Блэар обошел комнату, подошел к окну; оно было настолько грязным, что позволяло вполне обходиться без занавески.
— К нему приходил сюда кто-нибудь?
— Джон проводил здесь заседания Фонда, который он создал в помощь жертвам взрыва, а также Общества морального совершенствования рабочего класса. Ну и, конечно, совета «Дома для женщин».
— Да он был самым настоящим радикалом, — фыркнул Блэар. — Он курил?
— Нет. И никому не позволял тут курить.
— Леверетт, в письме вы охарактеризовали себя как не только друга Мэйпоула, но и человека, которому он многое поверял. Из этих слов можно заключить, что он рассказывал вам нечто весьма доверительное. Что именно?
— Сугубо личные моменты.
— Не кажется ли вам, что теперь, когда его нет вот уже два месяца, пора бы их и обнародовать?
— Если бы я был убежден, что те личные чувства, которые доверял мне Джон в рамках нашей с ним очень близкой дружбы, как-то связаны с его исчезновением, естественно, я бы сделал их вашим достоянием.
— Насколько близки вы с ним были? Как Дамон и Пифиас, Иисус и Иоанн, Панч и Джудди?
— Не надо меня провоцировать.
— Я лишь пытаюсь выжать из вас правду. Вы мне описали святого, которого просто не могло существовать в действительности. Но моя задача — не эпитафию на надгробие Мэйпоула написать, а найти этого сукина сына.
— Я бы вас попросил не прибегать к подобным выражениям.
— Ну, Леверетт, и типчик же вы, однако!
Даже в полумраке, что стоял в комнате, Блэару хорошо было видно, как вспыхнуло лицо управляющего. Блэар немного приподнял картину и ощупал холст с тыльной стороны. Потом измерил шагами размеры комнаты: десять на двадцать футов застеленного линолеумом пола, со всех сторон упирающегося в побеленные кирпичные стены. Потом дотянулся до оштукатуренного потолка: в одной стороне комнаты высота его была семь футов, в другой шесть. Блэар вышел на середину комнаты и опустился на колени.
— Это еще зачем? — спросил Леверетт.
— Знаете, как бушмены учат своих детей выслеживать добычу и читать следы? Отец дарит сыну черепашку — как мы дарим щенка или котенка. Потом выпускает эту черепашку на свободу, и сын должен найти ее по тем царапинкам, которые коготки черепашки оставили на голых камнях.
— И вы сейчас ищете такие царапины?
— Честно говоря, я искал следы крови, но меня бы устроили и царапины.
— И что же вы обнаружили?
— Ни черта. Я же не бушмен.
Леверетт достал из кармана часы:
— Пожалуй, я вас сейчас оставлю. Мне еще нужно передать преподобному Чаббу приглашение на сегодняшний ужин.
— А он там с какой стати понадобился?
— Преподобный Чабб выразил некоторые сомнения относительно вашего соответствия порученной миссии, — несколько неохотно ответил Леверетт.
— Моего соответствия?
— Он имел в виду не ваш интеллект, — быстро поправился Леверетт. — А моральное соответствие.
— Благодарю вас. Насколько я понимаю, ужин обещает быть чрезвычайно интересным. А среди приглашенных будут еще озабоченные моим моральным соответствием?
— Один или два человека. — Леверетт попятился к двери.
— Ну что ж, постараюсь не напиваться.
— Епископ в вас верит.
— Верит? Епископ?! — Блэару стоило большого труда не расхохотаться.
Когда Блэар приезжал сюда накануне, вечерние сумерки смягчали очертания домов, что тянулись рядами к востоку от моста Скольз-бридж; теперь же дневной свет и сажа четко выделяли каждый кирпич, каждую плитку шифера. Вместо ночной таинственности, что создавалась светом газовых фонарей, откровенно проявились бедность и убожество бесконечной череды поставленных вплотную друг к другу домов и то, что стены их по большей части были заметно покосившимися. В нос била вонь уборных. И звуки днем тоже были другими: улицы заполняли в основном женщины и дети, и назойливый стук их клогов по булыжной мостовой вплетался монотонным фоном в выкрики лотошников и бродячих лудильщиков. В клоги были обуты и шахтеры, и фабричные рабочие, и вообще все, кто жил в районе моста Скольз-бридж. Как тогда Роза Мулине назвала Уиган — черной дырой? Дыра эта была, однако, еще и очень шумной.
Джона Мэйпоула видели в последний раз разговаривавшим с Розой на мосту. Что ж, логичное место для тех, кто решил повторить путь, пройденный когда-то мучениками.
Правда, место тут не слишком напоминало виа Долороса. Пивная на углу выставляла на всеобщее обозрение длинные столы, за которыми сидели посетители, бочки с пивом и сидром и традиционные бесплатные яйца под маринадом на закуску. Блэар представился хозяину пивной как двоюродный брат Мэйпоула и дал понять, что родные викария будут готовы вознаградить за добротную информацию о местонахождении священника, которого видели в последний раз два месяца тому назад на мосту, что неподалеку от пивной.
Хозяин в ответ напомнил Блэару, что в марте темнеет рано. И высказался так:
— Ваш Мэйпоул мог быть викарием или даже самим Папой Римским с колокольчиком на шее, но если человек не заходит сюда выпить с приятелем, то в этой части Уигана он не существует, на него никто даже и внимания не обратит.
Кварталом дальше стояла мясная лавка. Ее владелец был католиком, однако помнил Мэйпоула по матчам регби. Он рассказал, что в тот вечер викарий шел — как-то очень напряженно — по мосту вместе с Розой Мулине, и то ли он ей читал нотацию, то ли она ему.
— Она хорошая католичка, и она ему что-то резко возражала. Я обратил внимание, что Мэйпоул даже стягивал с себя воротник… такой, как у всех священников. Ну, вы понимаете. — Мясник выдержал многозначительную паузу. — И стягивал так, будто хотел это сделать незаметно.
— А-а… — Блэар отогнал от себя муху.
Муха отлетела и присоединилась к туче других, ползавших по чему-то, внешне напоминавшему рваное сукно; это был рубец, которым они и кормились. Под стеклом, чуть прозрачным, словно стоячая вода в пруду, лежали свиные ножки и кровяная колбаса. Мясник наклонился через прилавок к Блэару и прошептал:
— Священники тоже люди. А плоть слаба. Обмакнуть конец мужику никогда не вредно.
Блэар обвел взглядом лавку. Он бы не очень удивился, обнаружив тут пару-другую висящих на крючках концов.
— Значит, они разговаривали вполне дружески? Мне показалось, вы сказали, что один из них читал нотацию другому.
— Роза всегда такая. Как говорится, роз без шипов не бывает.
Мясник оказался последним из тех, кто вроде бы видел в тот вечер Мэйпоула. «Подобное случается и в Африке, — подумал Блэар. — Миссионеры исчезают бесследно сплошь и рядом. Почему бы не произойти такому же и в почерневшем от угля Уигане?»
Все послеобеденное время Блэар потратил на то, что ходил по пивным и расспрашивал там о Мэйпоуле. Он побывал «У Джорджа», в «Арфе», «Короне и скипетре», «Черном лебеде», «Белом лебеде», «Золотом руне», «Ветряной мельнице», в «Лиге ткачей», у «Мастеров колесных дел» и в «Якоре и канате». По пути в лавке, торговавшей дешевой одеждой, он купил кое-какие вещи, но не новые, а уже побывавшие в употреблении. «Дешевая» означало одежду настолько изношенную, что она в любой момент готова была расползтись на тряпки; она и пригодна-то к использованию была скорее именно в качестве тряпок, а не одежды. Идеальное облачение для шахтера.
К шести вечера он добрался до пивной под названием «Юный принц». Снаружи она производила впечатление готового вот-вот развалиться сарая. Многие угловые кирпичи повыпадали, и поэтому угол здания напоминал полубеззубый рот; на крыше тоже недоставало изрядного числа шиферных плиток. Однако внутри гордо возвышалась красного дерева стойка бара, светилась раскаленная добела печь, а на специальном постаменте возле входной двери стоял сам Юный принц. Судя по всему, когда-то он был знаменитым боевым псом, бультерьером, при жизни белым, а теперь превращенным в чучело и обретшим бессмертие, однако из-за этого уже изрядно посеревшим.
Пивная еще только начинала заполняться шахтерами. Некоторые из них успели заглянуть домой, вымыться и теперь щеголяли в чистых кепках и белых шелковых шарфах. Большинство, однако, прямо по пути с шахты первым делом завернули промочить горло. У тех, кто сдвинул кепки и шляпы на затылок, хорошо видна была четкая линия на лбу, разграничивавшая нижнюю, светлую часть неповрежденной кожи и верхнюю, испещренную шрамами с проникшей в них угольной пылью; у более пожилых шахтеров, что сидели, потягивая глиняные трубки с длинными мундштуками, шрамы на лбу были темно-синими — как вены или прожилки в стилтоновском сыре. Блэар взял себе подогретый джин — он чувствовал, что у него начинался очередной приступ лихорадки, болезнь возвращалась злобно и стремительно, словно спохватившись вдруг, что оставила его в покое на чересчур продолжительное время, — и принялся вслушиваться в разговоры и споры о том, чьи голуби надежнее в гоне, в какой упадок пришло регби и кто способен передавить больше крыс — собака или же хорь. «Славная компания, — подумал Блэар, — сколько полезного можно почерпнуть у этих людей». Однажды ему довелось общаться с эфиопом, который на протяжении целых суток напролет пытался объяснить ему, как надо правильно свежевать и готовить змею; по сравнению с разговорами, что велись в уиганской пивной, тот день представлялся теперь Блэару беседами с Сократом.
«Не для меня эта работенка», — подумал он. Блэар был совершенно серьезен, сказав Леверетту, что описанного управляющим Мэйпоула не могло существовать в действительности: слишком уж нарисованный образ викария противоречил всему тому, что видел здесь вокруг себя Блэар. Как вообще возможно восстановить картину исчезновения человека, судя по всем признакам, будто созданного для того, чтобы стать мучеником? Викарий явно принадлежал к тому типу англичан, которые рассматривают весь мир как арену сражения между Добром и Злом, между Небесами и Адом — тогда как для самого Блэара мир этот не более чем геологическая данность. Англия должна была представляться Мэйпоулу светочем, указывающим путь всему человечеству; для Блэара же сам подобный образ мыслей был равноценен утверждению, будто Земля плоская.
До Блэара вдруг дошло, что за его столик как-то незаметно подсел человек, лицо которого было ему явно знакомо. Это оказался мистер Смоллбоун, тот самый, с которым он ехал вместе в поезде; только теперь на нем был не костюм, а молескиновая куртка, какую носят все шахтеры, а с плеча у него свисала болтавшаяся на ремне кожаная сумка типа тех, какими пользуются букмекеры на скачках. Крупный, резко выдающийся нос, величину которого подчеркивали черные грязные пятна на щеках Смоллбоуна, сиял густомалиновым цветом.
— Я не пью, — проговорил Смоллбоун.
— Я вижу.
— Просто зашел с ребятами, не пить, а так, за компанию. Я ничего себе не брал. Здесь, в «Юном принце», всегда приятно посидеть с друзьями.
— Это вы миссис Смоллбоун так объясняете?
— Миссис Смоллбоун — совсем другое дело. — Смоллбоун тяжко вздохнул, как бы давая понять, что феномен его супруги не поддается описаниям и объяснениям; потом лицо его вдруг просветлело. — А вы правильно сделали, что пришли в это местечко, особенно сегодня вечером. Это вам не какая-нибудь «Арфа».
— Я был в «Арфе».
— Там одни ирландцы. Что-то у нас стало подсыхать, а?
Движением руки Блэар обратил на себя внимание бармена и показал ему два поднятых вверх пальца.
— В «Арфе» всегда драки. Каждый вечер какой-нибудь ирландец обязательно откусит нос другому. Вообще-то они неплохие ребята, ирландцы. Когда надо проходить ствол или расширять выработку, тут с ирландцами не сравнится никто. Но, когда надо день за днем рубать уголек, тут уж нет никого лучше вашего покорного ланкаширца. — Принесли заказанный джин, Смоллбоун облегченно вздохнул и схватил свой стакан, не дав официанту даже поставить его на стол. — Конечно, и валлийцы, и йоркширцы тоже ничего, но лучше ланкаширцев нет никого.
— Под землей?
— Ну, скажем так. Ваше здоровье!
Они выпили — Блэар сразу половину стакана, Смоллбоун же сделал только маленький, экономный глоток, как человек, нацелившийся на покорение длинной дистанции.
— Вы, наверное, знали кого-нибудь из тех, кто погиб тогда во время пожара?
— Всех их знал. Тридцать лет проработал с ними бок о бок. И с отцами, и с их сыновьями. Все они были мои друзья, и всех их больше нет. — Смоллбоун позволил себе еще один скупой глоток. — Ну, не всех, конечно. Есть еще шахтеры и не из Уигана. Те, которых нанимают на день. Мы даже их фамилий никогда не знаем. Если они из Уэльса, их зовут просто «тэффи», если ирландцы — «пэдди», а если у них не хватает двух пальцев, то «пару пива!». Главное — уметь рубать уголек, остальное не имеет значения.
В пивную вошла группа женщин. Заглядывавших сюда респектабельных дам обычно сразу же препровождали в специально предназначенное для них место, которое на здешнем жаргоне называлось «гнездышком»: в противном случае, попытайся они добраться до стойки бара, их турнюры посшибали бы стаканы и кружки со всех столиков. Эти же, однако, двинулись прямо к стойке. Их отличала не только смелость поведения: выше пояса на них красовались фланелевые кофточки и шерстяные шали, накрывавшие головы; снизу же широкие юбки из грубой ткани были закатаны до пояса в некоторое подобие кушака и схвачены в таком положении нитками, чтобы не разматывались и не мешались; под ними же виднелись вельветовые брюки. Руки у них были синими с одной стороны и розовыми с другой, лица еще распаренными и влажными после душа.
Бармена их появление нисколько не удивило.
— Пива? — спросил он.
— Эль, — ответила крупная рыжеволосая девушка. И продолжала, обращаясь к подругам: — Он бы и яйца свои потерял, если бы они не болтались у него в мешочке. — Взгляд ее обвел зал пивной и остановился на Блэаре. — Ты фотограф, да?
— Нет.
— Я позирую для снимков. Вместе с Розой, моей подружкой. В рабочей одежде или в выходных платьях. Нас очень любят снимать.
— А кто эта Роза?
— Моя подруга. Но только не в художественных позах, если ты понимаешь, о чем я.
— Понимаю, — ответил Блэар.
— Зови меня просто Фло. — Держа в руке кружку эля, она подошла к столику. Лицо у нее было некрасивое, однако она накрасила губы и нарумянила щеки так, что казалась раскрашенной фотографией. — А ты американец, да?
— У тебя тонкий слух, Фло.
От комплимента она вся вспыхнула. Даже волосы, казалось, напитались электричеством и стремились вырваться из-под шали. У Блэара ее облик вызвал почему-то ассоциацию с королевой Боадичи, сумасшедшей предводительницей бриттов, чуть было не сбросившей обратно в море легионеров Цезаря.
— Мне нравятся американцы, — продолжала девушка. — Они не любят разводить церемонии.
— А я особенно, — заверил ее Блэар.
— Не то что некоторые из Лондона. — Фло произнесла эти слова тоном, ясно свидетельствовавшим: Лондон для нее равнозначен гнезду вшей. — Некоторые члены парламента, которые только и смотрят, как бы оставить честных девушек без работы. — Ее горящий взгляд опустился на сидевшего Смоллбоуна. — И некоторые жополизы, что ходят у таких в прихлебателях.
Смоллбоун выслушал все это как ни в чем не бывало, всем своим видом давая понять: он не из тех, кого можно пронять подобными штучками. Девушка снова переключила внимание на Блэара:
— Ты бы мог представить меня на фабрике? В юбке, крутящуюся там, привязанную к машине, поправляющую бобины, заправляющую нити? И постепенно глохнущую и чахнущую? Нет, это не для меня! И не для тебя тоже: фотографы по фабрикам не ходят. Покупают снимки только тех девушек, кто работает на шахтах.
— Он не фотограф, — произнес чей-то голос за спиной у Блэара.
Блэар поднял голову и увидел молодого шахтера в куртке с вельветовым воротником, из-под которого выглядывал шелковый, в коричневый горошек шарф. Блэар вспомнил снимок команды регбистов и сообразил, что перед ним Билл Джейксон.
— Вчера вечером он ходил к Розе, — проговорил Джейксон.
Все находившиеся в пивной враз смолкли и сидели теперь в полном молчании, являя собой как бы застывшую живую картину. До Блэара вдруг дошло, что появления Джейксона ждали. Ждали с предвкушением. И сейчас, когда он вошел, даже стеклянные глаза Юного принца, казалось, вспыхнули и засверкали.
— Вы ведь даже не постучались, верно? — вкрадчиво произнес он. — Роза говорила: слава Богу, что она еще оказалась одета.
— Я извинился.
— Билли, он пьян, — вмешалась Фло. — У него нет клогов. Он тебе не соперник.
— Заткнись, Фло, — парировал Джейксон.
При чем тут клоги и о каком соперничестве идет речь, Блэар не понял.
Джейксон снова переключился на него:
— Роза говорит, что вы от епископа?
— Из семьи преподобного Мэйпоула, насколько я слышал, — вставил Смоллбоун.
— И то и другое, — ответил Блэар.
— Дальний родственник? — спросил Джейксон.
— Очень дальний. — Блэар повернулся на стуле, чтобы получше разглядеть Джейксона, и у него возникло ощущение, какое бывает, наверное, у мыши, угодившей в чью-нибудь огромную пятерню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50