– Что это вообще за история с вами, и почему вы вдвоём?
Биргитта рядом со мной с шумом вдохнула, и я ответил:
– Это я расскажу тебе в другой раз. А сейчас я хотел бы знать, как ты представляешь себе своё дальнейшее образование.
Ага, поймал. Она надула щёки, подвинула свою чашку слева направо и пробубнила:
– Ну, говоря по правде, многие прекрасно обходятся и без него…
– Прекрасно ли? – усмехнулся я. – Если ничему не учиться, ничего не добьёшься в жизни. И эти слова, – добавил я, как только Кристина собралась возразить, – сказала мне твоя мать, когда ей было столько лет, сколько тебе сейчас. Итак, никаких отговорок. Если ты хочешь остаться здесь, будешь ходить здесь в школу.
Биргитте удалось по телефону организовать на завтрашний учебный день замену для себя, и мы смогли, терпя двусмысленные взгляды моей племянницы, остаться там на ночь, чтобы на следующий день обойти все необходимые инстанции.
Заведующая службой социальной помощи, простая женщина с узелком волос на затылке и с фигурой борца, была в восторге от Кристины.
– Во-первых, – сказала она, – у нас хроническая нехватка персонала, и она для нас, как дар небес. А главное, такой удачный случай! Кристина всё мне рассказала, знаете? Иметь возможность благодаря хорошим отметкам перепрыгнуть целый класс и после этого принять решение посвятить этот лишний выигранный год уходу за больной, престарелой бабушкой – я бы на месте её классной руководительницы гордилась ею, это я должна сказать вам прямо.
Я смог на это лишь растерянно кивнуть. Талант изобретать отговорки, просто вытряхивая их из рукава, видимо, коренится в генах и передаётся по наследству.
Биргитта тем временем переговорила с директором ближайшей гимназии. Она объясняла мне детали, но я из них понял, честно говоря, только то, что они, в конце концов, сообща нашли какой-то путь сквозь лабиринт предписаний, чтобы Кристина смогла без лишней волокиты перевестись в эту школу.
– Естественно, её отец должен дать официальное согласие на это, – заключила она.
– Даст, это я гарантирую, – ответил я. Кристина приняла эти новости с самообладанием и пообещала постараться, а бабушка тем временем опять пыталась выяснить у неё, кто я такой.
На обратном пути нам пришлось заправляться. У кассы магазинчика при бензоколонке мой взгляд упал на заголовки газет, и я не поверил своим глазам: «Скандал вокруг „Рютлифарм“» и «Нелегальные медицинские опыты на сиротах».
– Вторая колонка! – С трудом дошёл до моего сознания нетерпеливый голос. – С вас 307 крон.
– И ещё вот это, – пробормотал я, прихватив «Dagbladet».
– Тогда 319.
Самое главное я прочитал, ещё идя к своей машине, остальное на ближайшей парковочной площадке. Полиция, которая арестовала Димитрия и конфисковала его компьютеры, основательно просмотрела не только жёсткие диски, но и все бумаги, в том числе распечатку секретного файла Хунгербюля. Они перепроверили некоторые данные и обнаружили несколько подозрительных моментов, достаточных для возбуждения уголовного дела. Ещё во время вручения Нобелевских премий, когда ни о чём не подозревающий директор местного отделения Рето Хунгербюль сидел себе в Концертном зале Стокгольма, толпы полицейских уже шныряли по всем направлениям. Были обысканы местное отделение «Рютлифарм», квартира Хунгербюля, стокгольмские лаборатории и, разумеется, детский дом Кроксберга. Директор которого, как было напечатано в газете, полностью во всём сознался и подвёл Хунгербюля и некоторых его сотрудников под тяжкие обвинения. Головная организация концерна заявила, что ничего не знала о планах Хунгербюля, и выразила полное согласие сотрудничать с органами, чтобы рассеять любые сомнения в этом.
Сам Хунгербюль – взятый между тем под стражу на время следствия – молчал в ответ на все предъявленные обвинения. Единственное высказывание, которое репортёру удалось из него вытянуть, гласило: «Всё это лишь заговор против меня. Всё лишь навет, в нём нет ни слова правды».
Биргитта засмеялась, прочитав это.
– Ну не странно ли? Кругом одни заговоры.
– Кругом, – кивнул я и повернул ключ зажигания. – Сущее бедствие.
В эту же пятницу после обеда я повидался с Леной. Я пришёл около трёх часов по адресу, который она написала на пакете, нашёл там звонок с фамилией Новицких, но никто мне не открыл. Я вспомнил, что мне говорила её бывшая подруга: Лена до четырёх часов, как правило, гуляет со своим сыном. Неужто и в такой день, как сегодня? Было холодно и ветрено, шёл снег, и опять уже стемнело. Я нерешительно потоптался у подъезда, потом решил, что нет смысла ждать, и ушёл.
Я увидел её, свернув за ближайший угол. Игра случая. Она шла от автобусной остановки, толкая перед собой сидячую коляску, а её сын, вместо того чтобы сидеть в этой коляске, вдохновенно растаптывал одну за другой кучки снежной слякоти. Она смотрела на него с улыбкой и светилась от счастья.
– Ну? Идём, – ворковала она, когда малыш заворожённо застыл перед мигающей рекламой в витрине. – Идём, Свен, нам надо домой…
– Нет! – взвизгнул он, однако мелкими шажками догнал коляску и попытался взгромоздиться на сиденье.
Лена помогла ему сесть, закрепила ремень, а когда снова выпрямилась, чтобы продолжить путь, увидела меня, стоящего неподалёку.
– Гуннар? – сказала она, широко раскрыв глаза.
– Привет, Лена, – ответил я, вынув руки из карманов. – Я хотел поблагодарить тебя за пакет. – Вообще-то я хотел сказать ей гораздо больше. Я хотел попросить у неё прощения за многие вещи, которые я говорил или делал в то время, когда мы были вместе. За те многие случаи, когда я обманывал её, оставлял одну, грубо с ней обходился, пользуясь её добротой…
Но у меня язык не повернулся сказать все это. Прошлое осталось позади. Лена хоть и смутилась от моего неожиданного появления, но светилась довольством и счастьем, которого я в ней никогда не видел. Зачем же лишний раз тревожить старое?
– А, да, – сказала она, слабо улыбнувшись. – Я ведь обещала тебе, и это было не трудно.
– Всё равно спасибо.
– Пожалуйста. – Возник момент смущения, который её сын перебил негодующим криком. Он принялся нетерпеливо раскачиваться корпусом взад и вперёд, надеясь таким образом привести коляску в движение.
– А это, значит, и есть Свен, – сказал я. Чтобы что-то сказать.
Свен остановился, услышав своё имя.
– Да, – кивнула Лена. – Это он. – Она ласково поправила на нём шапку. – Ему, слава Богу, уже лучше. – Она запнулась, но потом продолжила: – У него было нарушение обмена веществ, которое в прежние времена привело бы к инвалидности, понимаешь? Но, к счастью, сейчас уже научились с этим бороться, и врач говорит, всё будет хорошо. Я так рада.
– Да, – сказал я. – Ещё бы.
Решётчатый поддон под сиденьем коляски был полон игрушек, сменной одежды и запасных подгузников. Среди них я заметил белую бутылку с широким горлом и с логотипом, который теперь я и издали ни с чем не спутаю: «Рютлифарм».
– Ты выглядишь лучше, – сказала Лена и смущённо улыбнулась. – Почему-то.
– Только постарел, – ответил я.
– Нет, это другое… – Она подыскивала слова. – Как будто раньше твою голову окутывали чёрные тучи, а теперь они рассеялись.
Я смотрел на неё и не находил, что сказать.
– А ты… – начал я, но мне пришлось откашляться от хрипа, – ты выглядишь великолепно. Правда. Кажется, у тебя все хорошо, всё это… ну, ты поняла…
Она улыбнулась, кивнула. Свен опять начал хныкать.
– Да, – сказала она.
– Ну так вот, – продолжал я лепетать, неловко разводя руками, – я правда хотел просто поблагодарить тебя и… ну… – И потом я всё-таки сказал: – Я сожалею о многом, что сделал тогда. Я часто поступал… нехорошо. – Я чувствовал, как обливаюсь потом под курткой. Хотя это было убого даже для первой попытки.
Она снисходительно улыбнулась.
– Да, было дело.
– Домой, домой, домой, – верещал мальчик и сердито выгибался.
– Слышишь? – сказала Лена. – Надо идти.
– Да, – сказал я и отступил в сторонку. – Конечно. Извини, я… Я не хотел тебя… Ему, наверное, холодно, да?
– Ну уж только не холодно. Разве что скучно. – Она вдруг проницательно взглянула на меня. – Гуннар, что с тобой?
– Ничего. Правда ничего.
Она решительно достала из поддона коляски бутылку с питьём, отвинтила крышку над соской и протянула сыну, который воодушевлённо принялся сосать.
– Рассказывай.
Я открыл рот, чтобы заверить её, что рассказывать нечего, но потом меня словно прорвало, я выложил всю историю с Гансом-Улофом, историю с Ингой – фразами, которые в моих собственных ушах звучали бессмысленно, срываясь с губ вместе с белыми облачками пара, но Лена, казалось, всё равно всё понимала.
– Я сам это сделал, понимаешь? – сказал я в завершение дрожащим голосом. – Этот кошмарный мир, в котором я прожил всю свою жизнь, я создал себе сам. Я замуровал себя, воздвиг себе собственноручно тюрьму из страха и недоверия. Я хотел защитить Ингу, мою семью… но в итоге тем самым и погубил её. Как мне это исправить? Как выбраться из этого?
– Но, Гуннар, – тихо сказала Лена. – Ведь ты уже выбрался.
– Что?
Она отвела со лба выбившуюся прядь.
– То, что ты рассказываешь, может рассказать только тот, кто уже выбрался из этой тюрьмы. Снова исправить… Ничего не исправишь в том, что уже случилось. Но Инга бы не захотела, чтобы ты оставался в своей тюрьме, она бы хотела, чтобы ты жил свободным.
При этом она взяла мою руку, сжала её и улыбнулась. И тут же снова отпустила, потому что её сын опорожнил бутылку и снова начал хныкать, и действительно пора было идти. Я смотрел ей вслед, пока она с малышом не свернула за угол, в последний раз махнув мне рукой, и больше я её не видел.
Но когда сейчас я вспоминаю об этом, мне кажется, что меня бы уже не было в живых, если бы я тогда её не встретил и если бы она не пожала мне руку.
Остаток дня я прокатался на метро, бесцельно, без плана, с ослепшими от слёз глазами, смотрел в окна, ничего не видя, выходил на конечных станциях и снова садился в поезд, пока не совершилось чудо – иначе я не мог это назвать. Когда я снова вышел на поверхность, это было похоже на утро после кризиса высокой температуры: жар ещё не спал, но уже ясно, что дело идёт на поправку. Я опять был в состоянии понять, что показывают часы, и строить планы на ближайшее время.
В первую очередь я выполнил обещание: позвонил Софии Эрнандес Круз в Гранд-отель и рассказал ей, чем кончилось дело. Остальное время, оставшееся до закрытия магазинов, я потратил на восхитительно банальное занятие: подыскивал мебель для новой квартиры.
В половине девятого вечера я наконец вошёл в Senvito на Регерингсгатан. Интенсивный запах спагетти, томатного соуса и чеснока встретил меня вместе с кельнером, который спросил, заказан ли у меня столик. Его скептический взгляд привёл меня к осознанию того, что мне неплохо было бы полностью пересмотреть и свою внешность.
– Нет, – признался я. – Но я хочу посмотреть, нет ли здесь одного человека.
– Пожалуйста, – сказал кельнер и дал мне дорогу, но в этом слове прозвучало также: «Я за вами смотрю».
Тот, кого я искал, был действительно здесь. Более того, он и сидел, заметный и крупный, за тем же столом, где я надеялся его найти. Мужчина неизменных ритуалов.
– Вы видите меня удивлённым, – церемонно, но без малейшего удивления сказал мой бывший адвокат Туве Мортенсон и оглядел меня поверх своих узких очков. Я сел напротив него. Перед ним стояла большая тарелка «антипасти» и початая бутылка кьянти, которая гарантированно происходила из самого конца карты вин с самыми высокими ценами. – Но можно ли мне всё же исходить из того, что вы здесь не случайно и не только для того, чтоб поздороваться со мной?
– Это точно, – сказал я. – Я хотел бы вас кое о чём просить.
Мортенсон поддел вилкой сушёный томат, законсервированный в масле.
– На прошлой неделе вы доказали, что ещё знаете, где находится моя адвокатская контора. И теперь я спрашиваю себя, почему, – сказал он, сунул в рот кусочек, с наслаждением прожевал его, проглотил, запил глотком вина и продолжил: – вы берёте на себя риск помешать мне в моём, так сказать, священнодействии и тем самым склоняете меня к тому, чтобы я отказал вам в вашей просьбе?
– Просьб даже две.
Тут его брови поднялись.
– Это ещё хуже.
Я невольно улыбнулся.
– Во-первых, – сказал я и сцепил пальцы перед собой на столе, – я должен просить у вас прощения, что я вам помешал.
Мортенсон насторожился, проницательно оглядел меня.
– Не ослышался ли я: вы только что употребили выражение «просить прощения»? Ибо если мне померещилось, то я должен требовать, чтобы мне принесли другое вино.
– Вино, я думаю, в порядке.
– Вы меня успокоили. А то ведь оно свински дорогое.
– Во-вторых, я хотел бы просить вас о помощи одному моему другу.
Мортснсон отложил свои приборы, снял очки и основательно промассировал себе переносицу.
– Вечер чудес. Гуннар Форсберг проявляет заботу о ком-то другом, кроме себя. Сегодня я не смогу уснуть от восторга, что мне довелось пережить такой момент. – Он снова аккуратно надел очки и осмотрел меня, сощурившись. – Как я полагаю, это неотложно? Говорите же. Только тихо, если можно.
Я нагнулся к нему и вполголоса рассказал ему, что было известно о Димитрии. Сдержанная итальянская музыка заботилась о том, чтобы ничего из моего рассказа не дошло до соседнего столика, за которым, правда, сидела лишь воркующая парочка, у которой на уме было совсем другое.
Мортенсон предался поеданию артишока и затем спросил:
– Это дело в России – вы не знаете, о чём там речь?
– Нет. Но насколько я знаю Димитрия, он виноват, как Иуда.
– Хм, понимаю. – Он размышлял, пережёвывая. – Когда он был арестован? Во вторник? Это значит, насколько я могу судить, что в среду… но в среду был нобелевский день, такие вещи в такой день, скорее всего, не делают, значит, скажем так, в самолёт его посадили в четверг. Сегодня пятница, и она уже кончилась, а там выходные… Это значит, ваш друг в любом случае сидит уже в русской тюрьме. Хорошо, я посмотрю, что можно будет сделать. У меня есть кой-какие связи в Санкт-Петербурге, и найдётся коллега, который разберётся на месте.
– Спасибо, – сказал я.
Мортенсон наткнул на вилку толстый ломоть ветчины, сложив его вдвое.
– Могу ли я, пользуясь случаем, спросить вас, как вы собираетесь со мной расплачиваться? Поскольку это недёшево, должен вам сразу сказать.
– Деньги у меня ещё есть, не беспокойтесь.
– От нелегальных операций, надо полагать?
– Это не обсуждается. Тем более что на купюрах этого не видно.
– Да, не пахнут, верно. – Мортенсон покачивал вилкой с ветчиной. – Гуннар, всё-таки вы умный парень. Не могло бы вас заинтересовать применение вашего несомненного таланта для добычи денег легальным путём? Причём гораздо больших денег, чем вам приносила когда-либо в прошлом ваша рискованная работа?
Я напрягся всем телом. В продолжение мгновения я чувствовал желание встать и уйти. То был импульс, исходящий прямо из моих клеток, которые боялись потери свободы. Но этот импульс был уже не такой сильный, или произошло что-то другое, во всяком случае, я смог его побороть и остался спокойно сидеть на месте.
– Говорите, – сказал я.
– Я мог бы вам с ходу дать полдюжины клиентов, которые настоятельно нуждаются в вашем совете. И, в отличие от вашего надзорного куратора, я не хочу за это ни одного эре комиссионных. Мне довольно одного чувства, что я внёс свой вклад в доброе дело.
Глава 52
Так я стал работать консультантом по безопасности. Вместо того, чтобы ночами вторгаться в фирмы и похищать информацию, я советую им, как обезопасить себя от вторжений и защитить свою информацию от шпионов. Пусть это не особенно оригинальное превращение, но зато выгодное. Даже на удивление выгодное: на обновлении системы безопасности фирмы я зарабатываю больше, чем мне принесло бы похищение всех её секретов. Моя укоренённо негативная установка прекрасно помогает мне проникнуться возможными планами плохих ребят, и, как я обнаружил, этого достаточно, чтобы вечером спокойно засыпать.
Но больше всего меня озадачило, что распространённая пословица насчёт того, что преступление себя не окупает, оказалось истинным совсем в другом смысле, чем обычно думают. Если посмотреть, сколько трудов и рисков я брал на себя раньше и как мало, в конечном счёте, при этом зарабатывал, остаётся только сокрушаться. Признаться, с честно заработанных денег приходится платить налоги, а шведское государство берёт, не стесняясь. Но Фаландер тоже брал, не стесняясь. Может, стоило бы прочитать на этот счет ряд лекций в тюрьмах.
То, что я учредил свою фирму как раз на те деньги, которые заработал на последних нелегальных операциях, отнюдь не вызывает у меня угрызений совести, в отличие от Мортенсона. Ведь на благое дело пошли, не так ли?
Естественно, офис, который прилагался к моей квартире, я оставил за собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Биргитта рядом со мной с шумом вдохнула, и я ответил:
– Это я расскажу тебе в другой раз. А сейчас я хотел бы знать, как ты представляешь себе своё дальнейшее образование.
Ага, поймал. Она надула щёки, подвинула свою чашку слева направо и пробубнила:
– Ну, говоря по правде, многие прекрасно обходятся и без него…
– Прекрасно ли? – усмехнулся я. – Если ничему не учиться, ничего не добьёшься в жизни. И эти слова, – добавил я, как только Кристина собралась возразить, – сказала мне твоя мать, когда ей было столько лет, сколько тебе сейчас. Итак, никаких отговорок. Если ты хочешь остаться здесь, будешь ходить здесь в школу.
Биргитте удалось по телефону организовать на завтрашний учебный день замену для себя, и мы смогли, терпя двусмысленные взгляды моей племянницы, остаться там на ночь, чтобы на следующий день обойти все необходимые инстанции.
Заведующая службой социальной помощи, простая женщина с узелком волос на затылке и с фигурой борца, была в восторге от Кристины.
– Во-первых, – сказала она, – у нас хроническая нехватка персонала, и она для нас, как дар небес. А главное, такой удачный случай! Кристина всё мне рассказала, знаете? Иметь возможность благодаря хорошим отметкам перепрыгнуть целый класс и после этого принять решение посвятить этот лишний выигранный год уходу за больной, престарелой бабушкой – я бы на месте её классной руководительницы гордилась ею, это я должна сказать вам прямо.
Я смог на это лишь растерянно кивнуть. Талант изобретать отговорки, просто вытряхивая их из рукава, видимо, коренится в генах и передаётся по наследству.
Биргитта тем временем переговорила с директором ближайшей гимназии. Она объясняла мне детали, но я из них понял, честно говоря, только то, что они, в конце концов, сообща нашли какой-то путь сквозь лабиринт предписаний, чтобы Кристина смогла без лишней волокиты перевестись в эту школу.
– Естественно, её отец должен дать официальное согласие на это, – заключила она.
– Даст, это я гарантирую, – ответил я. Кристина приняла эти новости с самообладанием и пообещала постараться, а бабушка тем временем опять пыталась выяснить у неё, кто я такой.
На обратном пути нам пришлось заправляться. У кассы магазинчика при бензоколонке мой взгляд упал на заголовки газет, и я не поверил своим глазам: «Скандал вокруг „Рютлифарм“» и «Нелегальные медицинские опыты на сиротах».
– Вторая колонка! – С трудом дошёл до моего сознания нетерпеливый голос. – С вас 307 крон.
– И ещё вот это, – пробормотал я, прихватив «Dagbladet».
– Тогда 319.
Самое главное я прочитал, ещё идя к своей машине, остальное на ближайшей парковочной площадке. Полиция, которая арестовала Димитрия и конфисковала его компьютеры, основательно просмотрела не только жёсткие диски, но и все бумаги, в том числе распечатку секретного файла Хунгербюля. Они перепроверили некоторые данные и обнаружили несколько подозрительных моментов, достаточных для возбуждения уголовного дела. Ещё во время вручения Нобелевских премий, когда ни о чём не подозревающий директор местного отделения Рето Хунгербюль сидел себе в Концертном зале Стокгольма, толпы полицейских уже шныряли по всем направлениям. Были обысканы местное отделение «Рютлифарм», квартира Хунгербюля, стокгольмские лаборатории и, разумеется, детский дом Кроксберга. Директор которого, как было напечатано в газете, полностью во всём сознался и подвёл Хунгербюля и некоторых его сотрудников под тяжкие обвинения. Головная организация концерна заявила, что ничего не знала о планах Хунгербюля, и выразила полное согласие сотрудничать с органами, чтобы рассеять любые сомнения в этом.
Сам Хунгербюль – взятый между тем под стражу на время следствия – молчал в ответ на все предъявленные обвинения. Единственное высказывание, которое репортёру удалось из него вытянуть, гласило: «Всё это лишь заговор против меня. Всё лишь навет, в нём нет ни слова правды».
Биргитта засмеялась, прочитав это.
– Ну не странно ли? Кругом одни заговоры.
– Кругом, – кивнул я и повернул ключ зажигания. – Сущее бедствие.
В эту же пятницу после обеда я повидался с Леной. Я пришёл около трёх часов по адресу, который она написала на пакете, нашёл там звонок с фамилией Новицких, но никто мне не открыл. Я вспомнил, что мне говорила её бывшая подруга: Лена до четырёх часов, как правило, гуляет со своим сыном. Неужто и в такой день, как сегодня? Было холодно и ветрено, шёл снег, и опять уже стемнело. Я нерешительно потоптался у подъезда, потом решил, что нет смысла ждать, и ушёл.
Я увидел её, свернув за ближайший угол. Игра случая. Она шла от автобусной остановки, толкая перед собой сидячую коляску, а её сын, вместо того чтобы сидеть в этой коляске, вдохновенно растаптывал одну за другой кучки снежной слякоти. Она смотрела на него с улыбкой и светилась от счастья.
– Ну? Идём, – ворковала она, когда малыш заворожённо застыл перед мигающей рекламой в витрине. – Идём, Свен, нам надо домой…
– Нет! – взвизгнул он, однако мелкими шажками догнал коляску и попытался взгромоздиться на сиденье.
Лена помогла ему сесть, закрепила ремень, а когда снова выпрямилась, чтобы продолжить путь, увидела меня, стоящего неподалёку.
– Гуннар? – сказала она, широко раскрыв глаза.
– Привет, Лена, – ответил я, вынув руки из карманов. – Я хотел поблагодарить тебя за пакет. – Вообще-то я хотел сказать ей гораздо больше. Я хотел попросить у неё прощения за многие вещи, которые я говорил или делал в то время, когда мы были вместе. За те многие случаи, когда я обманывал её, оставлял одну, грубо с ней обходился, пользуясь её добротой…
Но у меня язык не повернулся сказать все это. Прошлое осталось позади. Лена хоть и смутилась от моего неожиданного появления, но светилась довольством и счастьем, которого я в ней никогда не видел. Зачем же лишний раз тревожить старое?
– А, да, – сказала она, слабо улыбнувшись. – Я ведь обещала тебе, и это было не трудно.
– Всё равно спасибо.
– Пожалуйста. – Возник момент смущения, который её сын перебил негодующим криком. Он принялся нетерпеливо раскачиваться корпусом взад и вперёд, надеясь таким образом привести коляску в движение.
– А это, значит, и есть Свен, – сказал я. Чтобы что-то сказать.
Свен остановился, услышав своё имя.
– Да, – кивнула Лена. – Это он. – Она ласково поправила на нём шапку. – Ему, слава Богу, уже лучше. – Она запнулась, но потом продолжила: – У него было нарушение обмена веществ, которое в прежние времена привело бы к инвалидности, понимаешь? Но, к счастью, сейчас уже научились с этим бороться, и врач говорит, всё будет хорошо. Я так рада.
– Да, – сказал я. – Ещё бы.
Решётчатый поддон под сиденьем коляски был полон игрушек, сменной одежды и запасных подгузников. Среди них я заметил белую бутылку с широким горлом и с логотипом, который теперь я и издали ни с чем не спутаю: «Рютлифарм».
– Ты выглядишь лучше, – сказала Лена и смущённо улыбнулась. – Почему-то.
– Только постарел, – ответил я.
– Нет, это другое… – Она подыскивала слова. – Как будто раньше твою голову окутывали чёрные тучи, а теперь они рассеялись.
Я смотрел на неё и не находил, что сказать.
– А ты… – начал я, но мне пришлось откашляться от хрипа, – ты выглядишь великолепно. Правда. Кажется, у тебя все хорошо, всё это… ну, ты поняла…
Она улыбнулась, кивнула. Свен опять начал хныкать.
– Да, – сказала она.
– Ну так вот, – продолжал я лепетать, неловко разводя руками, – я правда хотел просто поблагодарить тебя и… ну… – И потом я всё-таки сказал: – Я сожалею о многом, что сделал тогда. Я часто поступал… нехорошо. – Я чувствовал, как обливаюсь потом под курткой. Хотя это было убого даже для первой попытки.
Она снисходительно улыбнулась.
– Да, было дело.
– Домой, домой, домой, – верещал мальчик и сердито выгибался.
– Слышишь? – сказала Лена. – Надо идти.
– Да, – сказал я и отступил в сторонку. – Конечно. Извини, я… Я не хотел тебя… Ему, наверное, холодно, да?
– Ну уж только не холодно. Разве что скучно. – Она вдруг проницательно взглянула на меня. – Гуннар, что с тобой?
– Ничего. Правда ничего.
Она решительно достала из поддона коляски бутылку с питьём, отвинтила крышку над соской и протянула сыну, который воодушевлённо принялся сосать.
– Рассказывай.
Я открыл рот, чтобы заверить её, что рассказывать нечего, но потом меня словно прорвало, я выложил всю историю с Гансом-Улофом, историю с Ингой – фразами, которые в моих собственных ушах звучали бессмысленно, срываясь с губ вместе с белыми облачками пара, но Лена, казалось, всё равно всё понимала.
– Я сам это сделал, понимаешь? – сказал я в завершение дрожащим голосом. – Этот кошмарный мир, в котором я прожил всю свою жизнь, я создал себе сам. Я замуровал себя, воздвиг себе собственноручно тюрьму из страха и недоверия. Я хотел защитить Ингу, мою семью… но в итоге тем самым и погубил её. Как мне это исправить? Как выбраться из этого?
– Но, Гуннар, – тихо сказала Лена. – Ведь ты уже выбрался.
– Что?
Она отвела со лба выбившуюся прядь.
– То, что ты рассказываешь, может рассказать только тот, кто уже выбрался из этой тюрьмы. Снова исправить… Ничего не исправишь в том, что уже случилось. Но Инга бы не захотела, чтобы ты оставался в своей тюрьме, она бы хотела, чтобы ты жил свободным.
При этом она взяла мою руку, сжала её и улыбнулась. И тут же снова отпустила, потому что её сын опорожнил бутылку и снова начал хныкать, и действительно пора было идти. Я смотрел ей вслед, пока она с малышом не свернула за угол, в последний раз махнув мне рукой, и больше я её не видел.
Но когда сейчас я вспоминаю об этом, мне кажется, что меня бы уже не было в живых, если бы я тогда её не встретил и если бы она не пожала мне руку.
Остаток дня я прокатался на метро, бесцельно, без плана, с ослепшими от слёз глазами, смотрел в окна, ничего не видя, выходил на конечных станциях и снова садился в поезд, пока не совершилось чудо – иначе я не мог это назвать. Когда я снова вышел на поверхность, это было похоже на утро после кризиса высокой температуры: жар ещё не спал, но уже ясно, что дело идёт на поправку. Я опять был в состоянии понять, что показывают часы, и строить планы на ближайшее время.
В первую очередь я выполнил обещание: позвонил Софии Эрнандес Круз в Гранд-отель и рассказал ей, чем кончилось дело. Остальное время, оставшееся до закрытия магазинов, я потратил на восхитительно банальное занятие: подыскивал мебель для новой квартиры.
В половине девятого вечера я наконец вошёл в Senvito на Регерингсгатан. Интенсивный запах спагетти, томатного соуса и чеснока встретил меня вместе с кельнером, который спросил, заказан ли у меня столик. Его скептический взгляд привёл меня к осознанию того, что мне неплохо было бы полностью пересмотреть и свою внешность.
– Нет, – признался я. – Но я хочу посмотреть, нет ли здесь одного человека.
– Пожалуйста, – сказал кельнер и дал мне дорогу, но в этом слове прозвучало также: «Я за вами смотрю».
Тот, кого я искал, был действительно здесь. Более того, он и сидел, заметный и крупный, за тем же столом, где я надеялся его найти. Мужчина неизменных ритуалов.
– Вы видите меня удивлённым, – церемонно, но без малейшего удивления сказал мой бывший адвокат Туве Мортенсон и оглядел меня поверх своих узких очков. Я сел напротив него. Перед ним стояла большая тарелка «антипасти» и початая бутылка кьянти, которая гарантированно происходила из самого конца карты вин с самыми высокими ценами. – Но можно ли мне всё же исходить из того, что вы здесь не случайно и не только для того, чтоб поздороваться со мной?
– Это точно, – сказал я. – Я хотел бы вас кое о чём просить.
Мортенсон поддел вилкой сушёный томат, законсервированный в масле.
– На прошлой неделе вы доказали, что ещё знаете, где находится моя адвокатская контора. И теперь я спрашиваю себя, почему, – сказал он, сунул в рот кусочек, с наслаждением прожевал его, проглотил, запил глотком вина и продолжил: – вы берёте на себя риск помешать мне в моём, так сказать, священнодействии и тем самым склоняете меня к тому, чтобы я отказал вам в вашей просьбе?
– Просьб даже две.
Тут его брови поднялись.
– Это ещё хуже.
Я невольно улыбнулся.
– Во-первых, – сказал я и сцепил пальцы перед собой на столе, – я должен просить у вас прощения, что я вам помешал.
Мортенсон насторожился, проницательно оглядел меня.
– Не ослышался ли я: вы только что употребили выражение «просить прощения»? Ибо если мне померещилось, то я должен требовать, чтобы мне принесли другое вино.
– Вино, я думаю, в порядке.
– Вы меня успокоили. А то ведь оно свински дорогое.
– Во-вторых, я хотел бы просить вас о помощи одному моему другу.
Мортснсон отложил свои приборы, снял очки и основательно промассировал себе переносицу.
– Вечер чудес. Гуннар Форсберг проявляет заботу о ком-то другом, кроме себя. Сегодня я не смогу уснуть от восторга, что мне довелось пережить такой момент. – Он снова аккуратно надел очки и осмотрел меня, сощурившись. – Как я полагаю, это неотложно? Говорите же. Только тихо, если можно.
Я нагнулся к нему и вполголоса рассказал ему, что было известно о Димитрии. Сдержанная итальянская музыка заботилась о том, чтобы ничего из моего рассказа не дошло до соседнего столика, за которым, правда, сидела лишь воркующая парочка, у которой на уме было совсем другое.
Мортенсон предался поеданию артишока и затем спросил:
– Это дело в России – вы не знаете, о чём там речь?
– Нет. Но насколько я знаю Димитрия, он виноват, как Иуда.
– Хм, понимаю. – Он размышлял, пережёвывая. – Когда он был арестован? Во вторник? Это значит, насколько я могу судить, что в среду… но в среду был нобелевский день, такие вещи в такой день, скорее всего, не делают, значит, скажем так, в самолёт его посадили в четверг. Сегодня пятница, и она уже кончилась, а там выходные… Это значит, ваш друг в любом случае сидит уже в русской тюрьме. Хорошо, я посмотрю, что можно будет сделать. У меня есть кой-какие связи в Санкт-Петербурге, и найдётся коллега, который разберётся на месте.
– Спасибо, – сказал я.
Мортенсон наткнул на вилку толстый ломоть ветчины, сложив его вдвое.
– Могу ли я, пользуясь случаем, спросить вас, как вы собираетесь со мной расплачиваться? Поскольку это недёшево, должен вам сразу сказать.
– Деньги у меня ещё есть, не беспокойтесь.
– От нелегальных операций, надо полагать?
– Это не обсуждается. Тем более что на купюрах этого не видно.
– Да, не пахнут, верно. – Мортенсон покачивал вилкой с ветчиной. – Гуннар, всё-таки вы умный парень. Не могло бы вас заинтересовать применение вашего несомненного таланта для добычи денег легальным путём? Причём гораздо больших денег, чем вам приносила когда-либо в прошлом ваша рискованная работа?
Я напрягся всем телом. В продолжение мгновения я чувствовал желание встать и уйти. То был импульс, исходящий прямо из моих клеток, которые боялись потери свободы. Но этот импульс был уже не такой сильный, или произошло что-то другое, во всяком случае, я смог его побороть и остался спокойно сидеть на месте.
– Говорите, – сказал я.
– Я мог бы вам с ходу дать полдюжины клиентов, которые настоятельно нуждаются в вашем совете. И, в отличие от вашего надзорного куратора, я не хочу за это ни одного эре комиссионных. Мне довольно одного чувства, что я внёс свой вклад в доброе дело.
Глава 52
Так я стал работать консультантом по безопасности. Вместо того, чтобы ночами вторгаться в фирмы и похищать информацию, я советую им, как обезопасить себя от вторжений и защитить свою информацию от шпионов. Пусть это не особенно оригинальное превращение, но зато выгодное. Даже на удивление выгодное: на обновлении системы безопасности фирмы я зарабатываю больше, чем мне принесло бы похищение всех её секретов. Моя укоренённо негативная установка прекрасно помогает мне проникнуться возможными планами плохих ребят, и, как я обнаружил, этого достаточно, чтобы вечером спокойно засыпать.
Но больше всего меня озадачило, что распространённая пословица насчёт того, что преступление себя не окупает, оказалось истинным совсем в другом смысле, чем обычно думают. Если посмотреть, сколько трудов и рисков я брал на себя раньше и как мало, в конечном счёте, при этом зарабатывал, остаётся только сокрушаться. Признаться, с честно заработанных денег приходится платить налоги, а шведское государство берёт, не стесняясь. Но Фаландер тоже брал, не стесняясь. Может, стоило бы прочитать на этот счет ряд лекций в тюрьмах.
То, что я учредил свою фирму как раз на те деньги, которые заработал на последних нелегальных операциях, отнюдь не вызывает у меня угрызений совести, в отличие от Мортенсона. Ведь на благое дело пошли, не так ли?
Естественно, офис, который прилагался к моей квартире, я оставил за собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51