Так и сказала. Сестра Джойс — мы с ней вместе выросли — всегда твердит, что он был не на своем месте, и дарит мне при этом улыбку, которую монашки, по распространенному мнению, дарить не вправе.Наутро после того, как я получил лицензию частного детектива, местный пастор отец Драммонд спросил меня, не могу ли я навести здесь относительный порядок, ибо какие-то нехристи вновь повадились тырить чаши для причастия и подсвечники. Он заявил, что «эту мразь следует поставить на место», и предложил мне столоваться у него в доме (мой первый гонорар), причем пообещал, что я сподоблюсь Божьей благодати, если соглашусь обосноваться на колокольне до следующего налета. Я ответил, что он слишком дешево меня ценит, и потребовал предоставить колокольню в мое распоряжение до тех пор, пока я не подыщу собственное помещение для офиса. Он уступил — с удивительной для духовной особы легкостью. Лишь оглядев, в каком виде комната, куда девять лет кряду не ступала нога человека, я понял причину этой покладистости.Мы с Энджи ухитрились всадить туда два письменных стола и два стула. Когда же стало ясно, что места для полок не остается, я грудой свалил все папки со старыми делами у себя дома. Мы скинулись на компьютер, наскребли денег на дискеты и водрузили на столы несколько папок с текущими делами. Это производит на клиентов впечатление такой силы, что на комнату они внимания не обращают. Почти.Я остановился на пороге и увидел за письменным столом Энджи. Она была погружена в изучение последней колонки Энн Ландерс, и потому я вошел в контору как можно тише. Сначала она меня даже не заметила — должно быть, газетка затронула что-то животрепещущее, — так что мне выпала едва ли не уникальная возможность понаблюдать за своей напарницей в редкую минуту досуга.Энджи сидела, задрав на стол ноги в черных джинсах, заправленных в черные же замшевые сапоги. Я проследил их взглядом до того места, где начиналась белая бумажная майка навыпуск — развернутая газета скрывала все прочее, если не считать шелковистых иссиня-черных волос, касавшихся смугло-оливковых предплечий. Итак, за газетным листом таились еще стройная шея, подрагивающая в те минуты, когда ее обладательница старается не расхохотаться от одной из моих шуток; резко очерченный подбородок с крошечной родинкой слева; аристократический нос, не очень-то вяжущийся с плебейскими замашками Энджи, и глаза цвета расплавленной карамели. Раз поглядишь — и нырнешь в них без оглядки.Мне, однако, это не удалось, ибо, когда газета опустилась, на меня уставились линзы темных очков «Уэйфэрер». Сомневаюсь, чтобы Энджи решилась снять их в обозримом будущем.— Привет, Юз, — сказала она и потянулась за сигаретами, лежащими на столе.Только Энджи называет меня так. Вероятно, потому, что тринадцать лет назад, в Лоуэр-Миллз, когда я не справился, как говорится, с управлением отцовской машины и та, пойдя юзом, врезалась в фонарный столб, иных свидетелей, кроме Энджи, не было.— Привет, красавица, — ответил я, плюхнувшись на стул. Обратный случай — уверен, что не я один называю ее красавицей, но такова уж сила привычки. Впрочем, можете счесть это и констатацией факта. — Ну что, повеселились вчера? — спросил я, кивнув на темные очки.Энджи передернула плечами, отвернулась к окну:— Фил вчера опять пришел пьяный.Фил — это муж Энджи. Дерьмо. И этим все сказано.Приподняв уголок занавески, она принялась мять его и комкать.— Что ты собираешься делать?— То же, что и раньше, — сказал я. — С еще большим удовольствием.Энджи опустила голову так, что очки чуть съехали с переносицы. Обнаружился темный синяк, расползшийся от уголка левого глаза к виску.— Ну да, а потом он явится домой, источая любовь, я размякну, и все пойдет как прежде. — Она поправила очки, и синяк скрылся из виду. — Я не права? — Голос у нее был режуще-ясный и отчетливый, как зимнее солнечное утро. Ненавижу этот голос.— Поступай как знаешь, — ответил я.— Только и остается.Энджи, Фил и я знакомы с детства. Я был Энджи лучшим другом. Фил стал ее любовником — и тоже, наверно, лучшим. Так иногда бывает. В моей практике подобное, слава богу, случалось не часто, но все же случалось. Несколько лет назад Энджи пришла на службу в темных очках, прятавших два здоровенных фонаря на том месте, где полагается быть глазам. Помимо этого на руках и шее был богатый ассортимент кровоподтеков, а на затылке — изрядной величины шишка. Очевидно, по выражению моего лица она догадалась о моих намерениях, потому что первыми ее словами были: «Патрик, будь благоразумен». Похоже — да не похоже, а совершенно точно! — муж избивал ее не впервые, просто на этот раз ей досталось сильней. И потому, после того как я нашел Фила в пивной, и мы благоразумно выпили, и благоразумно сыграли партию или две в пул, и я изложил ему свои претензии, а он, попросив меня не лезть не в свое дело, послал по известному адресу, я благоразумие утратил и бильярдным кием избил его так, что едва не отправил на тот свет.Несколько дней после этого я ходил гордый и довольный собой. Весьма вероятно, хотя я этого точно и не помню, что в моем воспаленном воображении рисовались какие-то картины блаженного домашнего уюта с Энджи на переднем плане. Потом Фил выписался из больницы, а Энджи неделю не появлялась в офисе. Когда же наконец появилась, то двигалась очень осторожно, а садясь или вставая, каждый раз постанывала. Лицо Фил не тронул, зато все тело превратил в сплошной кровоподтек.Энджи две недели со мной не разговаривала. Две недели — это большой срок.Сейчас она смотрела в окно, а я — на нее. Смотрел и недоумевал — опять же далеко не в первый раз, — почему такая женщина, как Энджи, женщина, которая никому не позволяет вытирать о себя ноги, женщина, которая двумя пулями уладила тяжкую тяжбу с неким Бобби Ройсом, отвергшим наши учтивые просьбы вернуть залог поручителю, — так вот, почему такая женщина разрешает мужу подобным образом с собой обращаться? Бобби Ройс уже не встал с земли, и я часто прикидывал, когда придет черед Фила. Пока не пришел.А ответ на вопрос «почему?» звучит в мягком, усталом голосе, появляющемся у Энджи, как только речь заходит о нем. Она любит его, вот и все, ясней некуда. Надо полагать, что-то в его душе еще не до конца погасло и порою еще проявляется, когда они остаются наедине, должно быть, еще посверкивают в нем искры какой-то доброты — а уж для нее они сияют ярче чаши святого Грааля. Мне они не видны, и уже никогда не будут видны, но, вероятно, они есть. Иначе объяснить то, что происходит, ни мне, ни всем, кто знает Энджи, не под силу.Она открыла окно и щелчком выбросила сигарету. Девчонка из низов общества — тут уж ничего не попишешь. Я ждал, что раздастся вскрик ученицы воскресной школы или, втащив свою тушу по лестнице, появится в дверях монашка с праведным гневом в очах и дымящимся окурком в руках. Не последовало ни того ни другого. Энджи отвернулась от окна, и летняя прохлада заполнила комнату смешанным ароматом выхлопных газов, свободы и сирени, росшей на школьном дворе.— Ну что, — спросила Энджи, откинувшись на стуле, — мы снова востребованы?— Да, мы снова востребованы.— Славно, — сказала она. — Между прочим, костюмчик очень даже ничего.— Правда, вызывает желание задушить меня в объятиях, не сходя с места?Она медленно качнула головой:— Да нет чего-то...— Вероятно, тебя останавливает, что ты не знаешь, где я был?Она снова покачала головой:— Меня останавливает то, что я точно знаю, где ты был. Я бы даже сказала — именно это и обуздывает мой порыв.— Гадина, — сказал я.— Гад, — ответила она и показала мне язык. — Какого рода дело?Я вытащил из внутреннего кармана сведения о Дженне Анджелайн и шмякнул их на стол.— Дело самое обычное. Разыскать и позвонить.Она бегло просмотрела листки:— Отчего такой переполох от исчезновения уборщицы средних лет?— Есть подозрения, что вместе с ней исчезли кое-какие документы. Документы Законодательного собрания.— Чьи именно?Я пожал плечами:— Ты что, не знаешь этих политиков? У них все — тайна за семью печатями, как в Лос-Аламосе, все скрывается до тех пор, пока не грянет грандиозный скандал.— С чего они решили, что документы взяла именно она?— Погляди на фотографию.— Ах, ну да, — кивнула Энджи. — Она же негритянка.— Для очень многих это наилучшее доказательство.— Даже для либерала, заседающего в сенате с незапамятных времен?— Это в сенате он либерал, а в свободное время — расист почище иного плантатора.Потом я рассказал ей о своей встрече с Малкерном и его шавкой Полсоном и о прочих впечатлениях, полученных в отеле «Ритц».— А как ведет себя в обществе таких зубров наш депутат Джеймс Вернан?— Помнишь, был такой мультик — там действуют маленькая собачка и здоровенная псина: маленькая бежит пыхтя, суетится, подпрыгивает и все время спрашивает большую: «А куда мы идем, Батч? А куда мы идем, Батч?»— Помню.— Вот так и Джим.Энджи стала грызть кончик карандаша, потом постучала им о передние зубы:— Ну, формальный отчет от тебя я получила. А что произошло на самом деле?— Это предстоит выяснить.— Ты доверяешь им?— Ни в малейшей степени.— Стало быть, за этим кроется нечто большее?Я пожал плечами:— Мы имеем дело с избранными должностными лицами. Скорее наркоту начнут отпускать бесплатно, чем наши законодатели скажут всю правду.— Как всегда, вы проводите головокружительные аналогии, детектив Кензи. Сразу виден продукт вдумчивой селекции. — Она смотрела на меня, улыбаясь все шире и постукивая карандашом по левому верхнему резцу с крошечной щербинкой. — Рассказывай дальше.Я ослабил узел галстука, чтобы можно было снять его, не развязывая.— Ты меня достала.— Сыщик чертов, — сказала она. Глава 3 Дженна Анджелайн, как и я, родилась и выросла в Дорчестере. Человек, случайно оказавшийся в нашем городе, мог бы подумать, что это обстоятельство послужит прекрасным сближающим фактором, что общность происхождения установит между нами связь, пусть минимальную: два человека двинулись каждый своим путем, но отправной пункт у них был один и тот же. Но ошибется случайно оказавшийся в нашем городе человек. Ибо Дорчестер Дженны Анджелайн так же похож на мой Дорчестер, как желе — на железо.Тот город, где вырос я, был традиционным рабочим городом, кварталы которого чаще всего совпадали с приходами католических церквей. Жили там мастера, прорабы, бригадиры, десятники, инспекторы, наблюдавшие за поведением условно осужденных преступников, пожарные. Пожарным был и мой отец. Жены, кое-кто из которых даже окончил университет, как правило, на службу не ходили или работали неполный день. Все мы были ирландцами и поляками или чем-то в этом роде, и, разумеется, белыми. Когда в 1974 году началась федеральная десегрегация школ, большая часть мужчин стала работать сверхурочно, а женщины — на всю катушку, но детей своих они отправили в частные католические школы.Этот Дорчестер сильно изменился, что уж говорить. Развод, о котором и не слыхивали наши родители, стал явлением заурядным, а о своих соседях я знаю гораздо меньше, чем прежде. Однако рабочие места мы по-прежнему получаем, только если состоим в профсоюзе, обычно знаем своего депутата в Законодательном собрании штата и прибегаем к его помощи, если хотим устроиться на государственную службу. Иными словами, мы все еще связаны друг с другом.Дорчестер Дженны Анджелайн беден. Его кварталы чаще всего вырастали вокруг общественных парков или всяких центров досуга. Мужчины работают в порту или в больницах, иногда — на почте, есть и несколько пожарных. Женщины — санитарки, кассирши, продавщицы, уборщицы. Есть среди жителей этого Дорчестера и медицинские сестры, и полицейские, и чиновники, но, как правило, если человек достигает подобной вершины, то он покидает Дорчестер и перебирается в Дэдхэм, Фрамингхэм или Броктон.В моем Дорчестере люди живут потому, что приросли к этому месту, живут в силу привычки, живут, потому что сумели создать удобное, хоть и бедное, существование, в котором можно не бояться перемен. Тихая пристань.В Дорчестере Дженны Анджелайн люди живут потому, что больше им деться некуда.Нигде так трудно не объяснить разницу между Дорчестером белым и Дорчестером черным, как в моем квартале, ибо мы живем на пограничной полосе. Стоит лишь пройти по Эдвард Эверетт-сквер на север, на восток или на запад, как окажешься в Дорчестере черном. И потому здешние с трудом воспринимают что-либо, кроме черного и белого. Парень, которого я знаю с детства, сформулировал все это с предельной ясностью. «Знаешь, Патрик, — сказал он, — хватит с меня этой бредятины. Я отсюда родом, я вырос в бедности, никогда ни от кого ничего не получал. Отец нас бросил, когда я был еще совсем сопляком, в точности как в большинстве негритянских семей здесь в Бэри. Но меня никто никогда не умолял учиться грамоте, или устроиться на работу, или добиться чего-то в жизни. Никто никогда ничем мне не помог — ни делом, ни толковым советом. Однако же я не взял „узи“, не пошел в банду, а стал крутить баранку автобуса. Так что не надо. Черномазым нет оправдания».А Роксбэри, граничащий с черным Дорчестером, квартал Дорчестера белого, стали называть просто «Бэри» Игра слов: «bury» — «хоронить», «класть в могилу» (англ.). (Здесь и далее — прим. перев.)

потому, что за уик-энд там порой отправляют на тот свет человек до восьми юных афроамериканцев. Надо сказать, что черный Дорчестер старается не отставать, так что пора бы уж и официально переименовать квартал.Мой приятель сказал пусть не всю, но правду, и это пугает меня. Когда я проезжаю по своему кварталу, передо мной предстает бедность, но не нищета.Сейчас, оказавшись в квартале Дженны, я видел нищету вопиющую — скопище огромных уродливых зданий с заколоченными витринами. Одна витрина была выбита, и на стенах виднелись извилистые звездообразные следы от пуль. Внутри все было сожжено и разворочено, а вывеска из стекловолокна, некогда сообщавшая по-вьетнамски, что здесь торгуют деликатесами, расколота. Судя по всему, торговля деликатесами ныне не процветала, зато крэк по-прежнему расходился бойко.Я свернул с Блю Хилл-авеню и двинулся в гору, по улице, которую в последний раз мостили при президенте Кеннеди. За вершиной горы, за разросшимися кустами садилось кроваво-красное солнце. Несколько чернокожих подростков переходили улицу — переходили неторопливо, молча, поглядывая на мою машину. Один, державший в руке палку от метлы, обернулся ко мне и вдруг резко, с размаху треснул ею по мостовой. Другой, гнавший перед собой теннисный мячик, засмеялся и предостерегающе наставил указательный палец в мое лобовое стекло. Они перешли наконец и скрылись в проеме между двумя трехэтажными домами. Я продолжал ползти в гору, с какой-то первобытной радостью ощущая надежную тяжесть плечевой кобуры с пистолетом.А мой пистолет, как выразилась бы Энджи, — это вам не баран накашлял. Это автоматический «магнум» 44-го калибра, «автомаг», как ласково величают его в журналах типа «Солдат удачи», и выбрал его я вовсе не потому, что подсознательно хотел бы компенсировать свою анатомическую ущербность, и не потому, что завидовал Клинту Иствуду, и не потому, что мечтал утереть нос всем мальцам с нашей улицы. Нет, причина была иная и очень простая: я неважно стреляю. И стало быть, должен быть уверен, что если придется пустить его в ход, то я попаду в цель, причем так попаду, что эта самая цель свалится и останется лежать. Есть такие люди, которых подранишь из 32-го, а они только обозлятся. А вот если в то же место засадить из «автомага», они попросят позвать священника.Я стрелял из него дважды. В первый раз — когда полоумный и весьма крупногабаритный социопат захотел проверить, кто из нас круче. Выскочив из машины метрах в двух от меня, он очень стремительно пошел на сближение, и тогда я выстрелил и попал прямо в моторный блок. Он поглядел на свою «Кордобу» так, словно я прикончил его собаку, и чуть не зарыдал — из-под искореженного капота повалил дым, и это помогло ему убедиться, что есть на свете кое-что покруче его, и меня, и нас обоих вместе взятых.Вторым был Бобби Ройс. Он держал Энджи за горло, когда моя пуля вырвала приличный кусок мяса у него из ноги. Не поверите, но Бобби Ройс после этого сумел подняться. Не только подняться, но и направить в мою сторону ствол. Он целился в меня даже после того, как две пули, выпущенные Энджи, подкинули его вверх и отшвырнули к пожарному гидранту и свет померк в его глазах. Бобби Ройс так и застыл, держа меня на мушке, и надо сказать, что при жизни в глазах у него было огня и блеска не больше, чем у мертвого.Я вылез из машины у того дома, где проживала Дженна. По крайней мере, это был последний известный нам адрес. На мне был жемчужно-серый полотняный пиджак свободного покроя и к тому же на размер больше, так что «магнум» из-под мышки не выпирал. Подростки, сидевшие на капотах машин возле дома Дженны, явно собирались подурачиться.
1 2 3 4 5