проводники хвастались, что изучили, как свои пять пальцев, каждый кустик, каждую ложбинку, знают названия всех высших точек этой цепи Альпов, каждое ущелье, каждую рощу, броды во всех потоках, через которые им придется переправляться, а также изучили в точности расстояния между пастушьими шалашами и охотничьими лачужками, мимо которых лежит их путь — эта последняя статья не требовала, впрочем, обширной памяти: жилища попадались очень редко в этих пустынях.
Граф выехал из замка Сент Фуа рано поутру с намерением переночевать в маленькой гостинице в горах, на полпути к «Долине»; гостиницу рекомендовали ему проводники, и хотя она преимущественно посещалась испанскими погонщиками мулов по пути во Францию и там нельзя было надеяться встретить большие удобства, но у графа не оставалось другого выбора — это был единственный постоялый двор по дороге.
После целого дня утомительного пути и бесконечных восторгов по поводу живописности края, путники очутились на закате солнца в лесистой лощине, сдавленной между крутыми утесами. Перед тем они проехали несколько миль, не встретив ни единого человеческого жилья, и только слышали несколько раз вдали унылое позвякивание овечьих колокольцев. Но теперь вдруг раздалась невдалеке веселая музыка, и в маленьком зеленеющем углублении между скал они увидели группу пляшущих горцев.
Граф не мог равнодущно относиться ни к чужой радости, ни к чужому горю, — он остановился полюбоваться на эту сцену незатейливого деревенского веселья. Группа французских и испанских крестьян, обитателей соседней деревушки, весело плясала, причем женщины били в кастаньеты, под музыку лютни и тамбурина. Но вот вдруг бойкая французская мелодия сменилась медленным, тягучим темпом, и две девушки принялись танцевать испанский паван.
Граф сравнивал эту незатейливую пляску со сценами веселья, еще недавно виденными в Париже, где искусственная краска на лицах танцующих никак не могла заменить природного румянца, где вместо непринужденного оживления царило одно жеманство, вместо искреннего веселья — притворство и аффектация, где самый воздух заражен пороком; граф вздыхал, размышляя, что естественная грация и невинные удовольствия процветают только в глуши — их нельзя встретить в странах цивилизованного общества. Но удлинняющиеся тени напомнили путешественникам, что им нельзя терять времени; покинув веселую группу поселян, они продолжали путь к маленькой гостинице, где должны были провести ночь.
Лучи заходящего солнца бросали желтый отблеск на сосновые и каштановые леса, покрывавшие нижние области гор, и сияли на снеговых пиках. Но вскоре и эти блики потухли, пейзаж принял более суровый характер, погрузившись в вечерний сумрак. Там, где раньше виднелся поток, теперь он был только слышен; где раньше дикие утесы представляли неистощимое разнообразие форм и очертаний, — теперь там торчала сплошная каменная груда; долину, сиявшую далеко внизу, как страшная пропасть, уже не видно было глазу. Печальный отблеск все еще держался на самых высоких вершинах Альп; они как бы смотрели с высоты на глубокий вечерний покой и делали тишину, разлитую в природе, еще более торжественной.
Бланш молча огладывала местность и задумчиво прислушивалась к шуму сосен, тянувшихся темными линиями по горам, и к слабому вою барсука в горах, раздававшемуся по временам в вечернем воздухе. Но ее упоение сменилось страхом, когда она в полутьме заглянула в пропасть, зиявшую на краю дороги: ей почудились всевозможные фантастические опасности, таившиеся в этом мраке. Она спросила отца, далеко ли еще до гостиницы и не думает ли он, что опасно ехать в такой поздний час.
Граф повторил первый из этих вопросов, обратившись к проводникам, а те отвечали неопределенно, прибавив, что когда совсем смеркнется, то безопаснее было бы сделать привал и подождать, пока взойдет луна.
— Очевидно, теперь уже небезопасно ехать дальше, — сказал граф дочери.
Но проводники уверяли, что пока еще можно. Бланш, несколько ободрившись, опять отдалась приятной задумчивости, наблюдая, как разливаются сумерки над горами и лесами, как с каждой минутой скрываются от глаз и исчезают все мелкие подробности пейзажа и наконец остаются одни лишь общие очертания. Затем тихо пала роса; каждая ароматическая травка, каждый дикий цветок, распустившийся между скал, издавал сладкое благоухание; горная пчела забралась на свое цветущее ложе, замолкли все маленькие насекомые, днем весело жужжавшие в солнечных лучах, и раздался в отдалении, неслышный до тех пор, рокот многочисленных ручьев и потоков. Бодрствовали только летучие мыши; многие из них беззвучно проносились мимо Бланш, и она припомнила следующие строки, сообщенные ей Эмилией.
ЛЕТУЧАЯ МЫШЬ
Подальше от людей, от яркого дневного света
Ты забиваеагься в обросшую плющом, полуразрушенную башню,
Или в густую чащу романтической долины,
Где колдуны готовят свои мистические чары,
Где таится мрачный ужас и глухая злоба…
Но в тихий, сладостный вечерний час,
Когда в дремоту погрузились томные цветы,
Ты носишься по воздуху, как тень,
Обманывая глаз, следящий за твоим полетом.
Резвишься, мечешься и весело кружишься.
Летишь навстречу страннику усталому,
Когда он тихими шагами бредет тропой росистой,
С индейских островов ты прилетаешь с колесницей лета,
И сфера твоя — сумерки, путеводительница — вечерняя звезда.
Для пылкого воображения эти расплывчатые образы, носящиеся в вечернем сумраке, представляют больше прелести, чем яркие картины, залитые солнечным светом. Когда фантазия витает над пейзажами, отчасти ею же самою созданными, какая-то грусть охватывает нашу душу:
Тончайшие в нас будит чувства —
И сладкую слезу восторга исторгает.
Отдаленный грохот потока, слабый шелест бриза среди листвы, далекие звуки человеческого голоса, которые то слышатся, то пропадают, — все это удивительно усиливает восторженное настроение души. Молодой Сент Фуа, несомненно одаренный пылкой фантазией и чуткий к энтузиазму, порою нарушал молчание, охватившее все маленькое общество, указывая Бланш на поразительные эффекты вечернего пейзажа. Бланш перестала трусить под влиянием речей своего жениха и отдалась таким же впечатлениям, как и он. Молодые люди беседовали между собой тихими, сдержанными голосами; на них действовала задумчивая тишина вечера и всей окружающей природы. Сердце молодого человека размягчалось под влиянием очаровательной природы, и от восхищений ею он постепенно перешел к своей любви: он все говорил, а Бланш слушала, до тех пор, пока наконец оба позабыли о горах, о лесах и волшебных иллюзиях сумерек.
Вечерние тени скоро сменились тьмою, наступившей несколько раньше обыкновенного, благодаря туману, который сгущался в горах и темными грядами полз по их склонам. Проводники предложили отдохнуть немного, пока не взойдет луна, прибавив, что, кажется, надвигается гроза. Оглядываясь вокруг и стараясь отыскать какое-нибудь пристанице, путники увидали на скале, пониже, какой-то предмет, смутно выделявшийся в потемках: они приняли его за шалаш охотника или пастуха и осторожными шагами направились в ту сторону. Однако ожидания их не оправдались; достигнув цели своих поисков, они убедились, что это монументальный крест, отмечавший место, где когда-то совершилось убийство.
В потемках не было возможности разобрать надписи на кресте; но проводники знали, что он был воздвигнут в память некоего графа де Белиара, зарезанного на этом самом месте шайкой бандитов, наводившей страх на эту область несколько лет тому назад; необычайные размеры памятника, по-видимому, подтверждали предположение, что он был воздвигнут для увековечения знатного вельможи. Бланш вздрагивала, слушая ужасающие подробности его судьбы, которые передавал один из проводников тихим, сдержанным тоном, точно пугаясь звуков собственного голоса; но пока они медлили у подножия креста, слушая его рассказ, вспышка молнии озарила скалы, вдали загрохотал гром, и перепуганные путники покинули это мрачное место убийства в поисках какого-нибудь убежиша.
Выйдя на первоначальную дорогу, проводники старались позабавить графа различными историями о разбойниках и даже об убийствах, совершенных в тех самых местах, по которым они неизбежно должны были ходить, расписывая свои собственные неустрашимые подвиги и поразительные случаи спасения от разбойников. Главный проводник, то есть тот, который был вооружен лучше другого, вытащил один из четырех пистолетов, заткнутых у него за поясом, и поклялся, что из него он застрелил трех разбойников в течение года. Затем он помахал в воздухе складным ножом огромных размеров и приготовился рассказывать о поразительных экзекуциях, совершенных этим ножом, но его остановил Сент Фуа, заметивший испуг Бланш. Граф между тем исподтишка посмеивался над этими страшными историями и нелепым хвастовством проводника, — ему захотелось его поморочить. Шепнув Бланш о своем намерении, он принялся рассказывать свои собственные подвиги, стараясь перещеголять проводника в хвастовстве и доблестях.
Своим удивительным приключениям он так искусно умел придать правдивую окраску, что под влиянием их храбрость проводника значительно поколебалась, и они долго молчали посте того, как граф окончил свои рассказы. Словоохотливость главного проводника несколько поулеглась, зато зоркость его зрения и острота слуха удвоились: он с тревогой прислушивался к глухим раскатам грома, раздававшимся по временам, и часто замедлял шаги, когда поднявшийся порывистый ветер шелестел в соснах. Но вот вдруг он остановился, как вкопанный, перед группой пробковых дубов, нависших над дорогой, и выхватил из-за пояса пистолет, словно ожидая, что сейчас выскочат бандиты из-за деревьев. Тогда граф уже не мог удержаться от смеха.
Добравшись до площадки, немного защищенной от ветра нависшими скалами и рощей лиственниц, возвышавшейся над пропастью слева, наши путешественники, приняв во внимание, что проводники не знают, далеко ли еще осталось до гостиницы, решили отдохнуть здесь, пока взойдет луна, или пройдет гроза. Бланш, очнувшись к осознанию действительности, с ужасом глядела на окружающий мрак; при помощи Сент Фуа она сошла с мула и путешественники забрались в род пещеры, если можно так назвать неглубокую выемку, образуемую нависшей скалой. Высекли огня, развели костер, и пламя его придало всей картине немного больше веселости и уютности: весь день стояла жара, а ночи в этих горных областях всегда холодные. Костер был отчасти нужен и для того, чтобы не подпускать волков, водившихся в этих пустынных местностях.
На выступе скалы разложили провизию, и граф с семьей принялись за ужин, показавшийся особенно вкусным в такой непривычной, грубой обстановке. Когда окончили закусывать, Сент Фуа, нетерпеливо ожидавший восхода луны, пошел побродить по краю обрыва, направляясь к выступу, обращенному к востоку; но вся окрестность была еще окутана мраком, и тишина ночная нарушалась только шумом леса внизу да отдаленными раскатами грома, а по временам голосами путешественников, от которых он отделился. Сент Фуа с умилением и трепетом глядел на гряды мрачных туч, которые неслись в верхних и средних сферах воздуха, и на молнии, разрезавшие тучи то безмолвно, то порою в сопровождении громовых раскатов, отдававшихся в горах, причем весь горизонт и обрыв, над которым он стоял, мгновенно озарялись этими вспышками. После этого наступала тьма и выделялся костер, разведенный в пещере; пламя бросало отблеск на части противоположных скал и на макушки сосновых лесов, пониже, тогда как все углубления, казалось, хмурились, оставаясь в глубокой тени.
Сент Фуа остановился и устремил взор на картину, открывавшуюся перед ним в пещере: изящная силуэтка Бланш представляла контраст с могучей фигурой графа, сидевшего возле нее на обломке камня, и обе эти фигуры казались еще эффектнее на фоне, который образовали проводники в своих живописных костюмах и слуги, сопровождавшие графа. Интересен был и эффект освещения: оно падало светлым, бледноватым пятном на группу фигур, сверкая на оружии, тогда как зелень гигантской лиственницы, бросавшей тень на скалу сверху, горела темным бакровым отблеском, почти незаметно сливавшимся с тьмою ночи.
Пока Сент Фуа любовался этой сценой, луна — огромная, желтая — поднялась над восточными вершинами и смутно озарила величие небес — массу испарений, сползавших вниз с обрыва, и слабые очертания далеких гор.
Какое наслаждение стоять над бездной,
Как после бури на пустынном берегу
И созерцать, как облака тумана
Грядами ходят и волнуются вокруг.
Из этих романтических грез Сент Фуа был пробужден голосами проводников, повторявших его имя, — зов их разносился эхом между утесов, и казалось, будто его зовут сотни голосов. Молодой человек тотчас же успокоил встревожившихся за него графа и Бланш. Так как все-таки надвигалась буря, то они не покидали своего пристанища, и граф, поместившись между своей дочерью и Сент Фуа, старался развлечь трусившую Бланш беседой, касающейся естественной истории этого края. Он говорил о минеральных и ископаемых богатствах, находимых в недрах гор; о жилах мрамора и гранита, которыми они изобиловали; о наслоениях раковин, открытых близ вершин, на высоте многих саженей над уровнем моря и на громадном отдалении от его нынешнего берега; о грозных, пропастях и пещерах в скалах, о причудливых очертаниях гор и о разнообразных явлениях вселенной, носящих отпечаток всемирного потопа. От естественной истории он перешел к политическим событиям и явлениям, связанным с гражданской историей Пиренеев, назвал некоторые из самых замечательных крепостей, воздвигнутых Францией и Испанией в горных проходах, и привел краткий очерк наиболее знаменитых осад и столкновений, происходивших в давние времена, когда честолюбие впервые спугнуло уединение из этих горных пустынь и когда горы, где до тех пор раздавался лишь грохот потоков, огласились звоном оружия и обагрились человеческой кровью.
Бланш, с напряженным вниманием слушала эти рассказы, придававшие особенный интерес этим местам; она чувствовала некоторое волнение от сознания, что у нее под ногами та самая почва, где разыгрывались все эти кровопролитные события; вдруг ее мечтательное настроение было нарушено каким-то звуком, принесенным ветром: то был отдаленный лай сторожевой собаки. Путешественники прислушивались с горячей надеждой; ветер усиливался, и им казалось, что звуки доносятся очень издалека. Проводники же почти не сомневались, что лай несется с постоялого двора, который они ищут, поэтому граф решил продолжать путь. Скоро луна стала давать более яркий, хотя все еще довольно неопределенный свет, так как ее беспрестанно заволакивали тучи; и путешественники, направляясь по звуку, стали подвигаться вперед по краю обрыва, предшествуемые одиноким факелом, пламя которого боролось с лунным светом; проводники, надеясь добраться до постоялого двора вскоре после солнечного заката, не позаботились припасти побольше факелов. Молча, осторожно пробирались они по звуку, раздававшемуся лишь от времени до времени; наконец лай совершенно замолк. Проводники старались, однако, направлять свой путь в то место, откуда он раньше доносился; но глухой рев потока вскоре заглушил все звуки, и вот они подошли к грозной пропасти: дальше невозможно было подвигаться. Бланш слезла со своего мула; граф и Сент — Фуа сделали то же, между тем как проводники ходили по краю пропасти, ища какого-нибудь моста, хотя бы первобытного, для переправы на ту сторону; наконец они признались в том, что граф давно уже подозревал, а именно, что они окончательно сбились с дороги.
На некотором расстоянии отыскали наконец первобытную, опасную переправу, в виде огромной сосны, поваленной через пропасть, вероятно, каким-нибудь охотником, в погоне за козой или волком. Все путешественники, за исключением проводников, с трепетом глядели на альпийский мостик без перил, по бокам которого зияли пропасти: свалиться с него значило убиться насмерть… Проводники, однако, приготовились вести по нему мулов, между тем как Бланш стояла вся дрожа на краю и слушала рев потока, который устремлялся со скалы, наверху осененной высокими соснами, оттуда низвергался вниз в глубокую пропасть, где его пена сверкала при лунном свете. Бедные животные двинулись по опасному мосту с инстинктивной осторожностью, не пугаясь шума водопада и не обманываясь темной тенью, бросаемой поперек их пути нависшей зеленью. Вот тут-то одинокий факел, до тех пор приносивший мало пользы, оказался неоценимым сокровищем. Бланш, трепещущая, испуганная, старалась собраться с духом, — впереди нее шел жених, отец поддерживал ее под руку, и вот она пошла за красным пламенем факела и благополучно переправилась на ту сторону.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
Граф выехал из замка Сент Фуа рано поутру с намерением переночевать в маленькой гостинице в горах, на полпути к «Долине»; гостиницу рекомендовали ему проводники, и хотя она преимущественно посещалась испанскими погонщиками мулов по пути во Францию и там нельзя было надеяться встретить большие удобства, но у графа не оставалось другого выбора — это был единственный постоялый двор по дороге.
После целого дня утомительного пути и бесконечных восторгов по поводу живописности края, путники очутились на закате солнца в лесистой лощине, сдавленной между крутыми утесами. Перед тем они проехали несколько миль, не встретив ни единого человеческого жилья, и только слышали несколько раз вдали унылое позвякивание овечьих колокольцев. Но теперь вдруг раздалась невдалеке веселая музыка, и в маленьком зеленеющем углублении между скал они увидели группу пляшущих горцев.
Граф не мог равнодущно относиться ни к чужой радости, ни к чужому горю, — он остановился полюбоваться на эту сцену незатейливого деревенского веселья. Группа французских и испанских крестьян, обитателей соседней деревушки, весело плясала, причем женщины били в кастаньеты, под музыку лютни и тамбурина. Но вот вдруг бойкая французская мелодия сменилась медленным, тягучим темпом, и две девушки принялись танцевать испанский паван.
Граф сравнивал эту незатейливую пляску со сценами веселья, еще недавно виденными в Париже, где искусственная краска на лицах танцующих никак не могла заменить природного румянца, где вместо непринужденного оживления царило одно жеманство, вместо искреннего веселья — притворство и аффектация, где самый воздух заражен пороком; граф вздыхал, размышляя, что естественная грация и невинные удовольствия процветают только в глуши — их нельзя встретить в странах цивилизованного общества. Но удлинняющиеся тени напомнили путешественникам, что им нельзя терять времени; покинув веселую группу поселян, они продолжали путь к маленькой гостинице, где должны были провести ночь.
Лучи заходящего солнца бросали желтый отблеск на сосновые и каштановые леса, покрывавшие нижние области гор, и сияли на снеговых пиках. Но вскоре и эти блики потухли, пейзаж принял более суровый характер, погрузившись в вечерний сумрак. Там, где раньше виднелся поток, теперь он был только слышен; где раньше дикие утесы представляли неистощимое разнообразие форм и очертаний, — теперь там торчала сплошная каменная груда; долину, сиявшую далеко внизу, как страшная пропасть, уже не видно было глазу. Печальный отблеск все еще держался на самых высоких вершинах Альп; они как бы смотрели с высоты на глубокий вечерний покой и делали тишину, разлитую в природе, еще более торжественной.
Бланш молча огладывала местность и задумчиво прислушивалась к шуму сосен, тянувшихся темными линиями по горам, и к слабому вою барсука в горах, раздававшемуся по временам в вечернем воздухе. Но ее упоение сменилось страхом, когда она в полутьме заглянула в пропасть, зиявшую на краю дороги: ей почудились всевозможные фантастические опасности, таившиеся в этом мраке. Она спросила отца, далеко ли еще до гостиницы и не думает ли он, что опасно ехать в такой поздний час.
Граф повторил первый из этих вопросов, обратившись к проводникам, а те отвечали неопределенно, прибавив, что когда совсем смеркнется, то безопаснее было бы сделать привал и подождать, пока взойдет луна.
— Очевидно, теперь уже небезопасно ехать дальше, — сказал граф дочери.
Но проводники уверяли, что пока еще можно. Бланш, несколько ободрившись, опять отдалась приятной задумчивости, наблюдая, как разливаются сумерки над горами и лесами, как с каждой минутой скрываются от глаз и исчезают все мелкие подробности пейзажа и наконец остаются одни лишь общие очертания. Затем тихо пала роса; каждая ароматическая травка, каждый дикий цветок, распустившийся между скал, издавал сладкое благоухание; горная пчела забралась на свое цветущее ложе, замолкли все маленькие насекомые, днем весело жужжавшие в солнечных лучах, и раздался в отдалении, неслышный до тех пор, рокот многочисленных ручьев и потоков. Бодрствовали только летучие мыши; многие из них беззвучно проносились мимо Бланш, и она припомнила следующие строки, сообщенные ей Эмилией.
ЛЕТУЧАЯ МЫШЬ
Подальше от людей, от яркого дневного света
Ты забиваеагься в обросшую плющом, полуразрушенную башню,
Или в густую чащу романтической долины,
Где колдуны готовят свои мистические чары,
Где таится мрачный ужас и глухая злоба…
Но в тихий, сладостный вечерний час,
Когда в дремоту погрузились томные цветы,
Ты носишься по воздуху, как тень,
Обманывая глаз, следящий за твоим полетом.
Резвишься, мечешься и весело кружишься.
Летишь навстречу страннику усталому,
Когда он тихими шагами бредет тропой росистой,
С индейских островов ты прилетаешь с колесницей лета,
И сфера твоя — сумерки, путеводительница — вечерняя звезда.
Для пылкого воображения эти расплывчатые образы, носящиеся в вечернем сумраке, представляют больше прелести, чем яркие картины, залитые солнечным светом. Когда фантазия витает над пейзажами, отчасти ею же самою созданными, какая-то грусть охватывает нашу душу:
Тончайшие в нас будит чувства —
И сладкую слезу восторга исторгает.
Отдаленный грохот потока, слабый шелест бриза среди листвы, далекие звуки человеческого голоса, которые то слышатся, то пропадают, — все это удивительно усиливает восторженное настроение души. Молодой Сент Фуа, несомненно одаренный пылкой фантазией и чуткий к энтузиазму, порою нарушал молчание, охватившее все маленькое общество, указывая Бланш на поразительные эффекты вечернего пейзажа. Бланш перестала трусить под влиянием речей своего жениха и отдалась таким же впечатлениям, как и он. Молодые люди беседовали между собой тихими, сдержанными голосами; на них действовала задумчивая тишина вечера и всей окружающей природы. Сердце молодого человека размягчалось под влиянием очаровательной природы, и от восхищений ею он постепенно перешел к своей любви: он все говорил, а Бланш слушала, до тех пор, пока наконец оба позабыли о горах, о лесах и волшебных иллюзиях сумерек.
Вечерние тени скоро сменились тьмою, наступившей несколько раньше обыкновенного, благодаря туману, который сгущался в горах и темными грядами полз по их склонам. Проводники предложили отдохнуть немного, пока не взойдет луна, прибавив, что, кажется, надвигается гроза. Оглядываясь вокруг и стараясь отыскать какое-нибудь пристанице, путники увидали на скале, пониже, какой-то предмет, смутно выделявшийся в потемках: они приняли его за шалаш охотника или пастуха и осторожными шагами направились в ту сторону. Однако ожидания их не оправдались; достигнув цели своих поисков, они убедились, что это монументальный крест, отмечавший место, где когда-то совершилось убийство.
В потемках не было возможности разобрать надписи на кресте; но проводники знали, что он был воздвигнут в память некоего графа де Белиара, зарезанного на этом самом месте шайкой бандитов, наводившей страх на эту область несколько лет тому назад; необычайные размеры памятника, по-видимому, подтверждали предположение, что он был воздвигнут для увековечения знатного вельможи. Бланш вздрагивала, слушая ужасающие подробности его судьбы, которые передавал один из проводников тихим, сдержанным тоном, точно пугаясь звуков собственного голоса; но пока они медлили у подножия креста, слушая его рассказ, вспышка молнии озарила скалы, вдали загрохотал гром, и перепуганные путники покинули это мрачное место убийства в поисках какого-нибудь убежиша.
Выйдя на первоначальную дорогу, проводники старались позабавить графа различными историями о разбойниках и даже об убийствах, совершенных в тех самых местах, по которым они неизбежно должны были ходить, расписывая свои собственные неустрашимые подвиги и поразительные случаи спасения от разбойников. Главный проводник, то есть тот, который был вооружен лучше другого, вытащил один из четырех пистолетов, заткнутых у него за поясом, и поклялся, что из него он застрелил трех разбойников в течение года. Затем он помахал в воздухе складным ножом огромных размеров и приготовился рассказывать о поразительных экзекуциях, совершенных этим ножом, но его остановил Сент Фуа, заметивший испуг Бланш. Граф между тем исподтишка посмеивался над этими страшными историями и нелепым хвастовством проводника, — ему захотелось его поморочить. Шепнув Бланш о своем намерении, он принялся рассказывать свои собственные подвиги, стараясь перещеголять проводника в хвастовстве и доблестях.
Своим удивительным приключениям он так искусно умел придать правдивую окраску, что под влиянием их храбрость проводника значительно поколебалась, и они долго молчали посте того, как граф окончил свои рассказы. Словоохотливость главного проводника несколько поулеглась, зато зоркость его зрения и острота слуха удвоились: он с тревогой прислушивался к глухим раскатам грома, раздававшимся по временам, и часто замедлял шаги, когда поднявшийся порывистый ветер шелестел в соснах. Но вот вдруг он остановился, как вкопанный, перед группой пробковых дубов, нависших над дорогой, и выхватил из-за пояса пистолет, словно ожидая, что сейчас выскочат бандиты из-за деревьев. Тогда граф уже не мог удержаться от смеха.
Добравшись до площадки, немного защищенной от ветра нависшими скалами и рощей лиственниц, возвышавшейся над пропастью слева, наши путешественники, приняв во внимание, что проводники не знают, далеко ли еще осталось до гостиницы, решили отдохнуть здесь, пока взойдет луна, или пройдет гроза. Бланш, очнувшись к осознанию действительности, с ужасом глядела на окружающий мрак; при помощи Сент Фуа она сошла с мула и путешественники забрались в род пещеры, если можно так назвать неглубокую выемку, образуемую нависшей скалой. Высекли огня, развели костер, и пламя его придало всей картине немного больше веселости и уютности: весь день стояла жара, а ночи в этих горных областях всегда холодные. Костер был отчасти нужен и для того, чтобы не подпускать волков, водившихся в этих пустынных местностях.
На выступе скалы разложили провизию, и граф с семьей принялись за ужин, показавшийся особенно вкусным в такой непривычной, грубой обстановке. Когда окончили закусывать, Сент Фуа, нетерпеливо ожидавший восхода луны, пошел побродить по краю обрыва, направляясь к выступу, обращенному к востоку; но вся окрестность была еще окутана мраком, и тишина ночная нарушалась только шумом леса внизу да отдаленными раскатами грома, а по временам голосами путешественников, от которых он отделился. Сент Фуа с умилением и трепетом глядел на гряды мрачных туч, которые неслись в верхних и средних сферах воздуха, и на молнии, разрезавшие тучи то безмолвно, то порою в сопровождении громовых раскатов, отдававшихся в горах, причем весь горизонт и обрыв, над которым он стоял, мгновенно озарялись этими вспышками. После этого наступала тьма и выделялся костер, разведенный в пещере; пламя бросало отблеск на части противоположных скал и на макушки сосновых лесов, пониже, тогда как все углубления, казалось, хмурились, оставаясь в глубокой тени.
Сент Фуа остановился и устремил взор на картину, открывавшуюся перед ним в пещере: изящная силуэтка Бланш представляла контраст с могучей фигурой графа, сидевшего возле нее на обломке камня, и обе эти фигуры казались еще эффектнее на фоне, который образовали проводники в своих живописных костюмах и слуги, сопровождавшие графа. Интересен был и эффект освещения: оно падало светлым, бледноватым пятном на группу фигур, сверкая на оружии, тогда как зелень гигантской лиственницы, бросавшей тень на скалу сверху, горела темным бакровым отблеском, почти незаметно сливавшимся с тьмою ночи.
Пока Сент Фуа любовался этой сценой, луна — огромная, желтая — поднялась над восточными вершинами и смутно озарила величие небес — массу испарений, сползавших вниз с обрыва, и слабые очертания далеких гор.
Какое наслаждение стоять над бездной,
Как после бури на пустынном берегу
И созерцать, как облака тумана
Грядами ходят и волнуются вокруг.
Из этих романтических грез Сент Фуа был пробужден голосами проводников, повторявших его имя, — зов их разносился эхом между утесов, и казалось, будто его зовут сотни голосов. Молодой человек тотчас же успокоил встревожившихся за него графа и Бланш. Так как все-таки надвигалась буря, то они не покидали своего пристанища, и граф, поместившись между своей дочерью и Сент Фуа, старался развлечь трусившую Бланш беседой, касающейся естественной истории этого края. Он говорил о минеральных и ископаемых богатствах, находимых в недрах гор; о жилах мрамора и гранита, которыми они изобиловали; о наслоениях раковин, открытых близ вершин, на высоте многих саженей над уровнем моря и на громадном отдалении от его нынешнего берега; о грозных, пропастях и пещерах в скалах, о причудливых очертаниях гор и о разнообразных явлениях вселенной, носящих отпечаток всемирного потопа. От естественной истории он перешел к политическим событиям и явлениям, связанным с гражданской историей Пиренеев, назвал некоторые из самых замечательных крепостей, воздвигнутых Францией и Испанией в горных проходах, и привел краткий очерк наиболее знаменитых осад и столкновений, происходивших в давние времена, когда честолюбие впервые спугнуло уединение из этих горных пустынь и когда горы, где до тех пор раздавался лишь грохот потоков, огласились звоном оружия и обагрились человеческой кровью.
Бланш, с напряженным вниманием слушала эти рассказы, придававшие особенный интерес этим местам; она чувствовала некоторое волнение от сознания, что у нее под ногами та самая почва, где разыгрывались все эти кровопролитные события; вдруг ее мечтательное настроение было нарушено каким-то звуком, принесенным ветром: то был отдаленный лай сторожевой собаки. Путешественники прислушивались с горячей надеждой; ветер усиливался, и им казалось, что звуки доносятся очень издалека. Проводники же почти не сомневались, что лай несется с постоялого двора, который они ищут, поэтому граф решил продолжать путь. Скоро луна стала давать более яркий, хотя все еще довольно неопределенный свет, так как ее беспрестанно заволакивали тучи; и путешественники, направляясь по звуку, стали подвигаться вперед по краю обрыва, предшествуемые одиноким факелом, пламя которого боролось с лунным светом; проводники, надеясь добраться до постоялого двора вскоре после солнечного заката, не позаботились припасти побольше факелов. Молча, осторожно пробирались они по звуку, раздававшемуся лишь от времени до времени; наконец лай совершенно замолк. Проводники старались, однако, направлять свой путь в то место, откуда он раньше доносился; но глухой рев потока вскоре заглушил все звуки, и вот они подошли к грозной пропасти: дальше невозможно было подвигаться. Бланш слезла со своего мула; граф и Сент — Фуа сделали то же, между тем как проводники ходили по краю пропасти, ища какого-нибудь моста, хотя бы первобытного, для переправы на ту сторону; наконец они признались в том, что граф давно уже подозревал, а именно, что они окончательно сбились с дороги.
На некотором расстоянии отыскали наконец первобытную, опасную переправу, в виде огромной сосны, поваленной через пропасть, вероятно, каким-нибудь охотником, в погоне за козой или волком. Все путешественники, за исключением проводников, с трепетом глядели на альпийский мостик без перил, по бокам которого зияли пропасти: свалиться с него значило убиться насмерть… Проводники, однако, приготовились вести по нему мулов, между тем как Бланш стояла вся дрожа на краю и слушала рев потока, который устремлялся со скалы, наверху осененной высокими соснами, оттуда низвергался вниз в глубокую пропасть, где его пена сверкала при лунном свете. Бедные животные двинулись по опасному мосту с инстинктивной осторожностью, не пугаясь шума водопада и не обманываясь темной тенью, бросаемой поперек их пути нависшей зеленью. Вот тут-то одинокий факел, до тех пор приносивший мало пользы, оказался неоценимым сокровищем. Бланш, трепещущая, испуганная, старалась собраться с духом, — впереди нее шел жених, отец поддерживал ее под руку, и вот она пошла за красным пламенем факела и благополучно переправилась на ту сторону.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48