Теперь они разговаривали громко, и из их разговора он понял, что там находился склад оружия. Вот потому-то он и был нужен им.
Глаза его были завязаны, поэтому он не видел, где они остановились. Его руку открытой ладонью прижали к металлическому стволу какого-то огнестрельного оружия, затем отпустили. Голоса умолкли. Его доставили туда, чтобы определить тип оружия.
– Двенадцатимиллиметровый пулемет «Бреда». Италия.
Он оттянул затвор, проверил пальцем патронник – пустой, затем, отпустив затвор, нажал на спусковой крючок. Раздался щелчок.
– Отличный пулемет, – пробормотал он. Его понесли дальше.
– Ручной пулемет «Шаттелеро» калибра семь с половиной. Модель 1924 года. Франция.
– Авиационный пулемет МГ-15 калибра семь и девять десятых. Германия.
* * *
Его подносили к каждому виду оружия, которое, казалось, было собрано из разных времен и стран – своеобразный музей в пустыне. Осторожно смахнув пыль, он проводил ладонью по очертаниям ложа и магазина или дотрагивался пальцем до прицела, называл калибр оружия, и его несли дальше.
Он насчитал восемь видов оружия, которые опознал, громко называя сначала по-французски, а потом на их родном языке. Но что они в этом понимали и зачем это было им нужно? Возможно, им не столько было важно название, сколько сам факт, что он действительно разбирается в огнестрельном оружии.
Его снова взяли за запястье и погрузили его руку в ящик с патронами. Справа был еще один ящик с патронами, на этот раз семимиллиметровыми.
В детстве его воспитывала тетя. Он хорошо помнит, как, рассыпав на траве на лужайке колоду карт лицом вниз, она учила его играть. Каждому игроку разрешалось перевернуть только две карты, а потом по памяти нужно было постепенно восстановить пары. Но все это происходило в другом мире, среди ручьев, в которых играла форель, и среди лугов, залитых пением птиц. Он узнавал их по голосам. То был мир, полный названий.
А сейчас, с маской из трав на лице, он выбирал патрон, указывал, к какому оружию его поднести, вставлял патрон, двигал затвором и, подняв дуло вверх, стрелял в воздух. Звук выстрела отдавался в ущелье безумным грохотом. «Эхо – это душа голоса, пробуждающаяся в пустоте.» Мужчину, который когда-то написал эти строки в стенах одной английской больницы, считали нелюдимым и немного не в себе. А он, летчик, здесь, сейчас, в пустыне, был вполне нормальным и сохранил здравость ума; и с такой же легкостью, как когда-то подбирал пары карт и подбрасывал их в воздух, улыбаясь своей тетушке, теперь он находил на ощупь подходящие патроны для каждого типа пулемета и разряжал их в воздух, а его зрители, которых он не видел, отвечали на каждый выстрел одобрительными возгласами.
Следом шел один бедуин и процарапывал ножом одинаковые шифры калибров на ящиках с патронами и стволах. А он был рад движению и оживлению после стольких дней неподвижности и уединения. Своими знаниями он расплатился с ними за то, что они спасли его, пусть даже вот так небескорыстно.
* * *
В некоторых селениях, куда его приносят, совсем нет женщин. Слух об его исключительных знаниях, которые могут принести пользу, проносится от племени к племени. Восемь тысяч аборигенов, и каждый – индивидуальность. Он прикасается к особенной музыке и особенным обычаям. Он слышит ликующие песни племени мзина, воздающие хвалу воде, танцы дахия, звуки дудок, которыми пользуются, чтобы предупредить об опасности, двойных флейт макруна (одна из которых звучит монотонно, как басовая трубка волынки). А затем другая деревня – на этот раз территория пятиструнных лир. Каждое новое селение или оазис полон своих прелюдий и интерлюдий. Хлопки в ладоши. Молчаливый танец.
Он может увидеть своих спасителей и одновременно поработителей только после сумерек, когда снимают повязку. Теперь он знает, где находится. Для некоторых племен он рисует карты мест, которые расположены за пределами их границ, другим – объясняет устройство оружия.
Музыканты сидят близ костра по другую сторону. Через языки огня легкий порыв ветра доносит до него звуки лиры симсимия. Под эти звуки танцует мальчик, который так хорош в освещении пламени костра, что от него трудно оторвать взгляд. В бликах огня его худые плечи кажутся белыми, как папирус, на животе искрятся капельки пота, а нагота, которая, подобно отблескам молнии, просвечивает сквозь разрезы его синего балахона от шеи до лодыжек, соблазняет и манит.
Их окружает ночная пустыня, покой которой нарушают лишь ураганы да караваны. Его постоянно подстерегают тайны и опасности. Однажды он, опустив руку в песок, неожиданно порезался острой бритвой, которая неизвестно как там оказалась. Иногда нет возможности точно сказать, явь это или сон, но этот порез такой четкий, что не оставляет боли, и он проводит рукой по голове (до лица еще невозможно дотронуться), чтобы обтереть кровь и привлечь внимание бедуинов, в плену которых находится, к своей ране. Существовало ли на самом деле это селение, где нет ни одной женщины и куда его принесли в полном молчании? Действительно ли целый месяц он находился в абсолютной темноте, когда не видел даже луны? Может быть, ему просто приснилось, что он был окутан коконом из масла, войлока и темноты?
Они проходили мимо колодцев, где вода была проклята. На некоторых открытых участках песок поглотил города, и он ждал, когда его спутники откапывали стены или колодцы. В его памяти всплывал образ танцующего у костра подростка, чистая красота его непорочного тела, чистая, как звук голоса мальчика-хориста, как прозрачная речная вода или воды морских глубин. Здесь, в пустыне, где когда-то, очень давно, было море, ничто не застывало и не останавливалось, а находилось в медленном движении – как одежды на танцующем мальчике, словно он входил в океан или медленно выплывал из его волн, словно из последа при рождении. Подросток, пробуждающий свою страсть, его гениталии медленно покачивались в свете костра.
Затем костер засыпают песком, и только дым поднимается над ним. Звуки музыкальных инструментов похожи на ритмические удары пульса или стук капель дождя. Мальчик делает знак рукой, чтобы замолчали дудки. Мальчика нет, уже не слышно и его уходящих шагов. Только груда тряпья. Один из мужчин ползет вперед и подбирает несколько капель спермы, упавшей на песок. Он подходит к белому человеку – переводчику оружия – и пересыпает ему в руки эти капли с песком. Ничто не ценится так в пустыне, как влага.
Она стоит, ухватившись за края таза, и смотрит на стену перед собой, затем, водя головой из стороны в сторону, – на свое отражение в воде. До этого у нее не было времени и желания смотреть на себя, и она убрала все зеркала в пустую комнату. Набирая в руки воду, она смачивает голову. Это придает ощущение свежести, которое ей нравится, когда она выходит из дома и легкий ветерок обдувает ее, заставляя забыть о плохом.
II
Безучастный к жизни
Mужчина с забинтованными руками находился в госпитале в Риме уже более четырех месяцев, когда случайно услышал имя медсестры, оставшейся с обгоревшим пациентом. Он резко повернулся от двери и подошел к группе врачей, чтобы узнать, где можно найти эту медсестру, чем немало удивил их. Дело в том, что, несмотря на довольно долгий срок пребывания здесь, он неохотно шел на контакт и ни с кем не сблизился за это время. Его общение с людьми ограничивалось жестами и мимикой, иногда – усмешкой. От него ничего нельзя было узнать, даже его имя, – а в медицинской карте был поначалу записан лишь его личный воинский номер, и это могло означать, по крайней мере, что он принадлежал к армиям союзников.
Он прошел двойную проверку, а из Лондона прислали подтверждение, что человек с этим номером действительно значился в списках личного состава канадского корпуса. При осмотре врачи, глядя на его бинты, понимающе кивали. В конце концов, победителей не судят. Герои тоже хотят и имеют право помолчать.
Так он чувствовал себя спокойнее, охраняя молчанием свою безопасность, ничего не открывая и не рассказывая. Они ничего не добьются от него ни нежностью, ни уговорами, ни угрозами. Более четырех месяцев он не произнес ни слова. Когда его привезли и дали дозу морфия, чтобы заглушить боль в руках, он был большим животным, совершенно безучастным к жизни. Обычно он сидел в кресле с подлокотниками в полутемном углу, наблюдая за суетой медсестер и движением пациентов из палаты в палату.
Но сейчас, проходя мимо врачей в холле, он услышал женское имя, замедлил шаг, повернулся, подошел к ним и спросил, в каком конкретно госпитале она работает. Ему ответили, что она осталась в бывшем женском монастыре к северу от Флоренции . Там шли ожесточенные бои, и монастырем сначала владели немцы, а потом, после осады союзниками, он был переоборудован во временный полевой госпиталь. Здание почти наполовину разрушено, и там небезопасно. Тем не менее, когда госпиталь эвакуировался, медсестра и ее пациент отказались уехать вместе со всеми.
– Почему вы не приказали им уехать?
– Она заявила, что ее пациент слишком слаб и не вынесет переезда. Мы, конечно, постарались бы доставить его как можно аккуратнее, но тогда нам было не до споров. Да она и сама была далеко не в лучшем состоянии.
– Она ранена?
– Нет. Возможно, небольшая контузия после взрыва. Ее следовало бы отправить домой, но главная проблема в том, что здесь война закончилась, и никто уже не подчиняется приказам. Пациенты самовольно уходят из госпиталей. Солдаты разбегаются, не дожидаясь, когда их отправят домой.
– На какой вилле? – спросил он.
– На той, где, говорят, в саду живут призраки, – Сан-Джироламо. А вообще-то у нее есть свой призрак – обгоревший пациент. Он так обгорел, что у него нет лица, он не реагирует ни на что. Даже если провести спичкой по его щеке, вы не увидите никакой реакции. Мертвое лицо.
– Кто он? – спросил он.
– Мы не знаем его имени.
– Он не разговаривает?
Врачи рассмеялись.
– Нет, он разговаривает, почти все время говорит, но не помнит, кто он.
– Откуда его привезли?
– Бедуины привезли его в оазис Сива. Потом он некоторое время находился в госпитале в Пизе, а потом… Возможно, у какого-нибудь араба и хранится бирка с его именем. Может быть, когда-нибудь он продаст ее, и мы, наконец, узнаем его имя. А может, и нет. Арабам очень нравятся эти бирки. У всех летчиков, которые потерпели аварию в пустыне и поступили к нам, никогда не бывает именных бирок, по которым их можно идентифицировать. А сейчас этот пациент скрывается на вилле в Тоскане, и девушка ни за что не бросит его. Просто отказывается это сделать. Союзники сумели разместить там сотню раненых. До того немцы удерживали этот монастырь – свой последний оплот – с небольшим отрядом. Стены некоторых комнат расписаны под разные времена года. За виллой расположено узкое ущелье. И все это – в горах, в тридцати километрах от Флоренции. Вам, конечно, понадобится пропуск. Может, мы попросим кого-нибудь подвезти вас. Там вокруг еще ужасные следы войны: убитые животные, мертвые лошади, наполовину съеденные, тела убитых людей, свисающие с моста. Последние злодеяния войны. Там все начинено минами – саперам хватит надолго работы. При отступлении немцы заминировали почти все. Для госпиталя это было ужасное место. Кругом стоял запах смерти. Потребуется не одна стая воронов и немало снежных метелей, чтобы очистить эту страну от мертвых тел и замести следы войны.
– Спасибо.
Впервые за все свое пребывание в римском госпитале он вышел на воздух, на солнце, вырвался, наконец, из больничных палат с зеленоватым светом, в которых чувствовал себя, как в стеклянной банке. Он стоял, вдыхая воздух полной грудью, вбирая в себя все, что видит вокруг. «Прежде всего, – подумал он, – мне нужны ботинки на резиновой подошве. И еще я хочу мороженое.»
В трясущемся поезде он не мог заснуть. Пассажиры курили. Виском он ударялся об оконную раму. Все были одеты в черное, и огоньки сигарет походили на маленькие костры в ночи. Он заметил, что всякий раз, когда поезд проезжал мимо кладбища, все крестились.
«Она сама далеко не в лучшей форме.»
Мороженое для миндалин, вспомнил он. Он вспомнил, как они втроем – с девочкой и ее отцом – пришли в больницу, где ей должны были удалить гланды. Она только взглянула на палату, полную других детей, и наотрез отказалась. Эта девочка, такая послушная и покладистая, вдруг проявила твердость и железную волю, чего от нее никто не ожидал. И никто не смог бы вырвать миндалины из ее горла, даже если бы она понимала, что в этом была необходимость. Она не позволит ничего делать с ней и будет жить с этим, что бы ни случилось. А он до сих пор так и не знал, что оно за штука – гланды.
«Странно, – подумал он, – что они не тронули голову.» Самое страшное было тогда, когда он представлял себе, что они могли бы сделать дальше, какой орган отрежут следующим. В такие минуты он всегда беспокоился за свою голову.
* * *
Опять что-то, похожее на мышь, пробежало по перекрытию потолка.
Он остановился в дальнем конце коридора и, поставив свой саквояж на пол, помахал ей сквозь тьму и колеблющиеся облачка свечных огоньков, а потом направился к ней по длинному коридору. Ее немного удивило, что не было слышно звуков его шагов, он приближался почти бесшумно, и это действовало успокаивающе, было знаком того, что он не разрушит их уединенный мир: ее и английского пациента.
Когда он проходил мимо канделябров в коридоре, они отбрасывали его тень на стены. Она подкрутила фитиль лампы, и стало немного светлее. Она сидела очень прямо, с книгой на коленях, а он подошел и склонился над ней, как старый добрый дядюшка.
– Скажи мне, что такое миндалины.
Она с удивлением уставилась на него.
– Я помню, как ты пулей выскочила из больницы, а мы с твоим отцом бежали за тобой.
Она кивнула.
– Твой пациент здесь? Могу я с ним познакомиться?
Она отрицательно покачала головой, пока он не заговорил снова.
– Ну, тогда я увижу его завтра. Где я могу разместиться? Простыни мне не нужны. А кухня здесь есть? Если бы ты знала, какое странное путешествие я проделал, чтобы найти тебя…
Когда он ушел, она вернулась к столу и села, не в силах унять дрожь. Ей нужен этот стол, эта наполовину прочитанная книга, чтобы взять себя в руки. Человек, которого она знала еще девочкой, ехал сюда на поезде, пешком одолел семь километров из деревни в гору, а затем прошел по длинному темному коридору – и все только для того, чтобы увидеть ее?
Через несколько минут она вошла в комнату английского пациента и остановилась, глядя на него. На листву, нарисованную на стенах, лился лунный свет, и казалось, что листья живые, а цветы источают нежный аромат; рука невольно тянется к цветку, чтобы сорвать его и приколоть к платью.
Мужчина с фамилией Караваджо распахивает настежь все окна в комнате, прислушиваясь к ночным шорохам.
Он раздевается, осторожно растирает забинтованными ладонями шею и некоторое время неподвижно лежит на незастеленной кровати. Шепчутся деревья в саду. Блики луны прыгают на листьях астр, ныряя в них серебряными рыбками и появляясь снова.
Лунный свет окутывает его, словно вторая кожа, словно сноп воды. Через час он уже на крыше виллы. Здесь, наверху, он видит разрушенные бомбежками скаты крыши, а внизу – развороченные огороды и сады, окружающие виллу. Он все еще в Италии.
* * *
Утром, у фонтана, они пытаются поговорить.
– Вот ты и в Италии, значит, можешь больше узнать о Верди .
– Что? – она поднимает голову от белья, которое стирает в фонтане. Он напоминает ей:
– Когда-то ты говорила мне, что влюблена в него.
Хана в смущении опускает голову. Караваджо ходит вокруг, рассматривая дом при дневном свете, глядя из лоджии вниз, на сад.
– Да, когда-то ты все время повторяла это. Ты доводила нас до бешенства все новой и новой информацией о Джузеппе. Какой мужчина! Лучший из лучших! В нем нет изъянов! И нам ничего не оставалось, как только соглашаться с гобой, самоуверенной шестнадцатилетней девочкой, не терпящей возражений.
– Той девочки давно уже нет. – Она вешает выстиранную простыню на край фонтана.
– Ты всегда добивалась, чего хотела.
Она идет по тропинке из булыжников, меж которыми пробивается трава. Он видит ее ноги, обтянутые черными чулками, ее тонкое коричневое платье. Перегнувшись через балюстраду, она говорит:
– Наверное, я должна признать, хотя бы где-то в глубине души, что я приехала сюда именно из-за Верди, но вряд ли осознавала это. А может, потому, что ты уехал на войну, а потом и отец… Посмотри на ястребов. Они прилетают сюда каждое утро. Все остальное разрушено и разбито. Водопровод разрушен, и воду можно взять только в этом фонтане. Союзники разобрали водопровод, когда уходили. Они думали, что тогда я соглашусь уехать.
– Тебе следовало уехать. Ведь этот район еще не разминирован, кругом полно неразорвавшихся снарядов.
1 2 3 4 5
Глаза его были завязаны, поэтому он не видел, где они остановились. Его руку открытой ладонью прижали к металлическому стволу какого-то огнестрельного оружия, затем отпустили. Голоса умолкли. Его доставили туда, чтобы определить тип оружия.
– Двенадцатимиллиметровый пулемет «Бреда». Италия.
Он оттянул затвор, проверил пальцем патронник – пустой, затем, отпустив затвор, нажал на спусковой крючок. Раздался щелчок.
– Отличный пулемет, – пробормотал он. Его понесли дальше.
– Ручной пулемет «Шаттелеро» калибра семь с половиной. Модель 1924 года. Франция.
– Авиационный пулемет МГ-15 калибра семь и девять десятых. Германия.
* * *
Его подносили к каждому виду оружия, которое, казалось, было собрано из разных времен и стран – своеобразный музей в пустыне. Осторожно смахнув пыль, он проводил ладонью по очертаниям ложа и магазина или дотрагивался пальцем до прицела, называл калибр оружия, и его несли дальше.
Он насчитал восемь видов оружия, которые опознал, громко называя сначала по-французски, а потом на их родном языке. Но что они в этом понимали и зачем это было им нужно? Возможно, им не столько было важно название, сколько сам факт, что он действительно разбирается в огнестрельном оружии.
Его снова взяли за запястье и погрузили его руку в ящик с патронами. Справа был еще один ящик с патронами, на этот раз семимиллиметровыми.
В детстве его воспитывала тетя. Он хорошо помнит, как, рассыпав на траве на лужайке колоду карт лицом вниз, она учила его играть. Каждому игроку разрешалось перевернуть только две карты, а потом по памяти нужно было постепенно восстановить пары. Но все это происходило в другом мире, среди ручьев, в которых играла форель, и среди лугов, залитых пением птиц. Он узнавал их по голосам. То был мир, полный названий.
А сейчас, с маской из трав на лице, он выбирал патрон, указывал, к какому оружию его поднести, вставлял патрон, двигал затвором и, подняв дуло вверх, стрелял в воздух. Звук выстрела отдавался в ущелье безумным грохотом. «Эхо – это душа голоса, пробуждающаяся в пустоте.» Мужчину, который когда-то написал эти строки в стенах одной английской больницы, считали нелюдимым и немного не в себе. А он, летчик, здесь, сейчас, в пустыне, был вполне нормальным и сохранил здравость ума; и с такой же легкостью, как когда-то подбирал пары карт и подбрасывал их в воздух, улыбаясь своей тетушке, теперь он находил на ощупь подходящие патроны для каждого типа пулемета и разряжал их в воздух, а его зрители, которых он не видел, отвечали на каждый выстрел одобрительными возгласами.
Следом шел один бедуин и процарапывал ножом одинаковые шифры калибров на ящиках с патронами и стволах. А он был рад движению и оживлению после стольких дней неподвижности и уединения. Своими знаниями он расплатился с ними за то, что они спасли его, пусть даже вот так небескорыстно.
* * *
В некоторых селениях, куда его приносят, совсем нет женщин. Слух об его исключительных знаниях, которые могут принести пользу, проносится от племени к племени. Восемь тысяч аборигенов, и каждый – индивидуальность. Он прикасается к особенной музыке и особенным обычаям. Он слышит ликующие песни племени мзина, воздающие хвалу воде, танцы дахия, звуки дудок, которыми пользуются, чтобы предупредить об опасности, двойных флейт макруна (одна из которых звучит монотонно, как басовая трубка волынки). А затем другая деревня – на этот раз территория пятиструнных лир. Каждое новое селение или оазис полон своих прелюдий и интерлюдий. Хлопки в ладоши. Молчаливый танец.
Он может увидеть своих спасителей и одновременно поработителей только после сумерек, когда снимают повязку. Теперь он знает, где находится. Для некоторых племен он рисует карты мест, которые расположены за пределами их границ, другим – объясняет устройство оружия.
Музыканты сидят близ костра по другую сторону. Через языки огня легкий порыв ветра доносит до него звуки лиры симсимия. Под эти звуки танцует мальчик, который так хорош в освещении пламени костра, что от него трудно оторвать взгляд. В бликах огня его худые плечи кажутся белыми, как папирус, на животе искрятся капельки пота, а нагота, которая, подобно отблескам молнии, просвечивает сквозь разрезы его синего балахона от шеи до лодыжек, соблазняет и манит.
Их окружает ночная пустыня, покой которой нарушают лишь ураганы да караваны. Его постоянно подстерегают тайны и опасности. Однажды он, опустив руку в песок, неожиданно порезался острой бритвой, которая неизвестно как там оказалась. Иногда нет возможности точно сказать, явь это или сон, но этот порез такой четкий, что не оставляет боли, и он проводит рукой по голове (до лица еще невозможно дотронуться), чтобы обтереть кровь и привлечь внимание бедуинов, в плену которых находится, к своей ране. Существовало ли на самом деле это селение, где нет ни одной женщины и куда его принесли в полном молчании? Действительно ли целый месяц он находился в абсолютной темноте, когда не видел даже луны? Может быть, ему просто приснилось, что он был окутан коконом из масла, войлока и темноты?
Они проходили мимо колодцев, где вода была проклята. На некоторых открытых участках песок поглотил города, и он ждал, когда его спутники откапывали стены или колодцы. В его памяти всплывал образ танцующего у костра подростка, чистая красота его непорочного тела, чистая, как звук голоса мальчика-хориста, как прозрачная речная вода или воды морских глубин. Здесь, в пустыне, где когда-то, очень давно, было море, ничто не застывало и не останавливалось, а находилось в медленном движении – как одежды на танцующем мальчике, словно он входил в океан или медленно выплывал из его волн, словно из последа при рождении. Подросток, пробуждающий свою страсть, его гениталии медленно покачивались в свете костра.
Затем костер засыпают песком, и только дым поднимается над ним. Звуки музыкальных инструментов похожи на ритмические удары пульса или стук капель дождя. Мальчик делает знак рукой, чтобы замолчали дудки. Мальчика нет, уже не слышно и его уходящих шагов. Только груда тряпья. Один из мужчин ползет вперед и подбирает несколько капель спермы, упавшей на песок. Он подходит к белому человеку – переводчику оружия – и пересыпает ему в руки эти капли с песком. Ничто не ценится так в пустыне, как влага.
Она стоит, ухватившись за края таза, и смотрит на стену перед собой, затем, водя головой из стороны в сторону, – на свое отражение в воде. До этого у нее не было времени и желания смотреть на себя, и она убрала все зеркала в пустую комнату. Набирая в руки воду, она смачивает голову. Это придает ощущение свежести, которое ей нравится, когда она выходит из дома и легкий ветерок обдувает ее, заставляя забыть о плохом.
II
Безучастный к жизни
Mужчина с забинтованными руками находился в госпитале в Риме уже более четырех месяцев, когда случайно услышал имя медсестры, оставшейся с обгоревшим пациентом. Он резко повернулся от двери и подошел к группе врачей, чтобы узнать, где можно найти эту медсестру, чем немало удивил их. Дело в том, что, несмотря на довольно долгий срок пребывания здесь, он неохотно шел на контакт и ни с кем не сблизился за это время. Его общение с людьми ограничивалось жестами и мимикой, иногда – усмешкой. От него ничего нельзя было узнать, даже его имя, – а в медицинской карте был поначалу записан лишь его личный воинский номер, и это могло означать, по крайней мере, что он принадлежал к армиям союзников.
Он прошел двойную проверку, а из Лондона прислали подтверждение, что человек с этим номером действительно значился в списках личного состава канадского корпуса. При осмотре врачи, глядя на его бинты, понимающе кивали. В конце концов, победителей не судят. Герои тоже хотят и имеют право помолчать.
Так он чувствовал себя спокойнее, охраняя молчанием свою безопасность, ничего не открывая и не рассказывая. Они ничего не добьются от него ни нежностью, ни уговорами, ни угрозами. Более четырех месяцев он не произнес ни слова. Когда его привезли и дали дозу морфия, чтобы заглушить боль в руках, он был большим животным, совершенно безучастным к жизни. Обычно он сидел в кресле с подлокотниками в полутемном углу, наблюдая за суетой медсестер и движением пациентов из палаты в палату.
Но сейчас, проходя мимо врачей в холле, он услышал женское имя, замедлил шаг, повернулся, подошел к ним и спросил, в каком конкретно госпитале она работает. Ему ответили, что она осталась в бывшем женском монастыре к северу от Флоренции . Там шли ожесточенные бои, и монастырем сначала владели немцы, а потом, после осады союзниками, он был переоборудован во временный полевой госпиталь. Здание почти наполовину разрушено, и там небезопасно. Тем не менее, когда госпиталь эвакуировался, медсестра и ее пациент отказались уехать вместе со всеми.
– Почему вы не приказали им уехать?
– Она заявила, что ее пациент слишком слаб и не вынесет переезда. Мы, конечно, постарались бы доставить его как можно аккуратнее, но тогда нам было не до споров. Да она и сама была далеко не в лучшем состоянии.
– Она ранена?
– Нет. Возможно, небольшая контузия после взрыва. Ее следовало бы отправить домой, но главная проблема в том, что здесь война закончилась, и никто уже не подчиняется приказам. Пациенты самовольно уходят из госпиталей. Солдаты разбегаются, не дожидаясь, когда их отправят домой.
– На какой вилле? – спросил он.
– На той, где, говорят, в саду живут призраки, – Сан-Джироламо. А вообще-то у нее есть свой призрак – обгоревший пациент. Он так обгорел, что у него нет лица, он не реагирует ни на что. Даже если провести спичкой по его щеке, вы не увидите никакой реакции. Мертвое лицо.
– Кто он? – спросил он.
– Мы не знаем его имени.
– Он не разговаривает?
Врачи рассмеялись.
– Нет, он разговаривает, почти все время говорит, но не помнит, кто он.
– Откуда его привезли?
– Бедуины привезли его в оазис Сива. Потом он некоторое время находился в госпитале в Пизе, а потом… Возможно, у какого-нибудь араба и хранится бирка с его именем. Может быть, когда-нибудь он продаст ее, и мы, наконец, узнаем его имя. А может, и нет. Арабам очень нравятся эти бирки. У всех летчиков, которые потерпели аварию в пустыне и поступили к нам, никогда не бывает именных бирок, по которым их можно идентифицировать. А сейчас этот пациент скрывается на вилле в Тоскане, и девушка ни за что не бросит его. Просто отказывается это сделать. Союзники сумели разместить там сотню раненых. До того немцы удерживали этот монастырь – свой последний оплот – с небольшим отрядом. Стены некоторых комнат расписаны под разные времена года. За виллой расположено узкое ущелье. И все это – в горах, в тридцати километрах от Флоренции. Вам, конечно, понадобится пропуск. Может, мы попросим кого-нибудь подвезти вас. Там вокруг еще ужасные следы войны: убитые животные, мертвые лошади, наполовину съеденные, тела убитых людей, свисающие с моста. Последние злодеяния войны. Там все начинено минами – саперам хватит надолго работы. При отступлении немцы заминировали почти все. Для госпиталя это было ужасное место. Кругом стоял запах смерти. Потребуется не одна стая воронов и немало снежных метелей, чтобы очистить эту страну от мертвых тел и замести следы войны.
– Спасибо.
Впервые за все свое пребывание в римском госпитале он вышел на воздух, на солнце, вырвался, наконец, из больничных палат с зеленоватым светом, в которых чувствовал себя, как в стеклянной банке. Он стоял, вдыхая воздух полной грудью, вбирая в себя все, что видит вокруг. «Прежде всего, – подумал он, – мне нужны ботинки на резиновой подошве. И еще я хочу мороженое.»
В трясущемся поезде он не мог заснуть. Пассажиры курили. Виском он ударялся об оконную раму. Все были одеты в черное, и огоньки сигарет походили на маленькие костры в ночи. Он заметил, что всякий раз, когда поезд проезжал мимо кладбища, все крестились.
«Она сама далеко не в лучшей форме.»
Мороженое для миндалин, вспомнил он. Он вспомнил, как они втроем – с девочкой и ее отцом – пришли в больницу, где ей должны были удалить гланды. Она только взглянула на палату, полную других детей, и наотрез отказалась. Эта девочка, такая послушная и покладистая, вдруг проявила твердость и железную волю, чего от нее никто не ожидал. И никто не смог бы вырвать миндалины из ее горла, даже если бы она понимала, что в этом была необходимость. Она не позволит ничего делать с ней и будет жить с этим, что бы ни случилось. А он до сих пор так и не знал, что оно за штука – гланды.
«Странно, – подумал он, – что они не тронули голову.» Самое страшное было тогда, когда он представлял себе, что они могли бы сделать дальше, какой орган отрежут следующим. В такие минуты он всегда беспокоился за свою голову.
* * *
Опять что-то, похожее на мышь, пробежало по перекрытию потолка.
Он остановился в дальнем конце коридора и, поставив свой саквояж на пол, помахал ей сквозь тьму и колеблющиеся облачка свечных огоньков, а потом направился к ней по длинному коридору. Ее немного удивило, что не было слышно звуков его шагов, он приближался почти бесшумно, и это действовало успокаивающе, было знаком того, что он не разрушит их уединенный мир: ее и английского пациента.
Когда он проходил мимо канделябров в коридоре, они отбрасывали его тень на стены. Она подкрутила фитиль лампы, и стало немного светлее. Она сидела очень прямо, с книгой на коленях, а он подошел и склонился над ней, как старый добрый дядюшка.
– Скажи мне, что такое миндалины.
Она с удивлением уставилась на него.
– Я помню, как ты пулей выскочила из больницы, а мы с твоим отцом бежали за тобой.
Она кивнула.
– Твой пациент здесь? Могу я с ним познакомиться?
Она отрицательно покачала головой, пока он не заговорил снова.
– Ну, тогда я увижу его завтра. Где я могу разместиться? Простыни мне не нужны. А кухня здесь есть? Если бы ты знала, какое странное путешествие я проделал, чтобы найти тебя…
Когда он ушел, она вернулась к столу и села, не в силах унять дрожь. Ей нужен этот стол, эта наполовину прочитанная книга, чтобы взять себя в руки. Человек, которого она знала еще девочкой, ехал сюда на поезде, пешком одолел семь километров из деревни в гору, а затем прошел по длинному темному коридору – и все только для того, чтобы увидеть ее?
Через несколько минут она вошла в комнату английского пациента и остановилась, глядя на него. На листву, нарисованную на стенах, лился лунный свет, и казалось, что листья живые, а цветы источают нежный аромат; рука невольно тянется к цветку, чтобы сорвать его и приколоть к платью.
Мужчина с фамилией Караваджо распахивает настежь все окна в комнате, прислушиваясь к ночным шорохам.
Он раздевается, осторожно растирает забинтованными ладонями шею и некоторое время неподвижно лежит на незастеленной кровати. Шепчутся деревья в саду. Блики луны прыгают на листьях астр, ныряя в них серебряными рыбками и появляясь снова.
Лунный свет окутывает его, словно вторая кожа, словно сноп воды. Через час он уже на крыше виллы. Здесь, наверху, он видит разрушенные бомбежками скаты крыши, а внизу – развороченные огороды и сады, окружающие виллу. Он все еще в Италии.
* * *
Утром, у фонтана, они пытаются поговорить.
– Вот ты и в Италии, значит, можешь больше узнать о Верди .
– Что? – она поднимает голову от белья, которое стирает в фонтане. Он напоминает ей:
– Когда-то ты говорила мне, что влюблена в него.
Хана в смущении опускает голову. Караваджо ходит вокруг, рассматривая дом при дневном свете, глядя из лоджии вниз, на сад.
– Да, когда-то ты все время повторяла это. Ты доводила нас до бешенства все новой и новой информацией о Джузеппе. Какой мужчина! Лучший из лучших! В нем нет изъянов! И нам ничего не оставалось, как только соглашаться с гобой, самоуверенной шестнадцатилетней девочкой, не терпящей возражений.
– Той девочки давно уже нет. – Она вешает выстиранную простыню на край фонтана.
– Ты всегда добивалась, чего хотела.
Она идет по тропинке из булыжников, меж которыми пробивается трава. Он видит ее ноги, обтянутые черными чулками, ее тонкое коричневое платье. Перегнувшись через балюстраду, она говорит:
– Наверное, я должна признать, хотя бы где-то в глубине души, что я приехала сюда именно из-за Верди, но вряд ли осознавала это. А может, потому, что ты уехал на войну, а потом и отец… Посмотри на ястребов. Они прилетают сюда каждое утро. Все остальное разрушено и разбито. Водопровод разрушен, и воду можно взять только в этом фонтане. Союзники разобрали водопровод, когда уходили. Они думали, что тогда я соглашусь уехать.
– Тебе следовало уехать. Ведь этот район еще не разминирован, кругом полно неразорвавшихся снарядов.
1 2 3 4 5