лучше б мне туда не соваться.
– Глупо, конечно. В Ленинграде – не в лесу. Ты ж догадывался… На тебя розыск объявлен.
– Я не про то, – возразил раздраженно Балакин. – Не надо было Игоря замешивать, да если бы да кабы… Но ты слушай, пока у меня говорилка работает, а то заткнусь.
– Извиняй, молчу.
Балакин сел на стул, вынул из пачки, лежавшей на столе, сигарету, понюхал табак, но не соблазнился, положил сигарету рядом с пачкой и невесело усмехнулся.
– Видишь, как человек устроен. Вышка светит, а я курево бросил, о здоровье беспокоюсь. Кашлять надоело, дышать трудно.
– Далась тебе эта вышка… Суд рассудит.
– Не будем шлепать, Серьга. Слушай дальше. – Балакин снова поднялся и начал ходить туда-сюда, от стены до стены. – Игорь принял нас как человек, да я и не сомневался… У него, правда, сосед сбоку, такой ухватистый кулачок, но мы его не боялись, в компанию вошел и насчет поддачи – большой любитель… Само собой, мы с Чистым даже Игорю про себя – ни гугу… Вкалывали на Севере, заработали копейку – можем гулять… Наивняк, конечно, а что еще сочинишь?.. После уж я Игорю-то открылся, пришлось открыться… И дурак… Колебался он ну и пусть бы себе колебался. Ему бы легче было.
– Постой, Брысь, – сказал Серегин. – Неужели он такой ребенок? Он же о твоем прошлом знал. Ты у него в пятьдесят седьмом гостил.
– Тогда он всей моей туфте поверил. Я ж говорю: голубь. За это и люблю.
– Фантастика какая-то. Столько его жизнь клевала… Войну прошел…
– Я на войне не был, но так соображаю, Серьга: она хитрованству не учила.
– Это верно…
– Ну вот… Гуляем, значит. Мы с Игорем за жизнь толкуем, Электроград поминаем. Ну спросил я про Ольгу. Он: живет, мол, дочка уж большая, скоро институт кончает. Замужем Ольга? – спрашиваю. Да нет, говорит, как-то так получилось – не вышла… Это мы еще в первый день про Ольгу толковали, и он, понимаешь, не сказал, чья у Ольги дочка, а я и в мыслях не держал спросить. Больше двадцати лет прошло, мало что у, бабы было… А потом раз ночью померекал, прикинул: институт дочка кончает – значит, не меньше двадцати… Аж в ушах зазвенело. Бужу Игоря, а он все время в штопоре был, дурной спросонья. Трясу его: от кого у Ольги дочка? Он хихикает, как блаженненький. Люба от вас, говорит, товарищ китобой, от кого ж еще? Вот крест, чуть я ему тогда не врезал. Какого ж черта сразу не сказал? – говорю. А он: а зачем? Ты для нее умер, утонул в холодных водах Антарктики. И правда, зачем было говорить? Какая теперь разница? Вот так…
Балакин замолк, и Серегин не нарушал молчания. Балакин, шагая, шаркал подошвами, и от этого шарканья Серегину сделалось тяжко на душе. Неужели и он вот так ноги волочит, когда задумывается? Да нет вроде бы. Вспомнился Никитин – сослуживец, которого в минувшем году хватил инсульт. Он с тех пор ходит с палочкой и вот так же шаркает, потеряв всякую уверенность в походке. Но только в походке… А за шарканьем Балакина чудилось Серегину до странности несоответственная, несообразная картина. Он видел раз на Оби, как, подточенный водою, рухнул в реку высокий берег, шурша опрокинувшимися вниз головою деревьями, стоявшими на самом обрезе… Какая же боль должна точить человека, чтобы матерый мужичище, которому тюрьмы и колонии давно стали родным домом, вдруг сломался на глазах.
То ли угадал Балакин мысли Серегина, то ли это случайно получилось, но Балакин сказал:
– Подкосило меня… Сам подумай… Ну заложила меня та стерва, не заладилось с женитьбой – я про то забыл, и гори оно огнем. Но дочка, понимаешь… Детеныш… Я ж не зверь. – Балакин остановился, взмахнул рукой. Нет, не то говорю. Зверь своих детенышей кормит. Как Игорь про дочку сказал, у меня в башке все перетряхнулось… Нет, я не про совесть и прочее… Я себя тогда жалел, первый раз о жизни своей пожалел… Смеяться будешь, а я детишек всегда любил. Что же выходит? Ну Ольга – это ладно, потерял, забыл, ничего не попишешь. А Ольга и дочка – не тот вопрос. Ольга и дочка и я при них – мне б другого ничего и не надо… Захрапел Игорь, а я лежу, сам себе кино кручу как бы оно все было, если бы да кабы и если б не та подлая баба. Попадись она тогда – раздергал бы на лоскуты. Считай, два раза ей повезло…, А остыл – и злость прошла. Чего ж все на кого-то валить? Сам не зеленый, мог одуматься времени хватало. И в Электроград после той посадки заглянуть кто мешал? Да-а, не располагал я, что взвыть могу, ан взвыл. Но локти кусать – проку мало, и я дело расписал… Расклад простой. На двоих было у нас с Чистым девятнадцать кусков от тех двадцати трех. Оставляем себе по три, а тринадцать даю Игорю он их Ольге отвезет… Утром говорю Чистому – он, конечно, на дыбы. Это, знаешь, понять можно. Мы-то, помнишь, как смотрели? Пить – так пить мадеру, любить – так королеву, а воровать – так сразу миллион. Да не все по-нашему думают. Развелся такой народец: пока деньга только еще светит, в кармане у тебя целковый, а у него вошь на аркане, так все пополам, а вот взяли куш, поделили – ты у него из пальцев клещами двугривенный не вырвешь, про всякое пополам ему слушать тошно, обижается. Но Чистый меня знал. И ящичек-то я разведал, я и ковырнул, а его мог бы в стороне держать. Он охранника снял, но за это половинная доля – хорошая цена, я с ним по-людски обошелся. Короче, пошебаршил, а деваться ему некуда, он передо мной – шестерка…
Дверь открылась, в кабинет вошел Марат Шилов с подносом. На подносе стояло два стакана чаю.
– Извините, товарищ полковник. Вот чай. Балакин посторонился, давая ему пройти к столу. Марат поставил поднос на стол и вышел.
– Все-таки давай по стакашку, – сказал Серегин. – Не привыкнешь. Да и не такой уж он хороший, судя по цвету.
– Ну давай. – Балакин сел на стул, взял стакан. Чай был горячий, и он поддернул рукав пиджака на ладонь, подложил под донышко, размешал сахар, отпил половину и спросил: – Не уморился слушать?
– Брось ты.
– Тогда поехали дальше. – Балакин допил чай, поставил стакан на поднос. Но прежде чем продолжить, расстегнул пиджак и сказал: – Жарко.
– А ты сними.
– И то правда. – Балакин снял пиджак, сложил его на коленях. – Ты учти, Анатолий Иваныч, оправданья не ищу, а сказать надо: я по мокрому никогда не ходил, а что охранника чуток тюкнули – нужда заставила, по-другому нельзя было. Я Чистого тогда предупредил: оглуши, но чтоб очухался, а то самого удавлю. У Чистого кожаные перчатки были, в правую он свинцовый блин под подкладку заделал…
Серегин не выдержал:
– Гуманный метод, а? – Сказал и выругал себя, потому что Балакин посмотрел на него, как показалось Серегину, отстранение, словно их разделяла решетка.
Но Балакин и после этих слов не желал видеть перед собой полковника Серегина, он видел Серьгу.
– Я не отмываюсь, да мне и не отмыться. Сам себя понять хочу.
– Не обращай внимания, Брысь. По-разному дышим. Во мне моя профессия сидит.
– Стало быть, и про охранника, и про Чистого, и про перчатку со свинчаткой – все в дело сгодится. Так что замнем… – Балакин встал, кинул пиджак на стул и опять начал ходить. – Не в том главное, мне глазное – Игорь. Через меня ж он под свинчатку попал.
– Ты уверен, это Чистый?
– Ну говорю тебе, кто же еще? – Балакин вдруг застонал. – Эх, дотянуться б до него.
– Найдем, не сомневайся.
– Вы-то найдете, а мне что? Разве, коль помилуют, в колонии свидимся. Голос у Балакина подрагивал, будто он сдерживал рвущийся из горла крик.
– На тебе никогда крови не было.
– Тут, Серьга, не вам рядить. У меня с ним свой – дела.
Серегин глядел на Балакина и в эту минуту понимал, почему именно умел он держать в узде самых отпетых уголовников по всем колониям, в которых ему доводилось отбывать срок. Но миновала минута, сник Балакин, опустились широкие плечи. И голос, когда он вновь заговорил, стал хрипловатым.
– Ну слушай дальше… Мне бы надо все втихую обстряпать. Кому деньги, зачем деньги – Чистому знать необязательно. Но это я сейчас смикитил, а тогда в открытую с ним шел, свой же человек, он даже знал, что Игорь в конце июля в гости к Ольге собирается… Короче, завернул тринадцать тыщ в газету, велел Чистому к соседу умотать и зову Игоря из кухни, он там что-то жарил. Объясняю – вот пакет, отвези Ольге. Спрашивает: сколько тут? А потом за сердце схватился и говорит: она не возьмет. Говорит: думаешь, я не понимаю, откуда эти деньги? И кто такие вы с Митей? Я ему: черт с тобой, понимай, как хочешь, а ей наври, скажи, честные деньги. Он говорит: это на полного идиота рассчитывать. Не возьмет. И тут, как тогда ночью, когда он про Любу сказал, хотел я ему по роже дать. Прав ты, Серьга, можно быть голубем, но что-то ж в жизни надо разуметь. Кто это от тринадцати тыщ откажется, когда дают?
Серегин взглянул на Балакина и неожиданно для себя почувствовал неприязнь к нему. Но сразу к неприязни примешалось что-то вроде соболезнования или, пожалуй, сострадания, а когда он задал вопрос, то в нем, кажется, звучала и насмешка.
– Ты полагаешь, нет таких людей, чтобы от краденых денег отказались, если все втихую?
– От тринадцати целковых и дурак откажется, а вот от тринадцати тыщ навряд ли. А ты таких видал?
– Случая не было, но, думаю, есть.
Серегин понял, что их разделяет кое-что покрепче решетки.
Горько стало ему. Сейчас, глядя на Брыся, он впервые, может быть, с такой острой отчетливостью ощутил, какой большой кусок жизни прожит. Он не гляделся в судьбу Брыся как в зеркало – слишком разные сложились у них судьбы. Но ему вспомнился далекий тридцать седьмой год, вишневого цвета упряжная дуга с облупившимся лаком, из которой они с Эсбэ мастерили клюшки, вспомнилось, как Брысь учил их в сарае курить, как торговали свечками в деревне, как лихо крутил сальто Брысь и как беззаветно они с Эсбэ его любили. И воспоминания эти словно раздули покрытый толстым пеплом уголь, тлевший в груди у него, – уголь из костра давно погасшего, но когда-то гревшего одинаково их всех. Обезоруживающее теплое чувство ребячьей общности нахлынуло на Серегина, и нелепым показалось ему, что вот он, бывший Серьга, преклонявшийся перед Брысем, стал полковником, а Брысь, который на два года его старше, так и остался Брысем и через несколько недель или месяцев будет в седьмой раз приговорен судом – может быть, к смертной казни. И нелепо было тоже, что Игорь Шальнев, бывший Эсбэ, лежит сейчас бесчувственный и, в сущности, пока неживой, и его жизнь, если разобраться, составилась ненамного лучше, чем у Брыся. Все имеет начала и концы, и разумом соединить их не так уж трудно. Но какой ниткой свяжешь голубую отроческую мечту Брыся о морской службе с ограбленной им совхозной кассой? Как свяжешь неистребимую отвагу и неунываемость двенадцатилетнего Эсбэ с его жалкой беспомощностью и безволием перед какой-то наглой, ничтожной бабой, вообразившей себя олицетворением морали.
Бессмысленное озадачивание, наподобие того, как телевизионные репортеры с заученным придыханием и мнимомногозначительным подтекстом спрашивают кого-нибудь из предварительно выбранных собеседников: «Какую черту характера вы цените выше всего?», а интервьюируемый с серьезным видом отвечает: «Доброту» или «Смелость»… Все равно что спросить у леса, какое в нем дерево самое важное…
Балакин молчал. Серегин повторил свой вопрос, и теперь в голосе его уже не осталось ни неприязни, ни соболезнования, была одна лишь горечь:
– Полагаешь, нет на свете таких людей?
Но Балакин ничего не уловил – наверно, уши у него были с фильтром, о котором сам он и не догадывался. Балакин сказал:
– Один, может, и есть… Игорь… И то взял. С уговором, правда, но взял.
– И какой был уговор?
–. Согласился он наврать Ольге… Ну туфту про Север. Совесть, мол, меня заела, решил вину загладить. А не примет денег – он оставит у себя, будет подарочки Любе делать. Это я его так просил, а он ежится, ежится – глядеть не могу. Из себя вывел, хоть на стенку лезь. Черт с тобой, говорю, не возьмет придержи для меня. Спишемся, заеду, а не заеду – выбрось их, сожги, съешь, что хочешь делай. А в милицию, спрашивает, сдать можно? Ну что такому скажешь? Сначала, говорю, попробуй сдать их Ольге. Уломал, а теперь вижу: не надо было. Может, и получилось бы, да Чистого я не учел. Не раскусил гада. Балакин умолк, и Серегин понял, что продолжения не будет. Да и что еще, собственно, мог он рассказать?
– Спасибо за откровенность, Брысь.
– Тебя этот политичный майор специально вызывал, со мной потолковать, – не то спрашивая, не то желая услышать подтверждение, сказал Балакин.
– Сам видишь, как сошлось. Черепашки нас троих свели. Это ведь я Игоря опознал, а то бы не скоро еще майор его личность установил.
– Игорь в порядке будет?
– Ты же ездил, смотрел. Теперь уж не помрет, а каков будет, кому известно?
Серегину показалось, что Балакину хочется о чем-то спросить, и он не ошибся.
– Слушай, Анатолий Иваныч, – сказал Балакин, – если можешь, растолкуй, ради Христа, зачем Чистый ему в карман мой паспорт сунул?
– А ты как считаешь?
– За меня хотел его выдать? Но ты посуди – отпечатки. Я же у вас в картотеке. Минута работы – и вся липа наружу. Что ж он вас, за фрайеров держит?
– Правильно мыслишь, – сказал Серегин. – Значит, не для этого паспорт твой…
– На меня наводил?
– Ничем другим не объяснишь. А Зыкова паспорт, между прочим, как у тебя оказался?
– А! – Балакин словно от мухи отмахнулся. – Чистый у него стянул. На карточке я похож… Мне все равно чужая ксива нужна была.
– А свой паспорт ты ему отдал, Чистому?
– Ну да.
– Неосторожно.
– Он сказал: на кухне над газом сжег. Я в тот день сильно бухой был.
– Вот тебе и Чистый.
– Молчу, Серьга. Кому поддался… Срам…
– А что вообще-то Чистый собой представляет?
Ответил Балакин не сразу, словно ему затруднительно было определить своего напарника «вообще», словно он никогда прежде об этом не задумывался.
– Котелок у него варит. Но жмот. Ненасытный. На этом и сгорел.
– То есть? – спросил Серегин.
– Он в Москве таксистом был. Сам знаешь, таксисты неплохие деньги имеют, а у Чистого семьи нет, одна мать. Но ему мало было. Завел он одну красотку и на нее, как на живца, бухариков ловил. Подъедут к гостинице, она зафалует командированного, в машине угостят винцом, а в винце снотворное. Потом оберут и в темном месте выбросят. Проще гвоздя.
– Ты говоришь, на жмотстве сгорел Чистый? А как это?
– Тут одно за одно цепляется. Работал бы себе, крутил баранку – чего еще? Ну по бухарикам ударил. На мой метр, грязное дело, но они с этой девкой не брезговали – ну и жируй, пока на умного не нарвешься. Нет, ему несытно было, хотя, гаденыш, на книжку складывал. Решил специальность менять, нашел какого-то амбала двухметрового в помощники, и начали они вместе с девкой квартиры грабить. Выбирали на прозвон. Чистый в машине сидит, а эти двое идут по этажам. Звонят. Если дома кто есть, она спрашивает: Петровы тут живут? Ах, извините, ошибочка. А если нету… Какие в новых домах двери? А попались они потому, что Чистый по натуре жлоб. Грабанули квартиру, амбал чемоданы в машину притащил и говорит: ковры там по стенкам висят, как у иранского шаха. Чистый послал его за коврами. А дело днем было, они всегда днем работали. И, оказывается, бабка из этой квартиры к соседям на минутку ходила. Пока амбал чемоданы таскал, она вернулась – смотрит, в квартире все вверх дном, перепугалась, конечно, опять к соседям, те по телефону в милицию, а отделение рядом. Бабки услышали, как амбал опять в квартиру вошел, шуровать начал, а что они могут? Валерьянку пить? Ну амбала накрыли, когда он ковры в трубку скатывал. Чистый со своей красоткой смылся, да ненадолго. Заложил его амбал. Балакин усмехнулся и добавил: – Мы с Чистым в колонии на одних нарах жили, бок о бок. Ложимся спать, и обязательно кто-нибудь да крикнет ему на ночь: «Эй, Чистый, ты бы коврик постелил, все мягше». Зубами скрипел.
– Где-то он сейчас гуляет… – задумчиво сказал Серегин.
– Есть один следок.
Серегин давно почувствовал: если Брысь знает хоть приблизительно о возможном местопребывании Чистого, то скрывать не захочет. А это для угрозыска сейчас главный вопрос.
Но, тронув самую горячую точку и убедившись, что не ошибся в своих предположениях, Серегин испытывал чувство, не подобающее, может быть, его служебному положению и вредное для высших интересов дела. Словно он пользуется слабостью человека, злоупотребляет своей властью над ним, властью, не основанной ни на чем, кроме общих для них двоих воспоминаний детства. Это очень большая власть.
Серегин поднялся с кресла.
– Слушай, Брысь. Я завтра улетаю домой, к себе в Сибирь. Так что, пожалуй, лет десять не увидимся.
Балакин посмотрел на него из-под бровей, хмыкнул.
– Десять, говоришь? У прокуроров мерки другие.
– А ты себя не отпевай, ты вот что… Майор Басков, между нами, парень очень приличный. И людей понимает, хотя намного нас моложе.
– А что майор? У меня за горбом столько намотано, да еще эта касса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
– Глупо, конечно. В Ленинграде – не в лесу. Ты ж догадывался… На тебя розыск объявлен.
– Я не про то, – возразил раздраженно Балакин. – Не надо было Игоря замешивать, да если бы да кабы… Но ты слушай, пока у меня говорилка работает, а то заткнусь.
– Извиняй, молчу.
Балакин сел на стул, вынул из пачки, лежавшей на столе, сигарету, понюхал табак, но не соблазнился, положил сигарету рядом с пачкой и невесело усмехнулся.
– Видишь, как человек устроен. Вышка светит, а я курево бросил, о здоровье беспокоюсь. Кашлять надоело, дышать трудно.
– Далась тебе эта вышка… Суд рассудит.
– Не будем шлепать, Серьга. Слушай дальше. – Балакин снова поднялся и начал ходить туда-сюда, от стены до стены. – Игорь принял нас как человек, да я и не сомневался… У него, правда, сосед сбоку, такой ухватистый кулачок, но мы его не боялись, в компанию вошел и насчет поддачи – большой любитель… Само собой, мы с Чистым даже Игорю про себя – ни гугу… Вкалывали на Севере, заработали копейку – можем гулять… Наивняк, конечно, а что еще сочинишь?.. После уж я Игорю-то открылся, пришлось открыться… И дурак… Колебался он ну и пусть бы себе колебался. Ему бы легче было.
– Постой, Брысь, – сказал Серегин. – Неужели он такой ребенок? Он же о твоем прошлом знал. Ты у него в пятьдесят седьмом гостил.
– Тогда он всей моей туфте поверил. Я ж говорю: голубь. За это и люблю.
– Фантастика какая-то. Столько его жизнь клевала… Войну прошел…
– Я на войне не был, но так соображаю, Серьга: она хитрованству не учила.
– Это верно…
– Ну вот… Гуляем, значит. Мы с Игорем за жизнь толкуем, Электроград поминаем. Ну спросил я про Ольгу. Он: живет, мол, дочка уж большая, скоро институт кончает. Замужем Ольга? – спрашиваю. Да нет, говорит, как-то так получилось – не вышла… Это мы еще в первый день про Ольгу толковали, и он, понимаешь, не сказал, чья у Ольги дочка, а я и в мыслях не держал спросить. Больше двадцати лет прошло, мало что у, бабы было… А потом раз ночью померекал, прикинул: институт дочка кончает – значит, не меньше двадцати… Аж в ушах зазвенело. Бужу Игоря, а он все время в штопоре был, дурной спросонья. Трясу его: от кого у Ольги дочка? Он хихикает, как блаженненький. Люба от вас, говорит, товарищ китобой, от кого ж еще? Вот крест, чуть я ему тогда не врезал. Какого ж черта сразу не сказал? – говорю. А он: а зачем? Ты для нее умер, утонул в холодных водах Антарктики. И правда, зачем было говорить? Какая теперь разница? Вот так…
Балакин замолк, и Серегин не нарушал молчания. Балакин, шагая, шаркал подошвами, и от этого шарканья Серегину сделалось тяжко на душе. Неужели и он вот так ноги волочит, когда задумывается? Да нет вроде бы. Вспомнился Никитин – сослуживец, которого в минувшем году хватил инсульт. Он с тех пор ходит с палочкой и вот так же шаркает, потеряв всякую уверенность в походке. Но только в походке… А за шарканьем Балакина чудилось Серегину до странности несоответственная, несообразная картина. Он видел раз на Оби, как, подточенный водою, рухнул в реку высокий берег, шурша опрокинувшимися вниз головою деревьями, стоявшими на самом обрезе… Какая же боль должна точить человека, чтобы матерый мужичище, которому тюрьмы и колонии давно стали родным домом, вдруг сломался на глазах.
То ли угадал Балакин мысли Серегина, то ли это случайно получилось, но Балакин сказал:
– Подкосило меня… Сам подумай… Ну заложила меня та стерва, не заладилось с женитьбой – я про то забыл, и гори оно огнем. Но дочка, понимаешь… Детеныш… Я ж не зверь. – Балакин остановился, взмахнул рукой. Нет, не то говорю. Зверь своих детенышей кормит. Как Игорь про дочку сказал, у меня в башке все перетряхнулось… Нет, я не про совесть и прочее… Я себя тогда жалел, первый раз о жизни своей пожалел… Смеяться будешь, а я детишек всегда любил. Что же выходит? Ну Ольга – это ладно, потерял, забыл, ничего не попишешь. А Ольга и дочка – не тот вопрос. Ольга и дочка и я при них – мне б другого ничего и не надо… Захрапел Игорь, а я лежу, сам себе кино кручу как бы оно все было, если бы да кабы и если б не та подлая баба. Попадись она тогда – раздергал бы на лоскуты. Считай, два раза ей повезло…, А остыл – и злость прошла. Чего ж все на кого-то валить? Сам не зеленый, мог одуматься времени хватало. И в Электроград после той посадки заглянуть кто мешал? Да-а, не располагал я, что взвыть могу, ан взвыл. Но локти кусать – проку мало, и я дело расписал… Расклад простой. На двоих было у нас с Чистым девятнадцать кусков от тех двадцати трех. Оставляем себе по три, а тринадцать даю Игорю он их Ольге отвезет… Утром говорю Чистому – он, конечно, на дыбы. Это, знаешь, понять можно. Мы-то, помнишь, как смотрели? Пить – так пить мадеру, любить – так королеву, а воровать – так сразу миллион. Да не все по-нашему думают. Развелся такой народец: пока деньга только еще светит, в кармане у тебя целковый, а у него вошь на аркане, так все пополам, а вот взяли куш, поделили – ты у него из пальцев клещами двугривенный не вырвешь, про всякое пополам ему слушать тошно, обижается. Но Чистый меня знал. И ящичек-то я разведал, я и ковырнул, а его мог бы в стороне держать. Он охранника снял, но за это половинная доля – хорошая цена, я с ним по-людски обошелся. Короче, пошебаршил, а деваться ему некуда, он передо мной – шестерка…
Дверь открылась, в кабинет вошел Марат Шилов с подносом. На подносе стояло два стакана чаю.
– Извините, товарищ полковник. Вот чай. Балакин посторонился, давая ему пройти к столу. Марат поставил поднос на стол и вышел.
– Все-таки давай по стакашку, – сказал Серегин. – Не привыкнешь. Да и не такой уж он хороший, судя по цвету.
– Ну давай. – Балакин сел на стул, взял стакан. Чай был горячий, и он поддернул рукав пиджака на ладонь, подложил под донышко, размешал сахар, отпил половину и спросил: – Не уморился слушать?
– Брось ты.
– Тогда поехали дальше. – Балакин допил чай, поставил стакан на поднос. Но прежде чем продолжить, расстегнул пиджак и сказал: – Жарко.
– А ты сними.
– И то правда. – Балакин снял пиджак, сложил его на коленях. – Ты учти, Анатолий Иваныч, оправданья не ищу, а сказать надо: я по мокрому никогда не ходил, а что охранника чуток тюкнули – нужда заставила, по-другому нельзя было. Я Чистого тогда предупредил: оглуши, но чтоб очухался, а то самого удавлю. У Чистого кожаные перчатки были, в правую он свинцовый блин под подкладку заделал…
Серегин не выдержал:
– Гуманный метод, а? – Сказал и выругал себя, потому что Балакин посмотрел на него, как показалось Серегину, отстранение, словно их разделяла решетка.
Но Балакин и после этих слов не желал видеть перед собой полковника Серегина, он видел Серьгу.
– Я не отмываюсь, да мне и не отмыться. Сам себя понять хочу.
– Не обращай внимания, Брысь. По-разному дышим. Во мне моя профессия сидит.
– Стало быть, и про охранника, и про Чистого, и про перчатку со свинчаткой – все в дело сгодится. Так что замнем… – Балакин встал, кинул пиджак на стул и опять начал ходить. – Не в том главное, мне глазное – Игорь. Через меня ж он под свинчатку попал.
– Ты уверен, это Чистый?
– Ну говорю тебе, кто же еще? – Балакин вдруг застонал. – Эх, дотянуться б до него.
– Найдем, не сомневайся.
– Вы-то найдете, а мне что? Разве, коль помилуют, в колонии свидимся. Голос у Балакина подрагивал, будто он сдерживал рвущийся из горла крик.
– На тебе никогда крови не было.
– Тут, Серьга, не вам рядить. У меня с ним свой – дела.
Серегин глядел на Балакина и в эту минуту понимал, почему именно умел он держать в узде самых отпетых уголовников по всем колониям, в которых ему доводилось отбывать срок. Но миновала минута, сник Балакин, опустились широкие плечи. И голос, когда он вновь заговорил, стал хрипловатым.
– Ну слушай дальше… Мне бы надо все втихую обстряпать. Кому деньги, зачем деньги – Чистому знать необязательно. Но это я сейчас смикитил, а тогда в открытую с ним шел, свой же человек, он даже знал, что Игорь в конце июля в гости к Ольге собирается… Короче, завернул тринадцать тыщ в газету, велел Чистому к соседу умотать и зову Игоря из кухни, он там что-то жарил. Объясняю – вот пакет, отвези Ольге. Спрашивает: сколько тут? А потом за сердце схватился и говорит: она не возьмет. Говорит: думаешь, я не понимаю, откуда эти деньги? И кто такие вы с Митей? Я ему: черт с тобой, понимай, как хочешь, а ей наври, скажи, честные деньги. Он говорит: это на полного идиота рассчитывать. Не возьмет. И тут, как тогда ночью, когда он про Любу сказал, хотел я ему по роже дать. Прав ты, Серьга, можно быть голубем, но что-то ж в жизни надо разуметь. Кто это от тринадцати тыщ откажется, когда дают?
Серегин взглянул на Балакина и неожиданно для себя почувствовал неприязнь к нему. Но сразу к неприязни примешалось что-то вроде соболезнования или, пожалуй, сострадания, а когда он задал вопрос, то в нем, кажется, звучала и насмешка.
– Ты полагаешь, нет таких людей, чтобы от краденых денег отказались, если все втихую?
– От тринадцати целковых и дурак откажется, а вот от тринадцати тыщ навряд ли. А ты таких видал?
– Случая не было, но, думаю, есть.
Серегин понял, что их разделяет кое-что покрепче решетки.
Горько стало ему. Сейчас, глядя на Брыся, он впервые, может быть, с такой острой отчетливостью ощутил, какой большой кусок жизни прожит. Он не гляделся в судьбу Брыся как в зеркало – слишком разные сложились у них судьбы. Но ему вспомнился далекий тридцать седьмой год, вишневого цвета упряжная дуга с облупившимся лаком, из которой они с Эсбэ мастерили клюшки, вспомнилось, как Брысь учил их в сарае курить, как торговали свечками в деревне, как лихо крутил сальто Брысь и как беззаветно они с Эсбэ его любили. И воспоминания эти словно раздули покрытый толстым пеплом уголь, тлевший в груди у него, – уголь из костра давно погасшего, но когда-то гревшего одинаково их всех. Обезоруживающее теплое чувство ребячьей общности нахлынуло на Серегина, и нелепым показалось ему, что вот он, бывший Серьга, преклонявшийся перед Брысем, стал полковником, а Брысь, который на два года его старше, так и остался Брысем и через несколько недель или месяцев будет в седьмой раз приговорен судом – может быть, к смертной казни. И нелепо было тоже, что Игорь Шальнев, бывший Эсбэ, лежит сейчас бесчувственный и, в сущности, пока неживой, и его жизнь, если разобраться, составилась ненамного лучше, чем у Брыся. Все имеет начала и концы, и разумом соединить их не так уж трудно. Но какой ниткой свяжешь голубую отроческую мечту Брыся о морской службе с ограбленной им совхозной кассой? Как свяжешь неистребимую отвагу и неунываемость двенадцатилетнего Эсбэ с его жалкой беспомощностью и безволием перед какой-то наглой, ничтожной бабой, вообразившей себя олицетворением морали.
Бессмысленное озадачивание, наподобие того, как телевизионные репортеры с заученным придыханием и мнимомногозначительным подтекстом спрашивают кого-нибудь из предварительно выбранных собеседников: «Какую черту характера вы цените выше всего?», а интервьюируемый с серьезным видом отвечает: «Доброту» или «Смелость»… Все равно что спросить у леса, какое в нем дерево самое важное…
Балакин молчал. Серегин повторил свой вопрос, и теперь в голосе его уже не осталось ни неприязни, ни соболезнования, была одна лишь горечь:
– Полагаешь, нет на свете таких людей?
Но Балакин ничего не уловил – наверно, уши у него были с фильтром, о котором сам он и не догадывался. Балакин сказал:
– Один, может, и есть… Игорь… И то взял. С уговором, правда, но взял.
– И какой был уговор?
–. Согласился он наврать Ольге… Ну туфту про Север. Совесть, мол, меня заела, решил вину загладить. А не примет денег – он оставит у себя, будет подарочки Любе делать. Это я его так просил, а он ежится, ежится – глядеть не могу. Из себя вывел, хоть на стенку лезь. Черт с тобой, говорю, не возьмет придержи для меня. Спишемся, заеду, а не заеду – выбрось их, сожги, съешь, что хочешь делай. А в милицию, спрашивает, сдать можно? Ну что такому скажешь? Сначала, говорю, попробуй сдать их Ольге. Уломал, а теперь вижу: не надо было. Может, и получилось бы, да Чистого я не учел. Не раскусил гада. Балакин умолк, и Серегин понял, что продолжения не будет. Да и что еще, собственно, мог он рассказать?
– Спасибо за откровенность, Брысь.
– Тебя этот политичный майор специально вызывал, со мной потолковать, – не то спрашивая, не то желая услышать подтверждение, сказал Балакин.
– Сам видишь, как сошлось. Черепашки нас троих свели. Это ведь я Игоря опознал, а то бы не скоро еще майор его личность установил.
– Игорь в порядке будет?
– Ты же ездил, смотрел. Теперь уж не помрет, а каков будет, кому известно?
Серегину показалось, что Балакину хочется о чем-то спросить, и он не ошибся.
– Слушай, Анатолий Иваныч, – сказал Балакин, – если можешь, растолкуй, ради Христа, зачем Чистый ему в карман мой паспорт сунул?
– А ты как считаешь?
– За меня хотел его выдать? Но ты посуди – отпечатки. Я же у вас в картотеке. Минута работы – и вся липа наружу. Что ж он вас, за фрайеров держит?
– Правильно мыслишь, – сказал Серегин. – Значит, не для этого паспорт твой…
– На меня наводил?
– Ничем другим не объяснишь. А Зыкова паспорт, между прочим, как у тебя оказался?
– А! – Балакин словно от мухи отмахнулся. – Чистый у него стянул. На карточке я похож… Мне все равно чужая ксива нужна была.
– А свой паспорт ты ему отдал, Чистому?
– Ну да.
– Неосторожно.
– Он сказал: на кухне над газом сжег. Я в тот день сильно бухой был.
– Вот тебе и Чистый.
– Молчу, Серьга. Кому поддался… Срам…
– А что вообще-то Чистый собой представляет?
Ответил Балакин не сразу, словно ему затруднительно было определить своего напарника «вообще», словно он никогда прежде об этом не задумывался.
– Котелок у него варит. Но жмот. Ненасытный. На этом и сгорел.
– То есть? – спросил Серегин.
– Он в Москве таксистом был. Сам знаешь, таксисты неплохие деньги имеют, а у Чистого семьи нет, одна мать. Но ему мало было. Завел он одну красотку и на нее, как на живца, бухариков ловил. Подъедут к гостинице, она зафалует командированного, в машине угостят винцом, а в винце снотворное. Потом оберут и в темном месте выбросят. Проще гвоздя.
– Ты говоришь, на жмотстве сгорел Чистый? А как это?
– Тут одно за одно цепляется. Работал бы себе, крутил баранку – чего еще? Ну по бухарикам ударил. На мой метр, грязное дело, но они с этой девкой не брезговали – ну и жируй, пока на умного не нарвешься. Нет, ему несытно было, хотя, гаденыш, на книжку складывал. Решил специальность менять, нашел какого-то амбала двухметрового в помощники, и начали они вместе с девкой квартиры грабить. Выбирали на прозвон. Чистый в машине сидит, а эти двое идут по этажам. Звонят. Если дома кто есть, она спрашивает: Петровы тут живут? Ах, извините, ошибочка. А если нету… Какие в новых домах двери? А попались они потому, что Чистый по натуре жлоб. Грабанули квартиру, амбал чемоданы в машину притащил и говорит: ковры там по стенкам висят, как у иранского шаха. Чистый послал его за коврами. А дело днем было, они всегда днем работали. И, оказывается, бабка из этой квартиры к соседям на минутку ходила. Пока амбал чемоданы таскал, она вернулась – смотрит, в квартире все вверх дном, перепугалась, конечно, опять к соседям, те по телефону в милицию, а отделение рядом. Бабки услышали, как амбал опять в квартиру вошел, шуровать начал, а что они могут? Валерьянку пить? Ну амбала накрыли, когда он ковры в трубку скатывал. Чистый со своей красоткой смылся, да ненадолго. Заложил его амбал. Балакин усмехнулся и добавил: – Мы с Чистым в колонии на одних нарах жили, бок о бок. Ложимся спать, и обязательно кто-нибудь да крикнет ему на ночь: «Эй, Чистый, ты бы коврик постелил, все мягше». Зубами скрипел.
– Где-то он сейчас гуляет… – задумчиво сказал Серегин.
– Есть один следок.
Серегин давно почувствовал: если Брысь знает хоть приблизительно о возможном местопребывании Чистого, то скрывать не захочет. А это для угрозыска сейчас главный вопрос.
Но, тронув самую горячую точку и убедившись, что не ошибся в своих предположениях, Серегин испытывал чувство, не подобающее, может быть, его служебному положению и вредное для высших интересов дела. Словно он пользуется слабостью человека, злоупотребляет своей властью над ним, властью, не основанной ни на чем, кроме общих для них двоих воспоминаний детства. Это очень большая власть.
Серегин поднялся с кресла.
– Слушай, Брысь. Я завтра улетаю домой, к себе в Сибирь. Так что, пожалуй, лет десять не увидимся.
Балакин посмотрел на него из-под бровей, хмыкнул.
– Десять, говоришь? У прокуроров мерки другие.
– А ты себя не отпевай, ты вот что… Майор Басков, между нами, парень очень приличный. И людей понимает, хотя намного нас моложе.
– А что майор? У меня за горбом столько намотано, да еще эта касса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21