Кого конспектирует – бог весть. Но что брошюру о всеобщем счастье и светлом будущем всего человечества – несомненно.
РАНЕВСКАЯ. Уезжаю я с двумя заботами. Первая – это больной Фирс.
АНЯ (не подымая глаза от тетрадки, сухо, отчетливо). Мама, Фирса уже отправили в больницу. Яша отправил…
Замечательно решена мизансцена! Милая девушка так погрузилась в теорию всеобщего счастья, что ей не до «отдельного» старика. Кроме того, теория предусматривает, что все будут радостно выполнять и перевыполнять свои обязанности. Теория никак не учитывает свойств отдельного Яши.
Конечно, не только Аня и Яша виноваты, что Фирса забыли (убили). Но предельно наглядно: вот чем оборачиваются благостные теории, проходя через чистые головки курсисток и кончаясь в руках подонков-исполнителей.
Считалось, что эта смерть старика в заколоченном доме лишний раз обвиняет господ, доказывает бездушность вырожденцев. И в некоторой степени оправдывает их скорую общую гибель. Туда им и дорога, раз они представителя народа не пожалели.
Конечно, конечно, они виноваты. Но в чем? В том, что привыкли доверять! Они выросли в мире, еще не поставленном на всеобщий учет и контроль. Еще не было в русской речи милой поговорки «Доверяй, но проверяй».
Господа распорядились госпитализировать старика («первая забота»!), они даже справились, сделано ли это, и получили заверение. Они и вообразить не могут, что Россия нуждается в 18 миллионах контролеров[40] для поддержания порядка, похожего на хаос. Литературная гибель Фирса оправдывала (в глазах поколений советских школьников) последующее реальное уничтожение класса, то есть десятков тысяч дворян. Но – и это непременно подчеркивалось – гибнущий Фирс сочувствия почти не заслуживал. Относиться к нему следовало по-Яшиному: «Хоть бы ты скорее подох». Дело в том, что Фирс – добровольный раб: «не согласился на волю, остался при господах». Добровольный раб – холуй и хам – такое отношение к Фирсу упорно внушали нам. Что Фирс не хам – это, кажется, всякому видно (пойдите посмотрите на игру Евстигнеева!). А по-моему, и не холуй. Ведь он перед Гаевым не унижается, не заискивает, не лебезит. Он заботится, чтоб сливки к кофе были; он Гаеву пальто подает – да, но потому что любит. Любит больше, чем сына, любит, как внука. («Меня женить собирались, а вашего папаши еще на свете не было».)
Вот в чем вина Фирса перед советскими учителями и учениками. Представитель народа, крепостной, должен ненавидеть помещика и при всяком удобном случае подпускать ему красного петуха. Иное поведение расходится с предписаниями Теории и, следовательно, – непростительная дерзость. Так что и Фирса жалеть нечего. Забыли – туда ему и дорога.
«Всему на свете бывает конец», – говорится в пьесе.
Правда. Но с безнадежной горечью думаю, что Фирс был последним, кто знал секрет сушеной вишни – сочной, сладкой, душистой… Показалось никому не нужным, никто даже не выслушал. Фирса «забыли», и секрет утратился навсегда.
А Петя, незаметно переложив револьвер из кармана в карман, прощается с Лопахиным. И интонации у студента такие, что энергичному капиталисту, новому помещику становится не по себе, хоть он и не видел револьвера.
«Выходите, господа…» – торопит Лопахин. Звучит как «на выход, с вещами!»
…Напрасно радуется буржуй Лопахин – недолго ему володеть. Напрасно обольщается Петя, напрасно зубрит марксизм обольщенная Аня. Россия достанется не им. На сцене присутствует Яша – глумливый лакей.
Даже удивительно, как просто и естественно в этом спектакле продолжился процесс уничтожения, или – если угодно – смены. Гаева сменяет Лопахин – это так, это мы проходили. Но никогда почему-то не думали, что и Лопахинская смерть – вот она, в очках и в толстовке. И уж вовсе в голову не приходило, что Яша и Петю, и Аню кокнет (или – на лесоповал).
Да и Яша еще этого не знает. Он на Петю и не глядит. Он глядит на Раневскую – может, возьмет в Париж. Глядит на Лопахина – может, возьмет на службу. Он глядит туда, где власть и деньги. Туда, где авось обломится. Петю он за человека не считает – мусор.
Но когда этот мусор придет к власти, лакей Яша будет стелиться, угадывать желания и даже выучит нехитрый набор слов (по Аниному конспекту).
И уж от Яши пощады никому. В первом акте его цапнула за палец собачка Шарлотты – очаровательный ученый пуделек. Яша сразу ко всему на свете интерес потерял, кроме укушенного пальца. Ну а потом, естественно, нашел веревочку, сделал петельку и ночью… да не в лесу, а прямо перед окном Шарлотты… Это он умеет. Да еще сигары курить и пить шампанское на халяву и девок щупать. Абсолютно без морали. Абсолютно без идей. Простой – и в этом его сила. И всем нужен – и Раневской, и Лопахину. И Пете скоро надобится – потому как холуй всегда нужен, даже если противен.
Постановка роскошная: декорации – старинный шкаф-дом; вишневый сад, цветущий для красоты персиковыми цветами; свет, мебель – все по высшему классу, кроме костюмов.
Этот спектакль – первая постановка Леонида Трушкина.
Это первый (после огромного перерыва!) случай антрепризы. Актеры приглашены на один спектакль, и платят им не по госрасценкам.
Таков «Вишневый сад», выращенный на деньги продюсера Марата Акчурина.
* * *
После овации счастливые зрители: Гафт, Джигарханян, Ширвиндт, Мишулин и сотни других, менее известных соотечественников, сбежавшихся поглядеть, на что способна антреприза, пошли домой. А советское ТВ захотело снять две—три сцены крупным планом. Актеры собрали остатки сил, настроились, и – появилась администратор ДК МИИТ с самой знаменитой советской репризой на устах каменного, злого лица:
– Не положено! Спектакль окончен – освободите помещение!
На сцене как оплеванные стояли смертельно усталые талантливые люди, не имея сил спорить. Стоял Евстигнеев, каждый выход которого – счастье для зрителей. В партере оторопели режиссер и операторы ЦТ, осветители, монтировщики; лезли глаза на лоб у Трушкина; директор театра Рогов и продюсер Акчурин убеждали, умоляли. Все (и я в том числе) как идиоты повторяли: почему? почему? Надеясь, видимо, услышав доводы, опровергнуть их. Но не тут-то было. «Не положено!» – и всё.
Всё было бессильно перед этой Яшиной внучкой, дочкой Шарикова. Казалось, мы все вот-вот сойдем с ума, и казалось, что именно этого она и добивается. Какой там Чехов, какой там Фрейд?! Пятый акт разыгрывается по Кафке.
…А теперь скажите, что осталось от «Вишневого сада»?
РАНЕВСКАЯ. О мой милый, мой нежный, прекрасный сад!.. Моя жизнь, моя молодость, счастье мое, прощай!.. Прощай!..
...1990
P.S. Через месяц вызвали в суд. Администраторша, оказывается, подала иск о защите чести и достоинства: мол, в «Огоньке» написали, что она собачьей породы (дочка Шарикова), а она – человек! И написали, будто внучка лакея, а она – донская казачка. Пошел в суд как в цирк и тут же проиграл дело. Пришлось обращаться к адвокату. Генри Резник сказал, что это сумасшедший дом, подал апелляцию. И доказал той же самой судье, что Шариков – человек; вот если бы было написано «дочка Шарика…» А насчет внучки лакея объяснил, что Яша – литературный персонаж, у которых живых детей не бывает.
Кабала святош
Разговоры с Юрием Петрович Любимовым
– Сталин рака жрал. Выломал клешню, хрустит, сосет, чмокает, хлюпает. Рихтер бедный сидит за роялем, не начинает – тишины ждет. А у него за спиной вся эта кодла чавкает, звякает, булькает. Генерал – рожа красная – уже Рихтеру кулаком грозит: начинай, мать твою! Не начинает – ждет тишины. Злодей догадался, рака бросил, лапы об крахмальную скатерть вытер и демонстративно в ладоши – хлоп. Мертвая тишина мгновенно. Рихтер бедный склонился и – музыка.
...
…С Любимовым разговаривать трудно. Своенравный, раздражительный. Спросишь одно – говорит о другом. Вопроса не дослушав, начинает философствовать и тут же съезжает на анекдот. Повторишь вопрос – в ответ актерская байка. Перебивать бессмысленно, да и неловко.
– Ваш театр не в лучшей форме, вы сами говорите.
– А кто в лучшей? Я не вижу. Лубянка разве что. Надо Таганку сделать подведомственной Лубянке.
– Шутки.
– Какие шутки? Я же служил в ансамбле у Берии. Там была дисциплина, строгость. Видите надпись? (Стены кабинета Ю.П. исписаны автографами знаменитостей и друзей. Среди прочего: «Юра! Не зря мы с тобой 8 лет плясали в органах. Юткевич».)
– Плясали?
– Там Шостакович плясал, Мессерер, Рубен Симонов, Охлопков; ставили программы; преподавал Тарханов, приходил Немирович-Данченко. Берия всех объединил.
– Та к вы – питомец бериевского гнезда?
– Конечно. Он меня и приучил к скромности, тихости.
– Он тихо разговаривал?
– Громко. Громко-громко-громко. Он вошел, мальчики вмиг все двери закрыли, пауза была зловещая. Быстро сел, не снимая кепки, весь в кашне, воротник поднят, мальчики тоже с поднятыми воротниками, руки в карманах, видно, там пистолеты. Сел: «Начинайтэ». Всё закружилось, завертелось. Сорок пять минут вертелось. Он: «В Крэмыл паэдыт “Пэсна а важдэ”, потом паэдыт вот эта “шари-вари-Берия” – обо мне, потом вот эта танц, где девки хорошо очень кружат юбки – все ляжки видно. Всо». Ждали его ценных указаний. Путей развития ансамблевых искусств. Шостакович, Юткевич, Тарханов, Эрдман – все ждали с трепетом. Но он не пожелал дать указаний и исчез. Это он выбирал программу для показа в Кремле Сталину.
– А Шостакович-то что там делал?
– Песенки писал и с пустым бидоном ходил. У него дети были, а жрать нечего, как всегда. И мы уговаривали нашего идейного руководителя – не Берию, конечно, а начальника ансамбля, – скромному Шостаковичу, который ходит третий день с пустым бидоном, нельзя ли со склада ему повидла положить. Уже война шла вовсю. В армии я послужил, повоевал. Медалей у меня много – я швейцаром могу работать.[41]
Я в Ленинграде сидел в блокаде, насилу ноги унес через Ладогу с несчастными ополченцами, которые почти все погибли. Вошел в Москву как раз 16 октября, когда тут жгли все документы, и шел черный снег, и все бежали из Москвы, и метро было минировано…
– Где 22 июня?
– На границе в Прибалтике, проснулся ночью, думал: маневры. Отступали. Последним поездом ехали, детей, женщин грузили. Один деятель пытался прорваться в вагон. «Коммунисты! – кричал, – пустите меня, я нужен нам!» А мы уже вещи выбрасывали на перрон – детей некуда было сажать. Мы чудом выжили.
...
…В 1964-м Юрий Петрович Любимов создал Театр на Таганке. Проскочил. В последний миг, когда хрущевскую Оттепель уже затягивало ледком. Весной возникла Таганка – осенью сняли Хрущева.
Уж е теперь трудно (а скоро будет и вовсе невозможно) объяснить[42], как случилось, что всю брежневскую эпоху – гнилую, тупую, безысходную, лживую – в столице первого в мире отдельно взятого и развитого – хулиганил, орал, издевался и говорил правду театрик по соседству с тюрьмой.
Всю жизнь советский народ знал про столицу: Лубянка, Бутырка, Таганка. С 1964-го, говоря о Таганке, приходилось уточнять, о чем речь. Потом тюрьму снесли, путаница прекратилась на время, но возникает опять – теперь в обратную сторону.
Таганка! Все ночи, полные огня!..
Уж е растолковывал я «ихним» любопытным журналистам, что эта песня не про ночную очередь за билетами на премьеру и не про загулы Володи Высоцкого…
– Юрий Петрович, стоило возвращаться?[43]
– Все зависит от того, сумею ли я что-то сделать или нет. Пока я бьюсь-бьюсь и почти ничего не могу сделать. Настолько все несуразно, вся экономическая структура театра…
– Вам же в этой структуре удавалось ставить потрясающие спектакли. Структура не изменилась.
– Изменилась обстановка. Актер только формально держится за фирму Таганки, потому что он одним концертом перекрывает двух-трехмесячный заработок… Я с удовольствием восстанавливал старые спектакли, сбил с артистов налет цинизма. За шесть лет они стали растренированны, не думают о профессии. Все заняты скорейшим устройством реальных ближних целей. Для допинга, чтобы освежить театр, пришлось организовывать гастроли за границу. Грустно, что любой человек начинает разговор: а будут ли поездки, валюта? Полная бездуховность.
– Как случилось, что вы – герой-любовник, лауреат Сталинской премии, благополучнейший советский Ромео – стали лидером авангардного театра?
– Не только Ромео. Кирилл Извеков, Олег Кошевой…
– Одно дело, когда Савелий Крамаров становится фрондером, а другое – когда герой-любовник. Что же это такое? Что мешало? Чего не хватало? Это очень важно. Чего не хватает благополучному? Ромео, Кошевой, увенчанный лаврами… вдруг «самый антисоветский театр» создаете.
– Не специально. Мне казалось, именно так нужно ставить Брехта. Хозяйка варит – кажется, вкусно. Друзья едят – нахваливают. Приходят незваные, пробуют, морщатся – дерьмо. Странно, а люди ели – хвалили. Я никогда не занимался политикой. Господь с вами! И теперь не занимаюсь. Это они стараются нас политизировать и спекулировать нами.
– Возвращаться стоило?
– Мне три раза было сказано очень жестко: «Вам тут не нравится – никто вас не держит. Вам путь на Запад открыт – это Демичев говорил. – А если вы о себе не думаете, хоть о ребенке подумайте, ведь с ним может что-нибудь случиться». Без угрожающих интонаций, совершенно спокойно.
Меня возили на проработки в каждый мой выходной с утра: или в райкоме, или в управлении, или в министерстве – каждую среду. Приказ Гришина – всё. Приказано изничтожить – надо изничтожить. Являюсь. Начинается разговор: «Ну? Ну? Чего вы озираетесь, боитесь?» Я: «Нет, вы все время нукаете, вот я и гляжу, где тут лошадь». Они свое: «Ваша деятельность – это антисоветская деятельность. Вы должны признать свои ошибки. Вы не можете руководить театром». В очередной раз они предложили: поставьте творение Брежнева. Пришла депеша. С курьером. С печатями. Вместо того чтобы заниматься вашими безобразиями, вы бы лучше подумали, как осуществить великие произведения руководителя государства и т. д. Мы не ограничиваем вас в выборе: «Целина» или… Идет перечень его бессмертных творений.
Мы садимся (по-моему, с Можаевым): «С вниманием прочитав экстренное послание, напрягши весь запас умственных способностей…»
– Это же ерничество.
– «…Интересует вопрос: вы согласовали с автором возможность постановки, и доверяет ли автор мне осуществить это? Если не согласовали – значит, вы не умеете уважать даже авторского права…»
– Вы абсолютно человек этой системы.
– «…И как вы планируете эту работу: совместно с автором, или разрешение автора на инсценировку, или утверждение автором готового спектакля…»
– Вы понимали, что это наглый ответ?
– Я просто забавлялся.
– И никогда не срывались?
– Бывало. Когда доводили, у меня все замыкало. Один раз это было у замминистра культуры РСФСР. Они закрывали «Павшие и живые».[44] И пришел со мной туда Константин Симонов.
– Заступаться?
– Скорее выразить недоумение: почему такой спектакль закрывают, патриотический. О поэтах погибших и некоторых уцелевших. А один говорит с улыбкой: «Ну чего вы за него волнуетесь, ну подумаешь, ну поставит другой спектакль, ну что вы, Константин Михайлович, о чем тут говорить…» И тут чего-то со мной стряслось. «Улыбаешься, так твою перетак!» Добрался я до его лацканов, меня Симонов за руку оттаскивал. Орал я уже не помню что; как урка все равно, и Симонова отшвырнул: «Я знаю ваши экивоки, вы любитель туда-сюда мотать».
25 июля 1980 года умер Высоцкий. Таганка решила: будет спектакль его памяти, спектакль из его песен.
...
Стенограмма худсовета
21 июля 1981 г. (за четыре дня до годовщины)
САМОЙЛЕНКО В.М. (зам. нач. отдела театров и концертной работы Главного управления культуры). Мы считаем, что основная идея поэтического представления остается прежней: конфликт поэта с обществом, отсутствие гражданской позиции у поэта и данного вечера. Естественно, мы не рекомендуем это для показа. Дальше работать так, как вы считаете нужным, мы не рекомендуем.
ФИЛАТОВ Л.А. (актер). Мы, наоборот, считаем: то, что мы выбрали из его творчества, как раз гражданственно.
ДЕЛЮСИН Л.П. (доктор исторических наук). Я могу сказать как фронтовик. Я считаю, что никакой односторонности в изображении военной тематики в поэтическом представлении нет. Нужно быть бесчувственным идолом, чтобы так понять то, что пропел Высоцкий.
ГУБЕНКО Н.Н. Если вы совершите это ужасное кощунство, то разрушите святую веру в идеалы, на которые в каждой своей речи указывает Леонид Ильич Брежнев, подчеркивая, что мы – общество настоящей свободы, настоящей демократии, в котором ничего не утаивается. Не подрывайте веру в нашу партию, в наш народ, с которым партия считает всегда своим первейшим долгом советоваться и считаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35