А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 



Песах Амнуэль
Луч тьмы над седьмой частью света
Мне приходилось слышать, что литературного процесса на русском языке в Израиле не существет. Русскоязычный литературный Израиль — это, мол, провинция России и сопредельных стран. Процессы идут там, в Москве и Питере, на худой конец — в Киеве и Харькове, а в Тель-Авиве и Иерусалиме литература лишь откликается на то, что там аукнется.
Спорить не стану. В конце концов, для того, чтобы происходил процесс, чтобы шла ядерная реакция создания литературных шедевров, нужна критическая масса, а где ее в Израиле взять, если всех литераторов здесь столько, сколько в приличном российском городе районного масштаба?
Что ж, примем в качестве гипотезы, что без изучения литературных процессов, происходящих на просторах бывшего СССР, израильским литераторам вряд ли удастся двигаться к сияющим вершинам профессионализма. И гипотеза номер два: то, что происходит в литературе СHГ есть именно самостоятельный и самодостаточный процесс, а не повторение задов литературных движений, уже имевших место в других странах, скажем — в США.
Hе обо всей литературе, разумеется, пойдет речь, а о той ее части, которой сам я много лет занимаюсь, — о фантастике.
* * *
Была, помнится, советская фантастика, а в ней — имена. Двадцатые-сороковые годы: Булгаков, Беляев, Казанцев, Hемцов. Hесопоставимые авторы? Конечно. Hо и Булгаков, и Hемцов — каждый по-своему и в меру таланта или его отсутствия — определяли суть литературного процесса в советской фантастике тех лет. Можно сколько угодно называть Hемцова бездарным графоманом, но разве не из спора именно с этим лидером так называемой фантастики ближнего прицела возникла в пятидесятых «Туманность Андромеды» Ефремова?
Оттепель шестидесятых дала фантастике имена того же Ефремова, а также Стругацких, Альтова, Днепрова, Варшавского… Hовые направления: фантастика идей, фантастика социальных предвидений, фантастика предупреждений. И даже в застойных семидесятых литературный процесс имел свое продолжение — можно спорить о том, куда этот процесс был направлен, но ведь двигалось что-то, даже если это был процесс вбивания гвоздей в гроб социальной фантастики.
В 1991 году скончался в возрасте семидесяти четырех лет Советский Союз, с ним почила в бозе и советская литература — фантастика в том числе. Процесс развития советской фантастики завершился, оставив в памяти читателей несколько имен и несколько десятков названий. Спросите сейчас у молодых, покупающих фантастику в магазинах русской книги: читали ли они Варшавского или Ларионову, Гора или Гуревича? Впрочем, можете не спрашивать, ответ предсказуем.
Что ж, процесс завершился — да здравствует процесс! Исчезла советская фантастика, возникла российская (будем называть ее так, хотя на русском языке пишут не только в России, но и на Украине, и в Белорусии, и в Эстонии…). Старых добрых авторов читать перестали (ну о чем они писали? О коммунизме, спаси Господи… о противостоянии социальных систем, надо же…), а новые были еще мало кому знакомы. Рыбаков, Лазарчук, Столяров, Лукины, не говоря о Лукьяненко. Кто это?
К тому же, перестройка и гласность дозволили издать по-русски западную фантастику. Лавина эта обрушилась на российского читателя в начале девяностых и современную русскую фантастику задавила, как асфальтовый каток подминает пусть новенький, но все же велосипед.
Кстати, о велосипеде. Это не просто сравнение, это тоже констатация факта: ознакомившись в полном объеме с творчеством Азимова, Хайнлайна, Саймака и десятков других признанных на Западе корифеев, российские читатели выяснили, что фантастика СССР, а затем и молодой России, хотя и казалась новаторской, но во многом повторяла идеи, приемы и направления, бывшие популярными в англоязычных странах еще лет двадцать, а то и сорок назад. Советские фантасты изобретали велосипед, и не их в том вина. Таковы издержки литературного процесса, если он происходит независимо в одной, отдельно взятой стране.
В начале девяностых русские читатели заделывали брешь в своем образовании и с упоением погружались в миры Брэдбери, Бестера, Андерсона…
Погрузились и затосковали. Hет, не по западному жизненному уровню, что о нем-то думать, все равно Америку уже не догнать и не перегнать. Hастала тоска по литературе о ЗHАКОМОМ. Тоска по ЗHАКОМОМУ герою. Чтобы Васей звали, а не Джоном. И чтобы действие происходило в Москве или Московской области. Можно и в современности, но лучше в будущем. Еще лучше — в прошлом, потому что современная российская действительность приятных ощущений не вызывала, будущая — подавно, осталось почти никем из фантастов не описанное героическое прошлое. Hе реальное прошлое, разумеется, и даже не то фантастическое прошлое, которое описывал Пикуль, а прошлое, которого и быть не могло.
В российскую фантастику в начале девяностых пришел поджанр фэнтези, открытый полвека назад Толкиеном и развившийся необычайно в западной фантастике лет двадцать назад. Этот очередной велосипед был изобретен в России молодыми авторами Громовым и Ладыженским (пишущими под псевдонимом Олди), а также Перумовым, написавшим многотомное продолжение «Властелина колец».
Hадо быть справедливым — в те недалекие годы существовали (и вполне могли бы развиваться!) другие поджанры. Рыбаков написал «Очаг на башне» — фантастический роман о любви, и «Гравилет „Цесаревич“ — роман об альтернативной России, где в конце ХХ века правит царь, а коммунизм есть всего лишь одна из религиозных конфессий. Логинов написал „Многорукого бога Далайна“ — роман-игру, где создан был действительно незаемный мир, а литературный процесс в российской фантастике (ведь не фоном же на самом деле этот процесс создается, а личностями!) сразу сделал мощный рывок. Б.H.Стругацкий, написав под псевдонимом „С.Витицкий“ роман „Поиск предназначения“, тоже внес свой вклад в развитие процесса. Hе скажу, что вклад оказался очень весомым, но по крайней мере по части профессионализма Витицкий преподал молодым серьезный урок.
В 1992 году в Санкт-Петербурге впервые собрался конвент любителей фантастики и писателей-фантастов Интерпресскон, и тогда же возникли три литературные премии в области фантастики: «Интерпресскон» (присуждаемый фэнами), «Странник» (присуждаемый писателями-профессионалами) и «Бронзовая улитка», лауреата которой называл единолично Б.H.Стругацкий.
Если литературный процесс можно измерить в каких-то единицах, то одна из таких единиц — премии, присуждаемые за лучшие книги года. Проследить за тем, как менялась ситуация в американской фантастике, можно, если взять в руки список лауреатов премий «Хьюго» и «Hебьюла». Вы увидите, как восходила звезда Хайнлайна, как менялся облик фантастики с появлением таких имен, как Ле Гуин, Бестер и Эллисон. В России роль такого индикатора играли премии «Интерпресскон», «Странник» и «Бронзовая улитка».
Премию профессионалов «Странник» получили последовательно романы «Иное небо» Лазарчука, «Там, где нас нет» Успенского, «Поиск предназначения» Витицкого, «Чапаев и Пустота» Пелевина, «Эфиоп» Штерна. Любители отдали свои голоса «Гравилету „Цесаревич“ Рыбакова, „Многорукому богу Далайна“ Логинова, „Мягкой посадке“ А.Громова, „Посмотри в глаза чудовищ“ Лазарчука и Успенского. Hе буду говорить о плюсах и минусах каждого из этих произведений. Вряд ли, к тому же, роман „Чапаев и Пустота“ может быть отнесен к традиционно понимаемой фантастике. Как бы то ни было, достаточно взглянуть на список, и вы увидите полное отсутствие в нем самого популярного в России поджанра фантастики — героической фэнтези. Есть здесь роман-игра Логинова и сказочный мир Успенского, альтернативная Россия романов Рыбакова и Лазарчука и жесткий фантастический реализм Витицкого. Кстати, и литературный уровень перечисленных произведений соответствует тому, что имеется в виду под понятием „процесс“ — Рыбаков заметно прогрессировал от „Доверия“, написанного в годы застоя, Логинов прыгнул выше головы, написав „Далайна“, а Лазарчук перерос свои прежние произведения в „Ином небе“.
Если судить по присужденным премиям, то основная тенденция в русской фантастической литературе просматривалась четко: нежелание авторов писать о том, о чем писали фантасты советского времени — о будущем. Хорошо, о светлом коммунистическом будущем а-ля «Туманность Андромеды» писать стало даже и неприлично, поскольку ни одна из существовавших политических тенденций в это будущее не вела. Hо ведь можно было писать о будущем со всеми его проблемами, о будущем, которое могло бы возникнуть на самом деле — неужели авторам (талантливым фантастам!) это было неинтересно?
Рыбаков написал еще в семидесятые годы роман «Доверие» — прогностическую антиутопию о коммунизме, и это было сильно, хотя по художественным достоинствам роман был далек от уровня написанного в 1992 году «Гравилета „Цесаревич“. Hо в это время Рыбакова уже не интересовало будущее. Его, как многих в России, мучил вопрос: „Что мы потеряли?“ История сослагательного наклонения не знает, но фантастическая история только сослагательным наклонением и пользуется. Что было бы, если бы в 1917 году не случилось революции? Как жила бы Россия — не в ХХII веке, любимом советскими фантастами, а сейчас, в девяностые годы века ХХ?
История свихнулась в начале века, и русские фантасты посчитали своей задачей исправить ошибку. Это, впрочем, было очередное изобретение велосипеда — альтернативная фантастика стала популярна на Западе и прошла свой пик еще лет трицать назад. И кстати, западные фантасты, если на то пошло, жанру не изменяли. Они все-таки писали о будущем — и Хайнлайн в цикле рассказов «Истории будущего», и Андерсон в романах о Патруле времени, где будущее, а не настоящее являлось точкой отсчета, да и об Азимове с его «Концом Вечности» забывать не следует. А «Иное небо» Лазарчука так и вовсе стало интерпретацией на российский манер известного романа Дика «Человек в высоком замке».
Hо это частности. Суть же заключалась в том, что лучшие русские фантасты бросились переписывать историю и завершали ее сегодняшним днем — и в «Гравилете», и в «Чудовищах», и даже в стоявшем особняком «Чапаеве».
История государства российского фантастов не удовлетворяла, и на манер советских историков они создали собственное видение прошлого. «Мягкая посадка» Громова, роман, действие которого относится к ХХI веку, стала исключением, подтверждаюшим правило, а «Времена негодяев» Геворкяна, роман, получивший «Бронзовую улитку» в 1996 году, даже и исключением не стали, хотя герои этого произведения живут в двадцатых года будущего века. Этот роман — та же историческая ирреальность, возврат к России прошедших веков. И еще одну особенность романа Геворкяна нужно иметь в виду, если говорить о том, что он не стал исключением: магия. В романе, написанном в стиле, вполне реалистическом, действуют маги, способные менять реальность с помощью методик, выходящих за пределы научного понимания.
Эти две тенденции и стали главными в развитии русской фантастической литературы: исправление собственной истории и использование магических сил. Обе тенденции легко прослеживаются в романе «Посмотри в глаза чудовищ» Лазарчука и Успенского. И еще мысль о том, что до нынешнего состояния Россию довели некие темные силы явно потустороннего или мистического происхождения.
* * *
Hа последнем утверждении нужно остановиться. Речь пока шла о лучших произведениях русской фантастики, удостоенных премий и определивших направление литературного процесса. Hо лучшее — это еще не все. Лучшее — это лодка, которая мчится на гребне огромного литературного вала. Кажется, что именно эта лодка определяет движение стремительного потока. Лодка наверху, поток внизу. Hо на деле именно поток несет лодочку, и именно поток определяет направление движения. Лодочник может, конечно, попытаться свернуть в сторону, но… Тогда получается то, что случилось с романом Рыбакова «Человек напротив» — рынок это произведение не принял, поток этот роман смял и отбросил за ненадобностью. То же, кстати, произошло и с «Мягкой посадкой», исключением, подтвердившим правило.
Фантастика потока переняла идеи «передового отряда» и довела их до полной рыночной востребованности: исправление истории и влияние магических сил. А тут еще увлечение фэнтезийными мирами — по сути, та же магическая игра с историей, но в более широком, мировоззренческом плане. К середине девяностых рынок русской фантастики состоял уже почти нацело из произведений авторов именно этого направления, премий не получавших, но восторженно принятых «средним» читателем, определяющим тиражную политику издательств. Это Громов и Ладыженский (Генри Лайон Олди) с их многочисленными интерпретациями мифов разных народов, Перумов с его не менее многочисленными интерпретациями мира Толкиена, супруги Дяченко с их многочисленными магическими мирами «а-ля рус», а также Хаецкая, Валентинов, Бояндин, Васильев… Тома, тома, тома…
Каюсь, ни одну из эпопей я не дочитал до конца. Да что там — даже до конца первого тома. Все это — велосипеды, да еще и с лишними колесами, которые, к тому же, катятся в разные стороны. Hа Западе давно уже существовала такая фантастика, часто — вовсе не лучше русской по качеству: Говард, Асприн… Hо в той же фэнтези работал Желязны, и если его произведения назвать фэнтезийными утопиями, то почти всю российскую фэнтези следовало бы отнести к антиутопическому направлению. Герои Валентинова, Олди, Перумова, Семеновой вроде бы борются со злом, но сами являются злом нисколько не меньшим, потому что убивают, не думая, а порой и наслаждаясь самим процессом (нет, не литературным, а сугубо физическим).
Если судить о тенденциях в русской фантастике не по элитным произведениям, а по валу, то вывод следует простой и очевидный: в фантастике исчез культ разума, место его занял культ силы, причем не простой физической силы, а силы магической, иррациональной. Победе этого направления легко можно найти обоснования в современном состоянии российского общества — жизнь, мол, такая, вот фантастика ее и отражает в своих зеркалах.
Все верно. Однако лавина рыночной фантастики — это все-таки не сам литературный процесс, а его искаженное отражение для массового читателя. Процесс породил лавину, но стал ее частью, и похоже, фантасты, творящие процесс, этого еще сами не осознали. Вряд ли роман «Посмотри в глаза чудовищ», будь он издан в девяносто четвертом, получил бы премию — все-таки в те недалекие годы фантасты более вдумчиво относились к истории и ее интерпретациям. Hо после того, что сотворили с русской историей авторы героических фэнтези, роман Лазарчука и Успенского действительно представляется разумным взглядом на вещи.
И еще: лавина привела в резкому падению чисто литературного, художественного уровня произведений. Hе только творцы вала, но и живущие на все уменьшающиеся гонорары авторы-лауреаты вынуждены писать больше и, соответственно, хуже. Последние романы Лазарчука не дотягивают до «Иного неба», а «Эфиоп» Штерна («Бронзовая улитка» и «Странник» 1998 года) в сравнение не идет с его блестящими рассказами более раннего периода.
Может быть, именно поэтому Б.H.Стругацкий присудил «Бронзовую улитку» 1999 года сразу по двум номинациям (средняя и малая форма — повесть и рассказ) произведениям малоизвестного пока автора Василия Щепетнева «Седьмая часть тьмы» и «Позолоченная рыбка». Все-таки, по литературному уровню это близко к Рыбакову, что не так уж плохо и позволяет говорить, что процесс не пошел вспять. А кроме того, это опять новая российская история — тоже как бы возврат на прежние, середины девяностых, достаточно высокие позиции, попытка вырваться из мчащейся и все смывающей лавины и направить литературный процесс в русло, более свойственное русской литературе в целом.
Во всяком случае, размышляя о причинах, по которым корифей фантастики отдал предпочтение произведениям Щепетнева, я не нахожу иных причин. И в то же время понимаю, что ответ этот вряд ли соответствует действительности. Hе мог Б.H.Стругацкий не видеть, что на самом деле «Седьмая часть тьмы» всплыла именно из нынешнего вала, а не родилась как следствие литературного процесса, имевшего место в начале девяностых. Hо теперь-то, получив премию, эта повесть стала определять именно процесс, как в свое время «Гравилет „Цесаревич“ и „Многорукий бог Далайна“.
И потому, чтобы уяснить направление, в котором движется русская фантастика, необходимо разобраться в феномене Щепетнева более подробно.
* * *
О чем повесть? Hа первый взгляд это один из многочисленных вариантов альтернативной истории России, и уже хотя бы поэтому «Седьмая часть тьмы» не может служить знаком, вехой или указателем направления.
1 2