э. Гераклит Эфесский твердо выступил против него, выступил с ясностью, которая нечасто встречается в его местами очень туманных фрагментах. Но Лукреций Кар, который считал себя протагонистом просвещенной мысли, так и не расстался с этим предрассудком, хотя дело было уже в первом веке до н.э. В наши дни такой предрассудок – редкость, но я сомневаюсь, что он изжит полностью.
Разрешите обратиться теперь к чему-то совершенно иному. Я нахожу совершенно невозможным сформулировать мысль о том, каким образом, например, мой собственный сознательный разум (который мне представляется одним ) мог возникнуть в результате интеграции сознаний клеток (или некоторых из них), из которых состоит мое тело, или каким образом в каждый момент моей жизни мой разум является, так сказать, их равнодействующей. Можно подумать, что такое «содружество клеток», которым является каждый из нас, могло бы быть возможностью par excellence для разума проявить свою множественность, если он вообще способен на такое. Выражение «содружество» или «государство клеток» (Zellstaat ) сегодня уже не считается метафорой. Прислушаемся к тому, что говорит Шеррингтон:
Утверждение, что из клеток, составляющих нас, каждая является индивидуальной эгоцентричной жизнью – не просто фраза. Это не просто удобный способ описания. Клетка как компонент тела – не только визуально ограниченный модуль, это отдельная жизнь, сосредоточенная на себе. Она живет собственной жизнью... Клетка – это отдельная жизнь, и наша жизнь, которая, в свою очередь, является отдельной жизнью, всецело состоит из жизней-клеток.
И этот рассказ можно продолжить, углубляясь в подробности и конкретизируя. И патология мозга, и физиологические исследования чувственного восприятия недвусмысленно свидетельствуют в пользу регионального разделения сенсориума на области, далеко идущая независимость которых удивительна, поскольку позволяет нам ожидать, что эти области связаны с областями разума; но это не так. Особенно характерный пример выглядит следующим образом. Если посмотреть на удаленный пейзаж сначала обоими глазами, потом только правым глазом, закрыв левый, и затем наоборот, заметной разницы вы не обнаружите. Во всех трех случаях психическое зрительное пространство одно и то же. Это, конечно же, вполне может быть вызвано тем фактом, что от соответствующих нервных окончаний на сетчатке стимул передается в один и тот же центр, расположенный в мозге, где «производится восприятие» – точно так же, как в моем доме кнопки, расположенные у входной двери и в спальне жены заставляют звенеть один и тот же звонок над дверью кухни. Это наиболее простое объяснение, но оно неправильное.
Шеррингтон рассказывает нам об очень интересных экспериментах по определению пороговой частоты мерцания. Я постараюсь максимально кратко изложить суть дела. Вообразите миниатюрный маяк, установленный в лаборатории и дающий в секунду 40, 60, 80 или 100 вспышек. По мере увеличения частоты вспышек мерцание пропадает на определенной частоте, зависящей от условий эксперимента; при этом наблюдатель, который смотрит обоими глазами обычным образом, видит непрерывный свет. Допустим, что в данных условиях пороговая частота составляет 60 вспышек в секунду. Во втором эксперименте используем специальное приспособление, пропускающее в каждый глаз каждую вторую вспышку так, что каждый глаз в отдельности увидит 30 вспышек в секунду. Если бы возбуждения проводились в один и тот же физиологический центр, то никакой разницы быть не должно: если я нажимаю кнопку у своей входной двери, скажем, каждые две секунды, а жена делает то же самое у себя в спальне, но неодновременно со мной, звонок на кухне будет звенеть каждую секунду, как если бы один из нас нажимал свою кнопку каждую секунду или же мы делали бы то же самое оба, но синхронно. Однако во втором эксперименте дело обстоит не так. 30 вспышек, воспринимаемые правым глазом плюс 30 вспышек, воспринимаемые левым, очень далеки от того, чтобы устранить ощущение мерцания; для этого требуется частота, в два раза большая, а именно, 60 вспышек для правого глаза и 60 для левого, если оба глаза открыты. Разрешите привести главный вывод, сформулированный самим Шеррингтоном:
Два отчета объединяют не пространственные соединения церебрального механизма... Гораздо больше похоже на то, что образы, воспринимаемые правым и левым глазами, наблюдаются каждый одним из двух наблюдателей, чьи разумы объединены. Похоже на то, что восприятия правого и левого глаз обрабатываются по отдельности, а затем психически объединяются... Как если бы каждый глаз обладал собственным сенсориумом существенного достоинства, в котором ментальные процессы, основанные на том глазе, развивались бы до уровня полного ощущения. Физиологически это соответствовало бы визуальному субмозгу. Таких субмозгов было бы два: один для правого глаза, другой – для левого. Скорее одновременность действия, чем структурное объединение обеспечивает их ментальное сотрудничество.
Затем следуют соображения очень общего характера, из которых я снова приведу лишь наиболее характерные фрагменты:
Существуют ли, таким образом, квазинезависимые субмозги, основанные на нескольких модальностях чувства? В мозге на крыше старые «пять» чувств вместо того, чтобы сплетаться друг с другом в нераспутываемый клубок и потом еще больше запутываться механизмом более высокого порядка, оказываются легко обнаруживаемыми, каждый в своей отдельной сфере. В какой степени разум представляет собой коллекцию квазинезависимых воспринимающих разумов, интегрированных психически в большой степени одновременным появлением восприятий? ... Когда речь заходит о «разуме», нервная система не интегрируется путем централизации вокруг догматической клетки. Вместо этого она вырабатывает миллионократную демократию, каждая единица которой является клеткой..., конкретную жизнь, состоящую из субжизней, раскрывает, хотя и в интегральном виде, свою аддитивную природу и объявляет себя собранием крохотных средоточий жизни, действующих совместно... Однако когда мы оборачиваемся к разуму, ничего этого нет. Одна нервная клетка не является мозгом в миниатюре. Клеточное строение тела не обязано служить намеком на подобное строение «разума». Одна-единственная догматическая мозговая клетка не могла бы придать ментальной реакции характер более объединенный и неатомистический, чем густозаселенное полотно клеток мозга на крыше. Материя и энергия, по-видимому, имеют гранулированную структуру, как и «жизнь», но только не разум.
Я процитировал отрывки, которые впечатлили меня больше всего. Шеррингтон, с его превосходным знанием того, что фактически происходит в живом теле, бьется над парадоксом, который, как человек прямой и интеллектуально искренний, он не пытается скрыть или как-то объяснить (как поступили бы многие другие, причем «бы» здесь определенно лишнее слово), и он раскрывает это практически в грубой форме, прекрасно понимая, что это единственный способ ускорить решение научной или философской задачи, а замазывание «красивыми» фразами тормозит прогресс и делает антиномию вечной (не навсегда, но до тех пор, пока кто-нибудь не обнаружит обман). Парадокс Шеррингтона также является арифметическим, парадоксом чисел, и, насколько я понимаю, он сильно связан с тем, которому я дал такое имя ранее в этой главе, хотя он ни в коей мере не идентичен ему. Предыдущий парадокс заключается в том, что из многих разумов кристаллизуется один мир. Парадокс же Шеррингтона заключается в том, что один разум, состоящий якобы из множества жизней-клеток или, иначе говоря, многочисленных субмозгов, каждый из которых обладает таким существенным достоинством, принадлежащим себе, что мы чувствуем побуждение связать с ним субразум. При этом нам известно, что субразум является ужасным чудовищем, равно как и множественный разум – не имеющим аналогов в опыте кого бы то ни было и совершенно непредставимым.
Я смею утверждать, что оба парадокса будут разрешены (я не претендую на их разрешение здесь и сейчас) путем ассимиляции восточного учения об идентичности в наше западное здание науки. По своей природе разум является singulare tantum . Следует пояснить: полное количество разумов равно единице. Возьму на себя смелость назвать его неразрушимым, поскольку он имеет особое расписание, а именно, разум всегда сейчас. Для разума не существует ни до, ни после. Существует только сейчас, включающее воспоминания и ожидания. И я признаю, что наш язык не способен выразить это, я также признаю, на случай, если кому-нибудь захочется это утверждать, что сейчас я говорю религиозным языком, не научным – впрочем, не противопоставляя религию науке, а подкрепляя ее фактами, которые выяснились в процессе беспристрастного научного исследования.
Шеррингтон утверждает: «Человеческий разум является новым продуктом нашей планеты».
Естественно, я согласен. Если первое слово (человеческий) выбросить, я бы не согласился. Это мы уже обсуждали ранее, в первой главе. Было бы странно, если не смешно, полагать, что размышляющий, сознательный разум, который в одиночестве отражает становление мира, появился бы лишь в какой-то момент в процессе этого «становления», появился бы случайно, в связи с весьма специфическим биологическим устройством, которое в себе самом, совершенно очевидно, выполняет задание содействия определенным формам жизни в деле их самообеспечения, способствуя таким образом их защите и распространению: формам жизни, которые объявились позже и которым предшествовали многие другие, обеспечивавшие себя без помощи этого устройства (мозга). Лишь небольшая их часть (если подсчитывать виды) занялась «приобретением мозга». А до того, как это произошло, что же, имел место спектакль для пустого зала? Нет, можем ли мы определить даже таким образом мир, который вообще никто не созерцает?! Когда археолог реконструирует давно несуществующий город или культуру, его интересует жизнь в прошлом, действия, ощущения, мысли, чувства, человеческая радость и боль, существовавшие в то время. Но мир, существующий на протяжении многих миллионов лет, но о котором не знает, не размышляет ни один разум, представляет ли он собой что-то? Существовал ли он? Ибо не будем забывать следующее: говорить (что мы и сделали), что «становление мира отражается в сознательном разуме» – есть не что иное, как примелькавшееся клише, фраза, метафора. Мир дается не несколько раз, а лишь однажды. Ничего не отражается. Оригинал и изображение идентичны. Мир, протяженный во времени и пространстве, есть не что иное, как наше представление (Vorstellung ). Опыт не дает нам ни малейшего намека на то, что мир может быть чем-нибудь еще – о чем хорошо знал Беркли.
Но романтика мира, который существовал на протяжении многих миллионов лет до того, вполне возможно, произвела мозг, взгляд которого, обращенный на себя, имеет почти трагические последствия, что я снова хочу проиллюстрировать словами Шеррингтона:
Энергетическая вселенная, как нам говорят, приходит в запустение. Она фатально приближается к равновесному состоянию, которое станет финалом – равновесием, в котором жизнь не сможет существовать. При этом жизнь развивается без остановок. Наша планета в своем окружении развивала ее и продолжает развивать. Вместе с этим эволюционирует и мозг. Если разум не является энергетической системой, как на него повлияет угасание вселенной? Сможет ли он уцелеть? Насколько нам известно в настоящее время, конечный разум всегда связан с функционирующей энергетической системой. Когда энергетическая система перестанет функционировать, что произойдет с ее разумом? Позволит ли вселенная, разработавшая и продолжающая разрабатывать конечный разум, погибнуть ему?
Подобные соображения в некотором смысле огорчают. Смущает любопытная двойная роль, которую приобретает сознательный разум. С одной стороны, весь мировой процесс происходит на сцене, причем на единственной, или на судне, или в контейнере, внутри которого заключено все, а снаружи нет ничего. С другой стороны, создается впечатление, может быть и ложное, что во всей этой мировой суете сознательный разум связан с определенным особым органом (мозгом), который, будучи, несомненно, самым интересным устройством в мире животных и растений, тем не менее, не является уникальным, не является sui generis ; поскольку, как и многие другие, он, в конечном счете, служит для поддержания жизни своего владельца, и именно этой цели он обязан своим появлением в процессе образования видов путем естественного отбора.
Иногда художник включает в картину (а поэт в поэму) не претендующего на многое второстепенного героя, олицетворяющего автора. Так, автор Одиссеи , как мне кажется, имел в виду себя, описывая слепого барда, поющего в зале феакийцев о битвах Трои и растрогавшего видавшего виды героя до слез. Подобным образом в песне о Нибелунгах мы встречаемся с поэтом (когда Нибелунги пересекают австрийские земли) который, предположительно, является автором всей эпической поэмы. На картине Дюрера Все святые изображены два круга молящихся верующих, в центре которых Троица, высоко в небесах, круг блаженных над ними и круг людей на земле. Среди последних – короли, императоры, папы и, если я не ошибаюсь, изображение самого художника, являющее собой скромную побочную фигуру, которая с равным успехом могла и отсутствовать.
Мне это представляется наилучшим сравнением смущающей двойной роли разума. С одной стороны, разум – это художник, нарисовавший всю картину от начала и до конца; однако в законченной работе он является несущественным аксессуаром, который вполне может отсутствовать без ущерба для производимого эффекта.
Отбросив метафоры, мы должны сказать, что столкнулись с одной из типичных антиномий, вызванных тем, что пока мы не преуспели в разработке достаточно понятного мировоззрения без извлечения из него нашего собственного разума, производителя картины мира, в результате чего в ней не остается места разуму. Попытка же силового внедрения оборачивается абсурдом.
Ранее я уже комментировал тот факт, что по той же самой причине в картине физического мира отсутствуют все чувственные качества, составляющие Субъект Познания. Модель бесцветна, беззвучна и неощутима. Таким же образом и в силу той же причины миру науки не хватает, или, если угодно, он лишен всего того, что имеет значение только в связи с сознательно размышляющим, воспринимающим и чувствующим субъектом. В первую очередь я имею в виду этические и эстетические ценности, любые ценности любого рода, все, что имеет отношение к этому значению и сфере всего проявления. Все это не просто отсутствует, а не может быть, с чисто научной точки зрения, органически вставлено. Если попытаться наложить это чисто механически, как ребенок накладывает цвет на контурные рисунки в книжке-раскраске, ничего не выйдет. Ибо все, что предназначено для вхождения в такую модель мира, волей-неволей принимает форму научного утверждения фактов; и, как таковое, становится неверным.
Жизнь ценна собой. «Чтите жизнь», – так Альберт Швейцер сформулировал фундаментальную заповедь этики. Природа относится к жизни непочтительно. Природа относится к жизни так, как если бы она была наименее ценной вещью на свете. Растиражированная миллионом экземпляров, она по большей части быстро уничтожается или становится добычей другой жизни. Это в точности мастер-метод воспроизводства все новых и новых форм жизни. «Не причиняй страдания, не причиняй боль!» Природе не ведома эта заповедь. Ее творения живут, пытая друг друга в извечной борьбе.
«Хорошего и плохого не существует, размышления делают вещи такими». Никакое природное событие не является ни хорошим или плохим, ни красивым или уродливым. Ценности отсутствуют, и, что примечательно, отсутствуют значение и цель. Природа не действует сообразно поставленным целям. Если в немецком языке мы говорим о целенаправленной (zweckmassig ) адаптации организма к окружающей среде, мы отдаем себе отчет в том, что это лишь удобный способ выражения. Если понимать это буквально, мы сделаем ошибку. Мы ошибемся в рамках нашей картины мира. В ней существует лишь одна причинная связь.
Наиболее тягостно абсолютное молчание всех наших научных исследований, направленных на разрешение вопросов относительно значения и области всего проявления. Чем внимательнее мы наблюдаем, тем более бесцельным и глупым оно представляется. Представление вокруг, очевидно, приобретает значение лишь в связи с разумом, созерцающим его. Но то, что наука говорит нам об этом отношении, есть чистейшей воды абсурд: якобы разум был произведен тем самым проявлением, которое тот сейчас наблюдает и которое сгинет вместе с ним, когда в конце концов остынет солнце, и Земля превратится в пустыню изо льда и снега.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
Разрешите обратиться теперь к чему-то совершенно иному. Я нахожу совершенно невозможным сформулировать мысль о том, каким образом, например, мой собственный сознательный разум (который мне представляется одним ) мог возникнуть в результате интеграции сознаний клеток (или некоторых из них), из которых состоит мое тело, или каким образом в каждый момент моей жизни мой разум является, так сказать, их равнодействующей. Можно подумать, что такое «содружество клеток», которым является каждый из нас, могло бы быть возможностью par excellence для разума проявить свою множественность, если он вообще способен на такое. Выражение «содружество» или «государство клеток» (Zellstaat ) сегодня уже не считается метафорой. Прислушаемся к тому, что говорит Шеррингтон:
Утверждение, что из клеток, составляющих нас, каждая является индивидуальной эгоцентричной жизнью – не просто фраза. Это не просто удобный способ описания. Клетка как компонент тела – не только визуально ограниченный модуль, это отдельная жизнь, сосредоточенная на себе. Она живет собственной жизнью... Клетка – это отдельная жизнь, и наша жизнь, которая, в свою очередь, является отдельной жизнью, всецело состоит из жизней-клеток.
И этот рассказ можно продолжить, углубляясь в подробности и конкретизируя. И патология мозга, и физиологические исследования чувственного восприятия недвусмысленно свидетельствуют в пользу регионального разделения сенсориума на области, далеко идущая независимость которых удивительна, поскольку позволяет нам ожидать, что эти области связаны с областями разума; но это не так. Особенно характерный пример выглядит следующим образом. Если посмотреть на удаленный пейзаж сначала обоими глазами, потом только правым глазом, закрыв левый, и затем наоборот, заметной разницы вы не обнаружите. Во всех трех случаях психическое зрительное пространство одно и то же. Это, конечно же, вполне может быть вызвано тем фактом, что от соответствующих нервных окончаний на сетчатке стимул передается в один и тот же центр, расположенный в мозге, где «производится восприятие» – точно так же, как в моем доме кнопки, расположенные у входной двери и в спальне жены заставляют звенеть один и тот же звонок над дверью кухни. Это наиболее простое объяснение, но оно неправильное.
Шеррингтон рассказывает нам об очень интересных экспериментах по определению пороговой частоты мерцания. Я постараюсь максимально кратко изложить суть дела. Вообразите миниатюрный маяк, установленный в лаборатории и дающий в секунду 40, 60, 80 или 100 вспышек. По мере увеличения частоты вспышек мерцание пропадает на определенной частоте, зависящей от условий эксперимента; при этом наблюдатель, который смотрит обоими глазами обычным образом, видит непрерывный свет. Допустим, что в данных условиях пороговая частота составляет 60 вспышек в секунду. Во втором эксперименте используем специальное приспособление, пропускающее в каждый глаз каждую вторую вспышку так, что каждый глаз в отдельности увидит 30 вспышек в секунду. Если бы возбуждения проводились в один и тот же физиологический центр, то никакой разницы быть не должно: если я нажимаю кнопку у своей входной двери, скажем, каждые две секунды, а жена делает то же самое у себя в спальне, но неодновременно со мной, звонок на кухне будет звенеть каждую секунду, как если бы один из нас нажимал свою кнопку каждую секунду или же мы делали бы то же самое оба, но синхронно. Однако во втором эксперименте дело обстоит не так. 30 вспышек, воспринимаемые правым глазом плюс 30 вспышек, воспринимаемые левым, очень далеки от того, чтобы устранить ощущение мерцания; для этого требуется частота, в два раза большая, а именно, 60 вспышек для правого глаза и 60 для левого, если оба глаза открыты. Разрешите привести главный вывод, сформулированный самим Шеррингтоном:
Два отчета объединяют не пространственные соединения церебрального механизма... Гораздо больше похоже на то, что образы, воспринимаемые правым и левым глазами, наблюдаются каждый одним из двух наблюдателей, чьи разумы объединены. Похоже на то, что восприятия правого и левого глаз обрабатываются по отдельности, а затем психически объединяются... Как если бы каждый глаз обладал собственным сенсориумом существенного достоинства, в котором ментальные процессы, основанные на том глазе, развивались бы до уровня полного ощущения. Физиологически это соответствовало бы визуальному субмозгу. Таких субмозгов было бы два: один для правого глаза, другой – для левого. Скорее одновременность действия, чем структурное объединение обеспечивает их ментальное сотрудничество.
Затем следуют соображения очень общего характера, из которых я снова приведу лишь наиболее характерные фрагменты:
Существуют ли, таким образом, квазинезависимые субмозги, основанные на нескольких модальностях чувства? В мозге на крыше старые «пять» чувств вместо того, чтобы сплетаться друг с другом в нераспутываемый клубок и потом еще больше запутываться механизмом более высокого порядка, оказываются легко обнаруживаемыми, каждый в своей отдельной сфере. В какой степени разум представляет собой коллекцию квазинезависимых воспринимающих разумов, интегрированных психически в большой степени одновременным появлением восприятий? ... Когда речь заходит о «разуме», нервная система не интегрируется путем централизации вокруг догматической клетки. Вместо этого она вырабатывает миллионократную демократию, каждая единица которой является клеткой..., конкретную жизнь, состоящую из субжизней, раскрывает, хотя и в интегральном виде, свою аддитивную природу и объявляет себя собранием крохотных средоточий жизни, действующих совместно... Однако когда мы оборачиваемся к разуму, ничего этого нет. Одна нервная клетка не является мозгом в миниатюре. Клеточное строение тела не обязано служить намеком на подобное строение «разума». Одна-единственная догматическая мозговая клетка не могла бы придать ментальной реакции характер более объединенный и неатомистический, чем густозаселенное полотно клеток мозга на крыше. Материя и энергия, по-видимому, имеют гранулированную структуру, как и «жизнь», но только не разум.
Я процитировал отрывки, которые впечатлили меня больше всего. Шеррингтон, с его превосходным знанием того, что фактически происходит в живом теле, бьется над парадоксом, который, как человек прямой и интеллектуально искренний, он не пытается скрыть или как-то объяснить (как поступили бы многие другие, причем «бы» здесь определенно лишнее слово), и он раскрывает это практически в грубой форме, прекрасно понимая, что это единственный способ ускорить решение научной или философской задачи, а замазывание «красивыми» фразами тормозит прогресс и делает антиномию вечной (не навсегда, но до тех пор, пока кто-нибудь не обнаружит обман). Парадокс Шеррингтона также является арифметическим, парадоксом чисел, и, насколько я понимаю, он сильно связан с тем, которому я дал такое имя ранее в этой главе, хотя он ни в коей мере не идентичен ему. Предыдущий парадокс заключается в том, что из многих разумов кристаллизуется один мир. Парадокс же Шеррингтона заключается в том, что один разум, состоящий якобы из множества жизней-клеток или, иначе говоря, многочисленных субмозгов, каждый из которых обладает таким существенным достоинством, принадлежащим себе, что мы чувствуем побуждение связать с ним субразум. При этом нам известно, что субразум является ужасным чудовищем, равно как и множественный разум – не имеющим аналогов в опыте кого бы то ни было и совершенно непредставимым.
Я смею утверждать, что оба парадокса будут разрешены (я не претендую на их разрешение здесь и сейчас) путем ассимиляции восточного учения об идентичности в наше западное здание науки. По своей природе разум является singulare tantum . Следует пояснить: полное количество разумов равно единице. Возьму на себя смелость назвать его неразрушимым, поскольку он имеет особое расписание, а именно, разум всегда сейчас. Для разума не существует ни до, ни после. Существует только сейчас, включающее воспоминания и ожидания. И я признаю, что наш язык не способен выразить это, я также признаю, на случай, если кому-нибудь захочется это утверждать, что сейчас я говорю религиозным языком, не научным – впрочем, не противопоставляя религию науке, а подкрепляя ее фактами, которые выяснились в процессе беспристрастного научного исследования.
Шеррингтон утверждает: «Человеческий разум является новым продуктом нашей планеты».
Естественно, я согласен. Если первое слово (человеческий) выбросить, я бы не согласился. Это мы уже обсуждали ранее, в первой главе. Было бы странно, если не смешно, полагать, что размышляющий, сознательный разум, который в одиночестве отражает становление мира, появился бы лишь в какой-то момент в процессе этого «становления», появился бы случайно, в связи с весьма специфическим биологическим устройством, которое в себе самом, совершенно очевидно, выполняет задание содействия определенным формам жизни в деле их самообеспечения, способствуя таким образом их защите и распространению: формам жизни, которые объявились позже и которым предшествовали многие другие, обеспечивавшие себя без помощи этого устройства (мозга). Лишь небольшая их часть (если подсчитывать виды) занялась «приобретением мозга». А до того, как это произошло, что же, имел место спектакль для пустого зала? Нет, можем ли мы определить даже таким образом мир, который вообще никто не созерцает?! Когда археолог реконструирует давно несуществующий город или культуру, его интересует жизнь в прошлом, действия, ощущения, мысли, чувства, человеческая радость и боль, существовавшие в то время. Но мир, существующий на протяжении многих миллионов лет, но о котором не знает, не размышляет ни один разум, представляет ли он собой что-то? Существовал ли он? Ибо не будем забывать следующее: говорить (что мы и сделали), что «становление мира отражается в сознательном разуме» – есть не что иное, как примелькавшееся клише, фраза, метафора. Мир дается не несколько раз, а лишь однажды. Ничего не отражается. Оригинал и изображение идентичны. Мир, протяженный во времени и пространстве, есть не что иное, как наше представление (Vorstellung ). Опыт не дает нам ни малейшего намека на то, что мир может быть чем-нибудь еще – о чем хорошо знал Беркли.
Но романтика мира, который существовал на протяжении многих миллионов лет до того, вполне возможно, произвела мозг, взгляд которого, обращенный на себя, имеет почти трагические последствия, что я снова хочу проиллюстрировать словами Шеррингтона:
Энергетическая вселенная, как нам говорят, приходит в запустение. Она фатально приближается к равновесному состоянию, которое станет финалом – равновесием, в котором жизнь не сможет существовать. При этом жизнь развивается без остановок. Наша планета в своем окружении развивала ее и продолжает развивать. Вместе с этим эволюционирует и мозг. Если разум не является энергетической системой, как на него повлияет угасание вселенной? Сможет ли он уцелеть? Насколько нам известно в настоящее время, конечный разум всегда связан с функционирующей энергетической системой. Когда энергетическая система перестанет функционировать, что произойдет с ее разумом? Позволит ли вселенная, разработавшая и продолжающая разрабатывать конечный разум, погибнуть ему?
Подобные соображения в некотором смысле огорчают. Смущает любопытная двойная роль, которую приобретает сознательный разум. С одной стороны, весь мировой процесс происходит на сцене, причем на единственной, или на судне, или в контейнере, внутри которого заключено все, а снаружи нет ничего. С другой стороны, создается впечатление, может быть и ложное, что во всей этой мировой суете сознательный разум связан с определенным особым органом (мозгом), который, будучи, несомненно, самым интересным устройством в мире животных и растений, тем не менее, не является уникальным, не является sui generis ; поскольку, как и многие другие, он, в конечном счете, служит для поддержания жизни своего владельца, и именно этой цели он обязан своим появлением в процессе образования видов путем естественного отбора.
Иногда художник включает в картину (а поэт в поэму) не претендующего на многое второстепенного героя, олицетворяющего автора. Так, автор Одиссеи , как мне кажется, имел в виду себя, описывая слепого барда, поющего в зале феакийцев о битвах Трои и растрогавшего видавшего виды героя до слез. Подобным образом в песне о Нибелунгах мы встречаемся с поэтом (когда Нибелунги пересекают австрийские земли) который, предположительно, является автором всей эпической поэмы. На картине Дюрера Все святые изображены два круга молящихся верующих, в центре которых Троица, высоко в небесах, круг блаженных над ними и круг людей на земле. Среди последних – короли, императоры, папы и, если я не ошибаюсь, изображение самого художника, являющее собой скромную побочную фигуру, которая с равным успехом могла и отсутствовать.
Мне это представляется наилучшим сравнением смущающей двойной роли разума. С одной стороны, разум – это художник, нарисовавший всю картину от начала и до конца; однако в законченной работе он является несущественным аксессуаром, который вполне может отсутствовать без ущерба для производимого эффекта.
Отбросив метафоры, мы должны сказать, что столкнулись с одной из типичных антиномий, вызванных тем, что пока мы не преуспели в разработке достаточно понятного мировоззрения без извлечения из него нашего собственного разума, производителя картины мира, в результате чего в ней не остается места разуму. Попытка же силового внедрения оборачивается абсурдом.
Ранее я уже комментировал тот факт, что по той же самой причине в картине физического мира отсутствуют все чувственные качества, составляющие Субъект Познания. Модель бесцветна, беззвучна и неощутима. Таким же образом и в силу той же причины миру науки не хватает, или, если угодно, он лишен всего того, что имеет значение только в связи с сознательно размышляющим, воспринимающим и чувствующим субъектом. В первую очередь я имею в виду этические и эстетические ценности, любые ценности любого рода, все, что имеет отношение к этому значению и сфере всего проявления. Все это не просто отсутствует, а не может быть, с чисто научной точки зрения, органически вставлено. Если попытаться наложить это чисто механически, как ребенок накладывает цвет на контурные рисунки в книжке-раскраске, ничего не выйдет. Ибо все, что предназначено для вхождения в такую модель мира, волей-неволей принимает форму научного утверждения фактов; и, как таковое, становится неверным.
Жизнь ценна собой. «Чтите жизнь», – так Альберт Швейцер сформулировал фундаментальную заповедь этики. Природа относится к жизни непочтительно. Природа относится к жизни так, как если бы она была наименее ценной вещью на свете. Растиражированная миллионом экземпляров, она по большей части быстро уничтожается или становится добычей другой жизни. Это в точности мастер-метод воспроизводства все новых и новых форм жизни. «Не причиняй страдания, не причиняй боль!» Природе не ведома эта заповедь. Ее творения живут, пытая друг друга в извечной борьбе.
«Хорошего и плохого не существует, размышления делают вещи такими». Никакое природное событие не является ни хорошим или плохим, ни красивым или уродливым. Ценности отсутствуют, и, что примечательно, отсутствуют значение и цель. Природа не действует сообразно поставленным целям. Если в немецком языке мы говорим о целенаправленной (zweckmassig ) адаптации организма к окружающей среде, мы отдаем себе отчет в том, что это лишь удобный способ выражения. Если понимать это буквально, мы сделаем ошибку. Мы ошибемся в рамках нашей картины мира. В ней существует лишь одна причинная связь.
Наиболее тягостно абсолютное молчание всех наших научных исследований, направленных на разрешение вопросов относительно значения и области всего проявления. Чем внимательнее мы наблюдаем, тем более бесцельным и глупым оно представляется. Представление вокруг, очевидно, приобретает значение лишь в связи с разумом, созерцающим его. Но то, что наука говорит нам об этом отношении, есть чистейшей воды абсурд: якобы разум был произведен тем самым проявлением, которое тот сейчас наблюдает и которое сгинет вместе с ним, когда в конце концов остынет солнце, и Земля превратится в пустыню изо льда и снега.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10