовольствия. «Ах, Тристрам», – прошептала она… мне вот уже сколько лет хочется, чтобы какая-нибудь прелесть с шелковистыми волосами, сладкая, как мед, прошептала так мне, прошептала мое имя… Келвин, а не Тристрам.
Его рука погрузилась в расщелину между ее ног, поверх она положила свою, а пальцы другой обвили его напряженный орган и то чуть шевелились, то просто сжимались. Она задышала прерывисто и шумно, звуки эти ударялись о стены сарая и отскакивали легким эхом, влетая через просверленное мной отверстие прямо в меня. До чего быстро, до чего стремительно, до чего громко, черт их дери… Тристрам совершает свой обряд, хотя толком не знает, что именно, но совершает, – это он знает наверняка. Вдруг Дженни взвизгнула, рука Тристрама метнулась прочь, и я едва не упал с моего кухонного табурета. На лице Тристрама отразился ужас.
– Дженни. Дженни. Что случилось? Я сделал тебе больно?
Она улыбнулась ему и тут же рассмеялась. Тристрам ничего не понял.
– Что же тогда?
– Сама не знаю, но больно не было. А я тебе больно не сделала?
Она посмотрела на свою руку, все еще крепко сжимавшую его член.
– Нет. Нет, конечно. Но, Дженни, что с тобой было?
– Сама не знаю, только…
– Что «только»?
– …было просто чудесно.
– Чудесно? И совсем не больно? Но ты как-то странно вскрикнула.
– От удовольствия.
– От удовольствия?
– Ну да. Было чудесно. Лучше не бывает. Ты молодец.
И словно в знак благодарности, словно делая ответный подарок, она соединила пальцы в плотное кольцо, и кольцо это заскользило вверх-вниз по его упругой дубинке. Тристрам застонал. И мне, мне хотелось стонать вместе с ним… бедра его задвигались… как это было мне знакомо. Только рука всегда была моя собственная. Он сделал какое-то хватательное движение, вцепился в то, что попалось под руку, и снова застонал. Залп. Хлоп. Шлеп. Браво! Сухо и беззвучно влажный снаряд влетел ей в руку, плюхнулся на живот, но это ее ничуть не испугало, она стала растирать его пальцами, как бы рисуя круги. Тристрам в изнеможении откинулся на спину, посмотрел на свой живот, с удивлением перевел взгляд на живот Дженни. На ее лице было написано блаженство.
– Ах, Тристрам.
Ах! И почему это «ах» относится не ко мне? Ни с того ни с сего Тристрам заявил:
– Хочу печенье.
– Это все, что ты можешь сказать?
– Хочу печенье – пожалуйста.
– Да я не про вежливость. Это все, что ты можешь сказать?
Он в смущении взглянул на нее.
– Извини. Но я просто не знаю, что сказать. Правда.
– Но что-то сказать хочешь?
– Да. Да, но… как-то нужные слова не подберу. – Он улыбнулся. – Будь это какая-то мелочь, слова бы нашлись, а тут… даже в голове не умещается.
– Честно?
– Ну да.
– Ах, Тристрам, как здорово было, да?
Черт. Ничего себе спектаклик! Она вытерла руку об одеяло, потом дала ему печенье и взяла себе. Они лежали голые поверх одеяла и лопали печенье. А у меня мурашки уже добрались до самой задницы. Табурет-то из пластика. Надо будет притащить себе подушечку. Но я тут же одернул себя – какую подушечку? О чем ты вообще думаешь? Перед тобой распростерлись два ангела, а ты – подушечка. Многим ли удается лицезреть такое? Это же божественное зрелище! Смотри и наслаждайся.
И внимательным, всеохватывающим взглядом я окинул сцену. Так-то, детишки, больше у вас от меня секретов нет. Я вижу все. Тело Дженни, его изящные изгибы, чуть выступают наружу кости маленьких бедер, торчком торчат грудки, волосы лежат вокруг головы венчиком, чуть топорщится нежный и округлый бутон плоти. Тристрам – его Большой Джон на время завял, притулился набок, отдыхает… И я отдыхаю – устал не меньше его. Вдруг на лицо Дженни набежала тень, она погрустнела.
– Тристрам?
– М-мм.
– Как думаешь, то, чем мы занимаемся, – это хорошо?
– Конечно, хорошо. У меня никаких дурных мыслей в голове нет, а у тебя?
– Вроде нет, просто вспомнила, как к этому относятся другие, что бы они о нас подумали, если бы узнали.
Она положила руку ему на грудь.
– Ничего они не узнают и вообще они дураки – все вместе. Есть только ты и я, кроме нас с тобой никто ничего не понимает.
– А если они узнают?
– Будут слюной исходить от зависти или какую-нибудь дурость придумают.
– А родители?
– Родители – они и есть родители. Им только дай повод посердиться, скажешь, не так?
– Да, это точно. Почему же так устроено, что люди – такие глупые?
– Вот уж такие.
Она принялась поглаживать его по животу.
– Смотри. Больше становится.
– Знаю.
– А ты его остановить не можешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19