— Мистер Майк…— Ну?— Здесь… Я чую…Португальцы не утруждали себя проверкой черных солдат. По их мнению, черные были просто не способны на какие-нибудь авантюры, требующие долгого обдумывания, а уж на борьбу во имя политических принципов — • тем более. Но об Аде было известно, что он служил телохранителем одного из погибших в автомобильной катастрофе политиканов, бежавшего из Боганы к португальцам. Этого было более чем достаточно.Сейчас голос Аде был хрипловат от волнения: он давно уже не бывал в родных краях.— Я из здешней деревни, на другом берегу лагуны. А здесь брали песок…Да, Майк тоже узнал это место. Он помнил его: здесь, на самом мысу, у рухнувшей в воду старой пальмы, стоя по пояс в воде, африканцы наполняли тяжелым серым песком большие корзины, сваливали их в неуклюжие лодки, опрокидывали — и так до тех пор, пока лодки не оседали в воду почти по самые края бортов.Потом лодки тащились к берегу, и опять наполнялись корзины, на этот раз шла разгрузка. Вода стекала сквозь прутья, мускулистые тела двигались ритмично, уверенно. На берегу росли горы песка, солнце сушило его на глазах: из серого он превращался в желтый, затем в белый.Толстяк в пышной национальной одежде — широкополой длинной рубахе с просторными, закидываемыми за плечи рукавами — считал корзины и делал отметки в клеенчатой тетради.Время от времени на берегу появлялись грузовики. С них соскакивали грузчики с лопатами — такие же ловкие и мускулистые, как и собиратели песка, толстяк указывал им гору посуше, и она быстро исчезала в кузове. Грузчики лезли в кузов, усаживались на песок, и машина, тяжело урча, уходила в город. В последние годы Габерон лихорадочно строился, и песка нужно было немало.Вечером собиратели песка иногда оставались на берегу. И тогда далеко вокруг чувствовался тошнотворный запах пальмового масла, на котором они готовили себе ужин.Майк приходил сюда ловить рыбу: вечерами здесь было тихо, и на улов везло, а к запаху пальмового масла можно довольно быстро привыкнуть.Аде был прав. Майк глубоко втянул воздух: так и есть, пахло пальмовым маслом. Значит, здесь высаживаться нельзя. А ведь отсюда метров четыреста до дороги, где их должен был ожидать полицейский грузовик, чтобы доставить десантников к полицейской казарме — старому бараку милях в пяти от берега. В задачу группы Хора входил бесшумный и быстрый захват здания. Это обеспечит безопасную высадку других групп.Майк всмотрелся в темноту: так и есть, на берегу было видно слабое мерцание догоравшего костра.— У них собаки, — прошептал Аде.Собак он не мог видеть, но Майк знал, что габеронцы держат часто сразу по нескольку низкорослых желтых и черных дворняжек, которые иногда идут в пищу.— На середину лагуны, — решительно сказал Майк. Хор удивленно вскинул глаза.— Сбились с пути?— Там, где мы хотели высадиться, — люди…— Черные? — презрительно спросил Хор. Майка от его тона слегка покоробило.— И черные и белые кричат одинаково, — спокойно ответил он.Каноэ бесшумно и быстро шли по течению. Был прилив, и океан наступал на лагуну. Мыс с пальмами остался позади. Здесь Майк обычно клал румпель своей моторки налево, а там… Да, там были огни одного из домов Фреда Брауна. Его арендовал Мангакис, и Майк там часто бывал… почти каждый раз встречаясь с Джином Корневым.Джин был на год моложе Майка. Проучившись в школе Святого Спасителя, он уехал в Союз (так говорили Корневы о России), но приезжал к отцу каждый год на каникулы и жил в Габероне по три-четыре месяца. Отец заставлял его ходить в это время в школу, чтобы не забыть английский язык, и парень страшно злился.Но на следующий год он приезжал опять, иногда с матерью. Она обычно жила в Москве, где надо же было кому-нибудь присматривать за подростком!«Интересно, где же Корневы сейчас? — подумалось Майку. — Ведь у Джина каникулы».Огоньки на берегу увеличивались, приближались. Берег здесь был пологий и твердый, до шоссе — рукой подать. Вспомнив об этом, Майк даже удивился: как это он раньше не додумался — идеальное место для высадки!— Держать на огни! — приказал он.— Отлично, сынок!Твердость его голоса понравилась Хору. Каноэ резко свернули к берегу — туда, где Майку было знакомо каждое дерево в саду двухэтажной белой виллы, все комнаты которой были сейчас ярко освещены.
Бэзил Мангакис только что сделал коктейль — свой любимый, «Эль президенте», и принес его в сад Корневу. Передав стакан гостю, он уселся в легкое кресло, плетенное из разноцветных пластиковых шнуров, и с наслаждением вытянул ноги.Он был среднего роста, широкоплеч и, несмотря на свои пятьдесят шесть лет, узок в поясе. Коричневая трикотажная рубаха, распахнутая на груди, обтягивала мускулистый торс атлета. Густая шевелюра увеличивала и без того крупную голову. Из-под широких бровей пронзительно смотрели черные, как антрацит, глаза.— Что же вы льете сюда? — спросил Корнев, отхлебнув из низкого и широкого розоватого стаканчика, протянутого ему Мангакисом.— Ром, лимонный сок, сахар и лед. Круглолицый, пожалуй, излишне полноватый Корнев хитро улыбнулся.— Э-э, нет, — погрозил он со смехом хозяину дома. — Вы что-то скрываете. Я знаю «Эль президенте». Но откуда у него этакая… я бы сказал… свежесть?— Ладно, так уж и быть!Мангакис с наслаждением отхлебнул из стакана, шутливо вздохнул.— Пользуйтесь моим открытием… Я добавляю сюда несколько капель болгарской «мастики», что-то вроде водки с запахом капель датского короля. Мне тут знакомый из болгарского торгпредства подарил несколько бутылок, вот я и экспериментировал.Он подмигнул.— Хорошо все-таки быть международным чиновником. В вашем посольстве меня угощают водкой. Французы предлагают отличное вино…— А что англичане?Грек помрачнел.— Вы спрашиваете это лишь затем, чтобы еще раз услышать о моей любви… (он выделил голосом последнее слово) к этим носителям демократии?Корнев почувствовал себя неловко.— Извините, Никос.Мангакис поспешил сменить тему:— Вы мне лучше скажите, когда появится мой дорогой шеф мистер Гвено? Откровенно говоря, блестящий молодой человек. Отличный экономист, умница, а вот кое-какие африканские черточки ему все-таки мешают, например неточность.При свете, падавшем с веранды в сад, Корнев задумчиво смотрел на Мангакиса.Кто он, этот непонятный человек? Его лоб исполосован глубокими морщинами. Левая щека обезображена бело-розовым, не поддающимся загару рубцом. Подбородок тяжелый, квадратный, решительный. В черных блестящих глазах глубокая грусть, сменяющаяся напряженной настороженностью.Они знакомы уже много лет, но что он, Корнев, в сущности, знает о Мангакисе?Советник словно прочел мысли Корнева.— Все наблюдаете, — сказал он и непонятно почему вздохнул, отвернулся, забарабанил пальцами по своему стакану. Неожиданно он обернулся и глянул прямо в лицо гостя:— Скажите… вы верите в предчувствия? Лицо его было напряженно-внимательным.— Я верю в телепатию, — отшутился Корнев. Грек не принял шутки.— Нет, — покачал он головой. — А я… не то чтобы верю в предчувствия… — он улыбнулся беззащитной и грустной улыбкой, — но вот уже несколько дней, как мне почему-то очень тревожно.Корнев прищурился.— Это потому, что газеты и радио уже много недель твердят о предстоящем вторжении?— Нет!Советник резко отодвинулся.— Они не посмеют!— Почему же? — спокойно продолжал Корнев. — Правительство Боганы зашло, по их мнению, достаточно далеко. Монополиям здесь уже не развернуться. Собственность иностранцев практически национализирована. Земельная реформа идет полным ходом. И если этот процесс не остановить…— Вы с ума сошли! — почти выкрикнул Мангакис. — Ведь это только эксперимент!— Вот те, кто готовит вторжение, и не желают продолжения этого эксперимента, — жестко отрезал Корнев. — Кроме того, если для вас лично это эксперимент, то для боганийцев это выбор будущего.— Ладно…Мангакис махнул рукой. Он был взволнован, лицо его напряглось.— В конце концов, сейчас уже не время «дипломатии канонерок». Вторгнуться в независимую страну, чтобы свергнуть правительство, это уж слишком.— И тем не менее вы не хуже меня знаете, что всего в каких-нибудь ста пятидесяти милях отсюда португальцы обучают наемников.Мангакис неожиданно усмехнулся.— Знаете что, Николае? — сказал он с грустной улыбкой. — А я ведь думал, что здесь, в Африке, я в общем-то найду то, что искал много лет, — покой. Покой, интересную работу. Буду воспитывать дочь и ловить рыбу. И никакой политики. Быть вне лагерей — не бороться, а просто жить — без побед, но зато и без поражений.Корнев промолчал. Он тянул коктейль и смотрел в небо. Луны не было, и звезды казались особенно яркими. С океана время от времени набегал прохладный, пахнущий прелыми водорослями ветерок и шелестел в невидимых гривах высоких королевских пальм, гладкими серыми колоннами стоящих в саду.Корнев перевел взгляд в глубину сада по направлению к лагуне. Там, облокотясь на белый камень парапет, лицом к лагуне, стояли юноша и девушка — Евгений и Елена.— Не люблю, когда опаздывают. Даже министры! — проворчал хозяин дома. Корнев взглянул на часы.— Скорее всего он в штабе «борцов за свободу». Мистер Кэндал разыскивал его по всему городу, звонил даже мне.Мангакис помрачнел.— Ох, как не нравятся мне эти срочные встречи с Кэндалом.Он встал, расправил плечи, сделал несколько шагов по саду, затем резко обернулся.— Кстати, почему вы упорно называете Кэндала «мистером», а не товарищем? Ведь он не скрывает, что он марксист, а его «борцы за свободу» собираются после изгнания португальцев строить «новое общество»?— А вам это не нравится?Грек внимательно посмотрел на него и отвернулся. Он молча смотрел в темноту, в сторону лагуны.— Завидуете?Корнев чуть заметно кивнул на расплывчатые силуэты Елены и Евгения.— Я?Мангакис пожал плечами, сел в заскрипевшее кресло и откинулся на его пружинистую спинку. И опять при свете, падавшем с веранды, Корнев заметил на лице отца Елены грустную улыбку. И вдруг тот заговорил — медленно, словно в раздумье:— А вы никогда не ощущали той пустоты в душе, когда страсти не остается, когда все проходит — и любовь, и ревность, и когда воспоминания становятся мучительными?Корнев удивленно посмотрел на Мангакиса. Потом непроизвольно поднес к лицу левую ладонь, стиснул большим и указательным пальцами переносицу, провел их снизу вверх, сдвигая тяжелые очки на лоб, надавил пальцами в уголки глаз и зажмурился. В мозгу вспыхнули желтые молнии, глаза пронзило болью… Корнев всегда делал так, снимая усталость глаз: это была спасительная привычка, Африка все-таки давала себя знать.— У вас, наверное, есть что вспомнить? — осторожно спросил он.Мангакис понял и мягко улыбнулся.— Разве я похож на героя-любовника? Он кивнул в сторону лагуны, где Елена и Евгении о чем-то оживленно разговаривали.— Ее мать тоже звали Еленой. Корнев удивленно вскинул голову — Мангакис никогда раньше не говорил о своей жене.— Она… жива?— Жива, — просто ответил Мангакис. — Живет в Штатах, вышла замуж за преуспевающего врача. — Он поднес к губам стакан. — Когда во время отпуска мы бываем в Штатах, дочь встречается с нею.Корпев задумчиво смотрел прямо перед собою.— Вы никогда не рассказывали мне о, матери Елены… Она красива?— Для меня — да. Вам может показаться странным, но мы увидели друг друга — я говорю «увидели» по-настоящему, как мужчина и женщина могут увидеть друг друга, — во время отступления. Это было в сорок девятом. Мы проиграли гражданскую войну. Моя бригада была выбита из гор и отходила к морю. Елена присоединилась к нам с остатками одного небольшого отряда, тоже отходившего, к побережью. Она прекрасно стреляла из пулемета и тащила его на себе, никому не доверяя: высокая, тоненькая, волосы как у мальчишки. Пилотку она потеряла, но куртка и брюки на ней были такими, будто она их только что отгладила.Последний бой мы дали почти у самой кромки воды. За нами было море, море и баркасы, которые пригнали для нас местные рыбаки.С нами были раненые, женщины и дети. Я приказал спасать в первую очередь их. Остальные залегли за камнями. Фашисты знали, что нам никуда уже не уйти и мы будем драться до последнего. Они сидели и ждали, пока не подвезли минометы. Когда взорвалась первая мина, я увидел Елену. Она поднялась и пошла с гранатами вверх, по склону горы, прямо на фашистов. И мы все пошли за ней. Это было безумие, и я вдруг понял, что все эти дни, пока мы, оборванные, грязные, усталые, отступали к морю, Елена была дорога мне. Она была тогда такой же, как наша дочь сейчас, — высокой и очень тонкой.А потом… потом я очнулся у рыбаков. Меня, контуженного, Елена притащила в рыбачью деревню. Там нас долго скрывали под ворохом старых сетей.Потом мы переправились на Кипр, с Кипра на Мальту. Обвенчались мы в Ливии. Родители выслали мне денег на дорогу, и мы уехали в Штаты к моим родственникам.Он вздохнул и замолчал.— Значит, вы сражались в Греции, — с уважением заметил Корнев.— Нет, нет! — заторопился Мангакис. — Я не был коммунистом. Но когда в 1936 году в Греции пришел к власти фашистский режим Метаксаса, я вместе с коллегами-студентами пытался бороться против него. Родители отправили меня доучиваться в Англию. Там я получил диплом экономиста. И буквально влюбился в эту страну: после фашистского террора Англия стала для меня идеалом законности и демократии.В Грецию я вернулся в 1941 году — с английскими «командосами». Мы боролись уже против немецких фашистов. Потом, в сентябре 1941-го, был создан ЭАМ — национально-освободительный фронт Греции. Партизаны объединились в армию освобождения — ЭЛАС. У меня была военная подготовка, полученная в Англии. Англичане способствовали моей карьере в ЭЛАС: я стал командиром бригады. Но когда в октябре 1944 года ЭЛАС освободила почти всю Грецию, англичане высадили на нашей земле войска и вместе с греческими фашистами ударили по нашим отрядам. Английская разведка, видимо, считала меня своим человеком: я должен был со своей бригадой по их приказу в нужный момент неожиданно ударить по ЭЛАС.Мангакис усмехнулся.— А я дрался против фашистов и англичан. И должен сказать — дрался упорно.— Я помню, в те дни все наши газеты были забиты сообщениями из Греции, — задумчиво сказал Корнев. — Я учился в университете и писал стихи о гражданской войне в Греции.— А мне тогда было тридцать пять. И стихов я уже не писал. В Штатах родственники помогли мне устроиться на преподавательскую работу. Пришлось, правда, сменить имя — ведь я был «красным».— Собственно, без помощи американцев фашисты вряд ли бы победили.Мангакис покачал головой.— Я дал себе слово забыть о том, что было. Прошлое для меня умерло вместе с моим прежним именем.Голос его был запальчив, он словно продолжал какой-то давний спор. И Корнева вдруг осенило.— Из-за этого вы и разошлись с женой? Мангакис резко отшатнулся.— Нет, просто наша любовь умерла.— Я много читал об одной американке греческого происхождения… очень активной участнице борьбы за гражданские права в США. Но фамилия ее не греческая…— Это мать Елены. И хватит об этом!Мангакис встал.— Кстати, в России, по-моему, гостей принято кормить не только разговорами, — сказал он. — Или вы решили все-таки дожидаться министра?— Пошли!Корнев, несмотря на полноту, легко вскочил на ноги.— Елена! Евгений! — крикнул он в глубь сада и обернулся к хозяину дома: — Сорок два года и восемнадцать. Евгений относится ко мне скорее как к старшему товарищу, а не как к отцу. Не знаю, хорошо ли это…Мангакис усмехнулся.— А Елене нравится, когда где-нибудь в театре или в ресторане я ухаживаю за ней, как влюбленный старый селадон.Оба рассмеялись.Молодые люди подошли к дому.— А вот вы им завидуете! — тихо сказал советник, взглянув на молодых людей, и Корнев молча кивнул.Сейчас он смотрел на сына, этого высокого крепыша, словно бы со стороны. За последние два-три года Евгений неожиданно перерос и отца и мать. И Корневу с трудом верилось, что тринадцать лет назад он, двадцатидевятилетний корреспондент центральной московской газеты, приехал в далекую и малоизвестную страну, только что ставшую независимой, с пятилетним малышом, который с удовольствием повторял за матерью стихи: «Африка ужасна, да, да, да! Африка опасна, да, да, да!» И оба смеялись. С отцом мальчик не боялся ни горилл, ни злых крокодилов, но на всякий случай взял с собою в Африку свой пистолет — пистонный, самый любимый.Потом его привели в школу Святого Спасителя и представили миссис Робсон — сухой и очень строгой англичанке. Она лишь посмотрела на своего будущего ученика сквозь большие очки, и малыш испуганно затих.Через полгода Евгений уже довольно сносно говорил по-английски. Он учился в Габероне до девяти лет. Программу первых двух классов осилил с помощью отца и, приехав в Москву, поступил сразу в третий класс школы, где преподавание велось на английском языке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11