Таким никакая вода не страшна. Когда приедет лорд-сахиб принимать мост?
-- Через три месяца, когда погода станет прохладнее.
-- Хо, хо! Он похож на барамалама. Спит себе внизу, пока другие работают. Потом выходит на шканцы, тычет пальцем туда-сюда и говорит: "Тут нечисто! Проклятые джибунвалы!"
-- Но лорл-сахиб не обзывает меня проклятым джибунвалой, Перу.
-- Нет, сахиб; но он и не лезет на палубу, пока работа не кончится. Барамалам с "Нарбады", и тот сказал как-то раз в Тутикорине...
-- Ладно! Ступай! Я занят.
-- Я тоже, -- сказал Перу, не смутясь. -- Можно мне теперь взять лодку и проехаться вдоль дамб?
-- Чтобы поддержать их своими руками, что ли? По-моему, они достаточно прочные.
-- Нет, сахиб. Дело вот в чем. На море, на Черной Воде, у нас хватает места беззаботно болтаться вверх и вниз по волнам. А тут у нас совсем нет места. Ведь мы отвели реку в док и заставили ее течь между каменными стенами.
Финдлейсон улыбнулся, услышав это "мы".
-- Мы взнуздали и оседлали ее. А ведь она не море, которое бьется о мягкий берег. Это Матерь Ганга, и она закована в кандалы. -- Голос его слегка упал.
-- Перу, ты бродил по свету даже больше, чем я. Теперь скажи правду. Твердо ли ты веришь в Матерь Гангу?
-- Верю всему, что говорит наш жрец. Лондон -- это Лондон, сахиб, Сидней -- Сидней, а Порт Дарвин -- Порт Дарвин. Опять же Матерь Ганга -- это Матерь Ганга, и когда я возвращаюсь на ее берега, я понимаю это и поклоняюсь ей. В Лондоне я совершал пуджу большому храму у реки в честь того бога, что в нем... Да, подушек в лодку я не возьму.
Финдлейсон сел на коня и поехал к коттеджу, в котором он жил вместе со своим помощником. За последние три года этот дом стал для него родным. Здесь, под этой простой тростниковой крышей, он страдал от зноя, обливался потом в период дождей, дрожал от лихорадки; здесь даже оштукатуренная стена у двери была испещрена небрежными набросками чертежей и формулами, а на циновках веранды была протоптана дорожка -- тут он, оставшись один, шагал взад и вперед. Рабочий день инженера не ограничивается восемью часами, и Финдлейсон с Хитчкоком поужинали. не снимая сапог со шпорами, а потом сидели, покуривая сигары и прислушиваясь к шуму в поселке, -- был тот час, когда рабочие возвращались домой с реки и огни начинали мигать.
-- Перу поплыл к дамбам вверх по течению на вашей лодке. Он взял с собой пару племянников и развалился на корме, словно какой-нибудь адмирал, -- промолвил Хитчкок.
-- Да. У него что-то на уме. А ведь казалось, что за десять лет плавания на кораблях Британской Индии почти вся его религиозность испарилась.
-- Так оно и есть, -- сказал Хитчкок, посмеиваясь. -- На днях я подслушал, как он вел с этим их толстым старым гуру самые атеистические разговоры. Перу отрицал действенность молитвы и предлагал гуру вместе отправиться в море, чтобы полюбоваться на шторм и узнать, сможет ли жрец прекратить муссон или нет.
-- Все равно, если вы прогоните его гуру, он сразу же покинет нас. Мне он выболтал, что, когда был в Лондоне, он молился куполу собора святого Павла.
-- А мне рассказывал, что, когда еще мальчиком впервые попал в машинное отделение парохода, он стал молиться цилиндру низкого давления.
-- Что ж, и тому и другому молиться не худо. Сейчас он умилостивляет своих родных богов -- ведь ему хочется знать, как отнесется Матерь Ганга к тому, что через нее построили мост... Кто там?
Чья-то тень возникла в дверях, и Хитчкоку передали телеграмму
-- Пора бы ей теперь привыкнуть к нему... Это просто тар. Наверное, Релли ответил насчет новых заклепок... Великий боже!
Хитчкок вскочил.
-- Что такое? -- спросил его начальник и взял бланк. -- Так, значит, вот что думает Матерь Ганга! -- сказал он, прочитав телеграмму.-- Спокойно, юноша! Мы же знаем, что нам делать. Посмотрим. Мьюр дал телеграмму полчаса назад: "Разлив Рамганги. Берегитесь". Ну, значит... час, два... через девять с половиной часов разлив будет в Мелипур-Гхате; прибавьте еще семь -- через шестнадцать с половиной он будет в Латоди, а к нам доберется, вероятно, часов через пятнадцать.
-- Будь проклята эта Рамганга... Прямо какая-то сточная труба -принимает в себя все горные потоки! Слушайте, Финдлейсон, ведь раньше чем через два месяца этого нельзя было ожидать... А у нас левый берег все еще завален строительными материалами. На целых два месяца раньше времени!
-- Потому это и случилось. Я только двадцать пять лет изучал индийские реки и не претендую на то, чтобы знать их. А вот и еще тар. -- Финдлейсон развернул другую телеграмму. -- На этот раз от Кокрена, с Гангского канала: "Здесь проливной дождь. Плохо!" Мог бы и не добавлять последнего слова. Ну ладно, теперь мы знаем все. Придется заставить рабочих проработать всю ночь на очистке русла. Возьмите на себя восточный берег и действуйте до встречи со мной на середине реки. Выловите все то, что плавает под мостом, -- хватит с нас всяких плотов и лодок, которые пригонит к нам вода; нельзя же допустить, чтобы наши баржи с камнями протаранили быки. Что у вас там, на восточном берегу, требует особого внимания?
-- Понтон, большой понтон с подъемным краном. Другой кран на исправленном понтоне, да еще клепка гужевого пути между двадцатым и двадцать третьим быками... Две узкоколейки и дамба на повороте. Сваи придется оставить на произвол судьбы, -- сказал Хитчкок.
-- Хорошо. Уберите все, что сможете. Дадим рабочим еще четверть часа на ужин.
У веранды стоял большой ночной гонг, в который били только во время паводка или пожара в поселке. Хитчкок приказал подать себе свежую лошадь и уехал на свой конец моста, а Финдлейсон, взяв обмотанное тряпкой било, ударил по гонгу -- ударил с оттяжкой, так, чтобы металл зазвенел полным звуком.
Задолго до того, как затихли последние его раскаты, все гонги в поселке подхватили тревожный сигнал. Им вторил хриплый вой раковин в маленьких храмах, бой барабанов и тамтамов, а в европейском квартале, где жили клепальщики, охотничий рог Мак-Картни -- музыкальный инструмент, изводивший всех по воскресеньям и праздникам, -- отчаянно трубил призывный клич. Паровозы, которые ползли домой по дамбам, кончив дневную работу, один за другим засвистели в ответ, пока свист их не был подхвачен на дальнем берегу. Тогда большой гонг прогудел три раза в знак того, что грозит наводнение, а не пожар; раковины, барабаны и свистки повторили его призыв, и поселок задрожал от топота босых ног, бегущих по мягкой земле. Все люди получили один и тот же приказ: явиться на место, где работали днем, и ждать указаний.
Со всех сторон в потемках сбегались рабочие, прерывая свой бег лишь затем, чтобы завязать набедренник или потуже затянуть ремни сандалий; десятники орали на своих подчиненных, которые бежали мимо или задерживались у навесов с инструментами, получая железные ломы и мотыги; паровозы ползли по путям, увязая по колеса в толпе; но вот наконец темный людской поток исчез во мгле речного русла, помчался по сваям, растекся по решеткам, облепил краны, замер, и каждый человек стал на свое место.
Тогда тревожные раскаты гонга отдали приказ убрать и перенести все, что можно, на берег, выше отметки уровня высокой воды, и сотни фонарей с открытым огнем вспыхнули среди железной паутины -- это клепальщики начали состязаться на скорость с грозящим наводнением, и состязание это должно было продлиться всю ночь. Фермам на трех центральных быках -- тем, что лежали на подмостях, -- грозила большая опасность. Их необходимо было заклепать как можно лучше, ибо наводнение неминуемо должно было снести их опоры, и тогда железные части, не закрепленные на концах, рухнули бы на каменные площадки быков. Сотни рабочих с ломами бились над шпалами временного пути, по которому подвозили материал на неоконченные быки. Шпалы снимали, грузили на платформы, и пыхтящие паровозы увозили их вверх по берегу, за пределы предполагаемого разлива. Стоявшие на песке навесы для инструментов словно растаяли под напором шумных толп, и вместе с ними исчезли сложенные правильными рядами материалы из казенных складов -- окованные железом ящики с болтами, клещами, резцами, запасные части клепальных машин. неиспользованные насосы и цепи. Большой кран предстояло убрать в последнюю очередь, ибо он поднимал все тяжелые материалы на главную часть моста. Бетонные плиты сбрасывали с баржей за борт, там, где было поглубже, чтобы защитить быки, а пустые баржи отводили из-под моста вниз по течению. Тут раздавался пронзительный свист -- это свистел Перу: ведь первый же удар в большой гонг вернул несущуюся с гоночной скоростью лодку, и Перу со своими товарищами, голый по пояс, уже работал здесь ради чести и славы, которые дороже жизни.
-- Я знал, что она заговорит! -- кричал он. -- Я-то знал, но телеграф предостерег нас вовремя. Эй, вы, сыны невиданной утробы, дети несказанного позора, или мы только из-за этой штуки сюда пришли?
"Этой штукой" он называл проволочный линек в два фута длины с растрепанными концами, который делал чудеса, когда Перу скакал с планшира на планшир, выкрикивая матросские ругательства.
Груженные камнем баржи больше всего тревожили Финдлейсона. МакКартни со своими рабочими укрепляет концы трех не совсем надежных пролетных строений, думал он, но если вода поднимется высоко, баржи, стоящие выше моста, могут повредить фермы, а ведь на мелких протоках их целая флотилия.
-- Отведи баржи под прикрытие сторожевой башни! -- крикнул он Перу.--Там заводь; отведи их ниже моста.
-- Аччха! Сам знаю. Мы привязываем их проволочными тросами,-прозвучало в ответ.-- Эй! Слышите вы чхота-сахиба ? Работает на совесть.
С того берега реки доносился почти непрестанный свист паровозов, сопровождавшийся грохотом камней. Хитчкок в последнюю минуту потратил несколько сот платформ таракского камня на укрепление дамб и насыпей своего берега.
-- Мост вызывает на бой Матерь Гангу,-- со смехом произнес Перу.-- Но я знаю, чей голос прозвучит громче, когда заговорит она.
Много часов с криками и воплями работали полуголые люди среди огней. Ночь была жаркая, безлунная, а под утро нависли тучи и внезапно разразилась буря, которая встревожила Финдлейсона.
-- Она двигается! -- промолвил Перу перед рассветом. -- Матерь Ганга проснулась! Слушайте!
Он опустил руку за борт лодки, и быстро текущая вода чмокнула ее. Небольшая волна гулко шлепнулась об один из быков.
-- На шесть часов раньше времени, -- проговорил Финдлейсон, свирепо морща лоб. -- Теперь нам рассчитывать не на что. Пожалуй, лучше вывести всех рабочих из русла.
Снова загудел большой гонг, и опять послышались топот босых ног по земле и лязг железа, а стук инструментов утих. В наступившей тишине люди услышали зевок воды, ползущей по иссохшим пескам.
Десятники один за другим кричали стоявшему у сторожевой башни Финдлейсону, что их участок русла очищен, и когда последний голос умолк, Финдлейсон торопливо зашагал по мосту и шел вплоть до того места, где кончался железный настил мостового полотна и начинался временный дощатый переход через три центральных пролета между быками. Тут он встретил Хитчкока.
-- На вашей стороне все чисто? -- спросил Финдлейсон.
Негромкие слова его гулко прозвенели в решетчатой коробке ферм.
-- Да. Но восточный проток уже наполняется. Мы грубо ошиблись. Когда же надвинется на нас эта штука?
-- Трудно сказать. Вода поднимается очень быстро. Глядите!
Финдлейсон показал вниз на доски, где песок, прогретый и загрязненный многомесячной работой, уже начал шипеть и шуршать
-- Какие будут приказания? -- спросил Хитчкок.
-- Сделайте перекличку... пересчитайте материалы... сидите смирно... и молитесь за мост. Больше ничего не придумаешь. Спокойной ночи. Не рискуйте жизнью -- не старайтесь выудить то, что поплывет вниз.
-- Ну, я буду не менее осторожным, чем вы. Спокойной ночи. Господи, как быстро она поднимается! А дождь пошел всерьез!
Финдлейсон пробрался назад, к своему берегу, гоня перед собой последних клепальщиков Мак-Картни. Не обращая внимания на холодный утренний дождь, рабочие рассыпались по дамбам и там стали ждать наводнения. Один лишь Перу держал своих людей в кучке под прикрытием сторожевой башни, где стояли груженные камнем баржи, привязанные с носа и с кормы тросами, проволочными канатами и цепями
Пронзительный крик вдруг пронесся по линии стройки, переходя в рев ужаса и изумления: вся поверхность реки между каменными набережными побелела от берега до берега, и дальние дамбы исчезли в хлопьях пены. Матерь Ганга стремительно сравнялась с берегом, и вестником ее явилась стена воды шоколадного цвета. Чей-то вопль смешался с ревом волн: то был жалобный лязг пролетных строений, осевших, когда поток унес из-под них подмости. Баржи с камнями, урча, терлись друг о друга в водовороте, крутившемся у береговых устоев, и их неуклюжие мачты поднимались все выше и выше, выделяясь на фоне туманного горизонта
-- Прежде, до того как ее заперли между этими стенами, мы знали, как она себя поведет. А теперь, когда ее так прижали, один бог знает, что она натворит! -- сказал Перу, глядя на яростное кипенье воды у сторожевой башни -- Эй, ты! Борись же! Борись вовсю -- ведь только так и может женщина истощить свои силы.
Но Матерь Ганга не желала бороться так, как этого хотел Перу. После первого вала, умчавшегося вниз по течению, водяные стены больше не надвигались, но река раздувалась всем телом, как змея, утоляющая жажду в разгар лета, теребила и обдергивала набережные, напирала на быки, так что Финдлейсон даже начал мысленно проверять расчеты прочности своей сгройки.
Когда наступил день, весь поселок ахнул.
-- Вчера еще, -- говорили друг другу люди, -- речное русло было как город! А теперь глядите!
Они глядели и снова дивились на эту высокую воду, на эту стремительную воду, лижущую шеи быков. Дальний берег был едва виден за пеленой дождя, и конец моста скрылся за ней, дамбы, тянувшиеся вверх по течению, угадывались только по водоворотам и брызгам пены, а ниже моста скованная некогда река, вырвавшись из направляющих ее стен, разлилась, как море, до самого горизонта. И вот, перекатываясь на волнах, понеслись по воде трупы людей и скота вперемешку, и то здесь, то там показывался кусок тростниковой крыши и рассыпался, едва коснувшись быка.
-- Большой паводок, -- проговорил Перу, и Финдлейсон кивнул.
Паводок был так велик, что инженеру не хотелось смотреть на него. Мост, пожалуй, выдержит все, что пока выдерживал, думал он, но большего не выдержит, а если дамбы сдадут, что очень возможно, Матерь Ганга вместе с прочим хламом унесет в море и его репутацию строителя. К сожатению, ничего нельзя было сделать -- оставалось только сидеть и ждать, и Финдлейсон смирно сидел в своем макинтоше, пока шлем у него на голове не превратился в мокрую массу, а сапоги не покрылись грязью выше щиколотки. Река отмечала часы, дюйм за дюймом и фут за футом заливая дамбы, а он, окоченелый и голодный, не замечая времени, прислушивался к треску баржей, глухому грохоту под быками и сотням шумов, составляющих аккорд паводка. Промокший слуга принес ему еды, но есть он не мог. потом ему показалось, что на том берегу реки негромко прогудел паровоз. и он улыбнулся. Гибель моста немало огорчит его помощника, но Хитчкок молод, и ему еще многое предстоит сделать. А у него, Финдлейсона, катастрофа отнимет все -- все, из-за чего стоило жить этой суровой жизнью. Товарищи его по профессии скажут... И тут он вспомнил полусоболезнующие слова, которые сам говорил, когда крупные водопроводные сооружения Локхарта рухнули и превратились в кучи кирпича и грязи, а в душе у Локхарта тоже что-то рухнуло и он умер. Он вспомнил то, что сказал сам, когда Самаонский мост унесло в море жестоким циклоном, и яснее всего представлялось ему лицо несчастного Хартопа три недели спустя после того случая -- лицо, отмеченное печатью стыда.
Его мост в два раза больше, чем мост Хартопа, фермы у него "финдлейсоновские", свайные башмаки новой системы, тоже "финдлейсоновские", скрепленные болтами. В его профессии оправдываться бесполезно. Правительство, быть может, и выслушает его, но коллеги будут судить о нем по его мосту, по тому, рухнул он или устоял. Он перебрал в уме плиту за плитой, пролет за пролетом, кирпич за кирпичом, бык за быком, вспоминая, сравнивая, расценивая, пересчитывая, чтобы проверить, нет ли где ошибки, и все эти долгие часы и длинные вереницы формул, плясавших и кружившихся перед ним, были пронизаны холодным страхом, который щипал его за сердце. Расчеты его не вызывают сомнений, но кто знает арифметику Матери Ганга? Быть может, в то самое время, когда он при помощи таблицы умножения убеждается в своей правоте, река долбит гигантские дыры в основании любого из этих восьмидесятифутовых быков, что поддерживают его репутацию. Слуга снова принес ему поесть, но во рту у него было сухо -- он только выпил чего-то и опять занялся десятичными дробями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42