В стороне от избушки нашел я сухую пихту и, пока рубил ее, думал о пленниках, оставшихся на столе. Меня немного мучила совесть. Я думал, что бы я сам стал делать, если б меня посадили под стеклянный колпак.
«Ваше величество, он ушел, – докладывали в это время лазутчики королю Землерою. – Сушину рубит и долго еще провозится. Ведь надо ее срубить, потом ветки обрубить, потом к избушке притащить».
«Надо действовать, а то будет поздно», – предлагал хвостатый Сыщик.
«Валяйте», – согласился король.
Когда я вернулся в избушку, оба стакана были перевернуты, а третий, треснутый, валялся на полу и был уже не треснутый, а вдребезги разбитый.
На улице стемнело. Я затопил печку, заварил чаги. Свечу зажигать не стал – огонь из печки освещал избушку. Огненные блики плясали на бревенчатых стенах, на полу. С треском вылетала иногда из печки искра, и я глядел, как медленно гаснет она.
«Залез с ногами на нары и чагу пьет», – докладывали лазутчики Землерою.
«А что это такое – чага?» – спросил король.
«Это – древесный гриб. Растет на березе, прямо на стволе. Его сушат, крошат и вместо чая заваривают. Полезно для желудка», – пояснил королевский лекарь – Кухарь, который стоял у трона, искусно вырезанного из кедровой коры.
Сам Землерой сидел на троне. На шее у него висело ожерелье из светящихся гнилушек. Тут же был и дядя Белозуб, который возмущенно раздувал щеки.
«Меня, старого служаку, посадить в стакан! Я ему этого никогда не прощу! Сегодня же ночью укушу за пятку».
«Ладно тебе, – говорила Белозубка. – Что было – то прошло. Давайте лучше выпьем кваса и будем танцевать. Ведь сегодня наша последняя ночь!»
«Хорошая идея! – хлопнул в ладоши король. – Эй, квасовары, кваса!»
Толстенькие квасовары прикатили бочонок, и главный Квасовар, в передничке, на котором написано было: «Будь здоров», вышиб из бочки пробку.
Пенный квас брызнул во все стороны, и тут же объявились музыканты. Они дудели в трубы, сделанные из рыбьих косточек, тренькали на еловых шишках. Самым смешным был Балалаечник. Он хлестал по струнам собственным хвостом.
Дядя Белозуб выпил пять кружек кваса и пустился в пляс, да хвост ему мешал. Старый солдат спотыкался и падал. Король хохотал. Белозубка улыбалась, только Сыщик строго принюхивался к окружающим.
«Пускай Белозубка споет!» – крикнул король.
Притащили гитару. Белозубка вспрыгнула на бочку и ударила по струнам:
Я ничего от вас не скрою,
Я все вам честно расскажу:
Всю жизнь я носом землю рою
И в этом счастье нахожу.
Свое я сердце вам открою:
Я всех готова полюбить,
Но тот мне дорог, кто со мною
Желает носом землю рыть.
«Мы желаем! Мы желаем!» – закричали кавалеры.
«Пошли в избушку! – крикнул кто-то. – Там теплей и места больше!»
И вот на полу у горящей печки в огненных бликах появились Землерой и Белозубка, Сыщик, лекарь и квасовары. Дядя Белозуб сам идти не мог, и его принесли на руках. Он тут же заполз в валенок и заснул.
Над печкой у меня вялились на веревочке хариусы. Один хариусок свалился на пол, и землеройки принялись водить вокруг него хоровод. Я достал из рюкзака последние сухари, раскрошил их и подбросил к порогу. Это добавило нового веселья. Хрустя сухарями, Землерой запел новую песню, и все подхватили:
Да здравствует мышиный дом,
Который под Гнилым Бревном.
Мы от зари и до зари
Грызем в том доме сухари!
Всю ночь веселились у меня в избушке король Землерой, Белозубка и все остальные. Только к утру они немного успокоились, сели полукругом у печки и смотрели на огонь.
«Вот и кончилась наша последняя ночь», – сказала Белозубка.
«Спокойной ночи, – сказал Землерой. – Прощайте до весны».
Землерой, Белозубка, музыканты исчезли в щели под порогом. Дядю Белозуба, который так и не проснулся, вытащили из валенка и унесли под Гнилое Бревно. Только Сыщик оставался в избушке. Он обнюхал все внимательно.
Рано утром я вышел из избушки и увидел, что дождь давно перестал, а всюду – на земле, на деревьях, на крыше – лежит первый снег. Гнилое Кедровое Бревно так было завалено снегом, что трудно было разобрать – бревно это или медведь дремлет под снегом.
Я собрал свои вещи, уложил их в рюкзак и по заснеженной тропе стал подыматься на вершину Мартая. Мне пора уже было возвращаться домой, в город.
К обеду добрался я до вершины, оглянулся и долго искал избушку, которая спряталась в заснеженной тайге.
У КРИВОЙ СОСНЫ
Высокая и узловатая, покрытая медной чешуей, много лет стояла над торфяными болотами Кривая сосна. Осенью ли, весной – в любое время года казались болота мрачными, унылыми, только Кривая сосна радовала глаз.
С севера была она строга, суховата. Она подставляла северу голый ствол и не прикрывалась ветками от ветров.
С востока ясно было, что сосна действительно кривая. Красный ствол туго загнулся вправо. За ним метнулись ветки, но тут же поворотили назад, напряглись и с трудом, цепляясь за облака, выправили ствол, вернули его на прежнюю дорогу.
С юга не было видно кривизны. Широкая хвойная шапка нависла над болотом. Вырос будто бы на торфу великий и темный гриб.
А с запада кривизна казалась горбом, уродством. С запада походила сосна на гигантский коловорот, нацеленный в небо.
В сухой год в июле над сосною прошла гроза. Торфяная туча навалилась на болота пухлым ржаным животом. Она ревела и тряслась, как студень. От ударов грома осыпалась голубика.
Прямая молния угодила в сосну, спиралью обошла ствол, пропахала кору до древесины и нырнула в торф. От этой молнии за год высохла сосна, но долго еще стояла над болотами, сухая, посеребренная. Осенний ветер – листобой ухватил ее за макушку, поднажал в горб да и вывернул с корнем. Рыхлый торф не удержал корней.
Года через два после того я охотился на торфу.
Была ранняя весна, и утка летела плохо. В болотах млел еще желтый кислый лед, но на берегах уже появилась из-под снега прошлогодняя трава и груды торфа.
Частым осинником вышел я на поляну, где лежала Кривая сосна. За зиму на нее намело снегу. Корень-выворотень весь зарос им и стоял торчком среди осинника, как белый горбатый бык. В осиннике снег таял медленней, чем на открытом месте, – всюду видны были светлые пятна, а на них зимние заячьи следы.
Вспрыгнув на ствол, я заглянул по ту сторону поваленного дерева. Здесь снега было еще больше – целый сугроб, и на снегу, притаившись, лежал большой серый зверь.
Рысь!
В глазах поплыли красные пятна, я стал сдергивать с плеча ружье, но зверь не шевелился. Постояв с минутку, я осторожно слез на землю, шагнул вперед.
Вытянув длинные голенастые ноги, запрокинув голову, на снегу передо мной лежал лосенок. Он был серый, как нелинявший заяц, – темная спина цвета осиновых сережек, а на животе мех светлый, облачный. Глаза его были закрыты. Рядом лежало несколько обглоданных осиновых веток.
Я подошел и не знаю зачем дотронулся до него сапогом. Нога ударилась, как об пень, – он давно уже окоченел. На боку заметно было белесое розовое пятно – след огнестрельной раны.
Дело было ясное. Кто-то стрелял в лосенка и ранил его. Стрелял браконьер, дурак. Он знал: лосей бить запрещено. Выстрелив, он напугался того, что сделал, убежал домой.
Измученный болью в боку, лосенок не один еще день бродил по лесу и пришел сюда, в осинник у Кривой сосны. Здесь он прилег на снег и лежал, защищенный корнем-выворотнем от ветра.
Закурив, я закинул за спину ружье и хотел осмотреть его рану, но замер на месте.
В десяти шагах, в ольховых кустах, приподняв лишь голову от земли, лежала лосиха. Она лежала неподвижно и тяжело, внимательно глядела на меня.
В деревне Стрюково охотников мало. Мужчинам хватает колхозной работы, и в лес бегают двое-трое. Настоящий охотник тут один – государственный лесник Булыга.
Я нашел его около дома, в саду. Поднявшись на лестницу-стремянку, он обрезал яблоню кривым ножом.
– Слышь, – крикнул я, – лосенка нашел! Мертвого.
– Где?
– У Кривой сосны.
Булыга слез на землю, достал сигарету «Памир», присел на корточки, привалясь спиной к стволу яблони. Он закурил и сразу окутался дымом. Его морщинистое лицо и вся большая голова походили сейчас на хмурую деревенскую баньку, которую топят по-черному: изо всех щелей валит дым.
– На боку рана, – объяснил я. – Кто-то стрелял. А мать лежит рядом, ждет, что он встанет.
– Лоси у меня на учете, – сказал Булыга. – Надо глядеть – акт составлять. Пошли – покажешь.
Весь день стояла пасмурная погода, но часам к пяти похолодало, облака частью ушли с неба, стало очень светло. Поля и перелески просматривались насквозь, и чуть ли не за километр заметна была пара тетеревов, сидящих на березке.
Я шел следом за Булыгой туда, к Кривой сосне, и думал: «Кто же это мог стрельнуть в лосенка? Зачем?»
Неподалеку уже от сосны, в осиннике, Булыга остановился.
– Слушай, – сказал вдруг он, – если это ты его стукнул, честно скажи.
Глянув мимо меня, он отвернулся.
Все так же вытянувшись и закинув голову, лежал на снегу лосенок. Лосиха рядом, в ольховом кусту. Она, наверно, не вставала с тех пор, как я ушел. Хрипло крича, над поваленной сосной летали две сороки.
Булыга оглядел следы на снегу и на торфе, потом подошел к лосенку и наклонился над ним. Тут же послышался тревожный треск.
С трудом, неуклюже лосиха поднялась на ноги. Она казалась огромной на тонких, сухих ногах, и особо велика была ее голова с насупленной губой. Ноги у нее дрожали.
– Экое буйло, – сказал Булыга, отходя на всякий случай в сторону. – Сгас твой парень, сгас…
Вздернув губу, лосиха прикусила осиновую веточку, сгрызла с нее кору.
– А я думал, это ты его ударил. Теперь вижу: не ты. А если не ты, тогда Шурка Сараев. Только он в лес ходил, искал, говорит, косачиные тока.
Лосиха поглодала осиновой коры, потом переломила зубами ветку и подошла к лосенку. Постояла, наклонилась, положила ветку на снег.
Следующим утром налетели на деревню Стрюково скворцы. Они свистели на всех заборах, на вербах, на сараях. Дороги и оттаявшие огороды были усыпаны скворцами, будто подсолнечными семечками.
А за огородами, над полем, подымаясь высоко в небо, непрерывно пели жаворонки. Теплое сдобное облако, плывущее над землей, было утыкано жаворонками, как изюмом.
Утром я пил у Булыги чай, и за чаем мы помалкивали, ожидая Шурку Сараева. Мы фыркали, отдувались, кривились от кислой клюквы!
– Эй, хозяин! – заорал с улицы Шурка Сараев. – Дома, что ли?
Прогремев дверью, Шурка вошел в дом, прислонил к стене ружье, а сам присел на порог.
– Иди в комнату.
– Дак сапоги грязные.
– Скинь.
В белых вязаных носках Шурка прошел в комнату, сел на диван, купленный для гостей, заслонил спиной вышитого на покрывале голубого петуха.
– Рассказывай, Шурка, как дело было, – сказал Булыга.
Голос его звучал спокойно, но в нем слышалась будущая гроза, и Шурка забеспокоился:
– Како?
– Тако! – передразнил Булыга, торопливо отхлебывая чай. – Ну-ка, подай ружье!
– Како? – снова не понял Шурка.
– Твое! – рявкнул Булыга и закашлялся, подавился клюквой. – Подай сей момент!
Шурка вскочил с дивана и за дуло выволок ружье из прихожей. Оно зацепилось за порог и не протаскивалось в комнату, упиралось.
– Ты не ори, – сказал Шурка, подавая ружье и не понимая еще, в чем дело. – Разберись вначале, потом ори.
– Мы уж во всем разобрались, – угрожающе сказал Булыга. – Все замерили. Знаем, чье это дело.
Шурка напряженно присел на диван, голубой петух выглядывал из-за его плеча.
Булыга переломил ружье и понюхал ствол, а затем стал вроде бы исследовать ружье Шуркино изнутри.
– Так точно и выходит, – сказал он и сунул мне под нос переломленное ружье. – Видишь?
Поглядев на ржавый, несмазанный замок, я буркнул:
– Вижу.
– Вот и я вижу, – сказал Булыга и резко встал из-за стола. – Ружье, Шурка, придется у тебя отобрать.
Отворив шкаф-гардероб, он сунул в него Шуркину тулку.
– Ты погоди, погоди, – сказал Шурка, вскакивая с дивана и хватая Булыгу за локоть. – Не балуй! Ты ружья не покупал!
– Сядь! – сказал Булыга, отворачиваясь от шкафа. – Сядь, отвечай на вопросы. Ты когда был в лесу?
– В ту субботу.
– Стрелял?
Шурка кивнул:
– Утицу.
– Врешь! Утка еще не летела. Кого стрелял? Говори!
– Кого надо! – заорал Шурка. – Чего ты пристал, булыжник!
– Ну, ладно, – сказал Булыга, внезапно успокаиваясь. – Суд разберется.
Слова эти Шурку ошеломили, он окостенел, тупо разглядывая блюдо с клюквой.
За окном свистнул скворец, солнечный заяц пробился через ящик с рассадой, стоящий на подоконнике, забегал по дивану, по голубому петуху.
– Я ведь ничего такого не сделал, – тоскливо сказал Шурка. – И стрельнул-то разок – пугнуть хотел.
У Шурки Сараева карие глаза. Он умеет играть на гармони.
Каждый вечер приходит Шурка в клуб, садится посреди залы на табурет, и пошло-поехало: пум-ба-па, пум-ба-па…
Льется из гармони музыка, а Шурка потряхивает в такт головой и сильно давит левой рукой на басы.
За музыку Шурку в деревне уважают. Не всякий сыграет на гармони, да еще чтоб левая рука поспевала за правой, а правая не ревела белугой, ласково нажимала на кнопочки.
Потерянный сидит сейчас Шурка на Булыгином диване – голубой петух нацелился ему в висок.
– Ну, это… – говорит Шурка. – Ну, так уж получилось. Ну, шел я, а тут лосиха. Выскочила из куста – и на меня. Хотела, наверно, затоптать. Ну, я и пугнул, чтоб отстала.
– А как же в лосенка попал? – спросил я.
– Так я ж мимо стрелял! – обрадовался почему-то Шурка. – По кустам, а там лосенок стоял.
– Ты что ж, его разве не видел?
– Не видел, не видел, где там увидеть – кусты, елочки…
Шурка крутился на диване, глядел то на меня, то на Булыгу: верим или нет?
– Ступай на двор, – сказал Булыга. – Возьми лопату.
– Зачем?
Булыга не ответил, и Шурка решил, видно, не спорить; встал, прошел в своих белых носках по половикам, кряхтя, надел у порога сапоги и тихонько хлопнул дверью.
– Пошли и мы, – сказал Булыга. – Надо лосенка прибрать, а то ведь она не отойдет от него. Сгаснет.
Во дворе Булыга срезал бельевую веревку, навязанную на березы, и мы пошли к Кривой сосне. Шурка с лопатой на плече шел впереди и на поворотах тропы останавливался.
– Ты только до суда не доводи, – просил он Булыгу, виновато взмахивая лопатой.
В осиннике снега почти не осталось. Сугроб, на котором лежал лосенок, съежился, пожелтел, под него подтекла теплая лужа. И лосиха лежала теперь подальше от Кривой сосны и смотрела в сторону, на торфяные болота.
– Подойди-ка поближе, – сказал Булыга. – Погляди.
– Чего я буду глядеть? – сказал Шурка недовольно и отвернулся, играя лопатой.
– Гляди.
– Ну гляжу. Ну и что? Чего пристал?
– Копай яму, – сказал Булыга и плюнул мимо Шурки.
– Ну выкопаю, ну и что?
Шурка прошелся по поляне вокруг сосны, потыкал лопатой.
– Земля-то мерзлая, – уныло сказал он.
Наконец он примерился, нашел какую-то небольшую ямку, стал ее расширять. Торф поддавался плохо: не оттаял как следует. Шурка копал мучительно, часто останавливаясь отдохнуть.
– Ну, яму я выкопаю, ладно. Только ты до суда не доводи. Она меня затоптать хотела. Вон какая морда, она нас всех потопчет!
Лосиха повернула голову на шум, но не вставала, а только смотрела, что делает Шурка.
Через час яма была готова, и Шурка обвязал ноги лосенка бельевой веревкой. Потом, закинув веревку на плечо, стал подтягивать его к яме.
– Помогите, что ль, – сказал он, напрягаясь изо всех сил.
Я хотел было подсобить ему, чтоб скорее кончить все это тяжелое дело, но Булыга взял меня за рукав.
– Пускай сам, – сказал он. – Сам убил – сам пускай хоронит.
Уже у ямы лосенок застрял в кустах. Шурка дернул яростно и оборвал веревку.
– Барахло! – закричал он, чуть не плача и махая обрывком. – Веревка твоя дрянь! Гнилушка.
– Надвяжешь.
Затрещали кусты – лосиха медленно поднялась и пошла к Шурке, высоко подымая ноги, выбирая место, куда ступить.
– Она ведь убьет! – закричал Шурка, бросая веревку. – Она меня помнит!
– Небось, не убьет, – сказал Булыга. – А убьет – похороним. Яма-то как раз готова.
Шурка сплюнул, поглядел еще на лосиху и вдруг бросился в сторону.
– Куда? – закричал Булыга.
Но Шурка не отвечал, ломал сучки, выбираясь на тропу.
– Вертайся, дурак! – заорал Булыга.
Выйдя из кустов на поляну, лосиха остановилась, подняла кверху голову, так что стала видна ее коротенькая бородка, и захрипела. Она жестоко исхудала, грязно-бурая шерсть на ней свалялась и висела клочьями.
– Опасно все-таки, – сказал я. – Может убить.
– Небось, не убьет, – повторил Булыга. – Сама еле дышит.
Лосиха обнюхала веревку, шумно выдохнула, отошла и снова тяжело легла в кусты.
– Эй, – закричал Булыга, – вертайся!
– Не вернусь! – откликнулся Шурка неподалеку. – Она меня помнит!
Перемазанный торфом, с разодранным лбом вышел Шурка к сосне, боком-боком подошел он к лосенку, наклонился, взял в руки веревку.
– Я сделаю, – сказал он. – Постараюсь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18