Мы оказались вместе на прогулке случайно. У нас не было особенной близости, большей, чем близость между членами всей компании. Он был нашим организатором, опекуном и объектом восхищения, но мы очень мало знали о нем. Даже Самуэл, который привел его в команду, похоже, мало знал о его жизни.
Самуэл постоянно называл Рамоса педиком из-за его привычек и утонченных манер. Но годы спустя, когда Рамос умирал от СПИДа в больнице, Самуэлу, казалось, было тяжелее всех примириться с подтверждением его гомосексуализма, и это покончило с нашим предположением о том, что они любовники.
— Ясно.
— У меня есть другой друг в Бразилии.
— Понятно.
— Я тебе не досаждаю?
— Нет, нет.
— Любовные истории всегда надоедливы. Особенно если они сложные.
— Нет, нет.
— Бесконечное разнообразие человеческого поведения не так очаровательно, как его расписывают. И является причиной всех наших проблем.
— Ясно.
Я чувствовал себя неуютно в роли доверенного лица Рамоса. Почему я? Поскольку я не умел молчать, то не заслуживал доверия.
— Если бы они оба были благоразумными… Но они неблагоразумны. Неблагоразумны и жестоки.
— Они знакомы между собой?
— Знакомы, знакомы. И ненавидят друг друга. — Он помолчал. — Мои wanton boys…
Я услышал: «мои wong-tong
boys» и подумал, что это имеет какое-то отношение к китайской еде, но Рамос объяснил, что wanton — английское слово, означающее хитрый, безжалостный, плохой, распутный. Wanton boys — это из Шекспира.
В ту ночь мы ужинали за большим столом в одном из старейших ресторанов Парижа, и коньячная речь Рамоса была на французском языке, несмотря на протесты большинства. А Самуэл чуть не спровоцировал скандал, упорно называя всех официантов «сеньор сволочь». После того вечера в Париже Рамос больше не откровенничал со мной о своей частной жизни. А я не спрашивал.
На похоронах Сиамских Близнецов ко мне подошел незнакомый человек и представился. Я услышал «инспектор» и поспешил опередить его, прежде чем он задаст какой-либо вопрос:
— Никто не был отравлен в моем доме, инспектор.
Но я ошибся. Он меня поправил:
— Не «инспектор». Спектор. Вот моя визитная карточка.
Его звали Эуженио Спектор, и на его визитке, кроме номера телефона, было всего лишь одно слово: «Организатор». Он хотел поговорить со мной, когда будет удобно. У него есть предложение, которое, возможно, меня заинтересует. Попросил, чтобы я ему позвонил.
— Когда, — сказал он, — пройдет боль.
Сеньор Спектор приходил ко мне несколько дней назад и… Но я забегаю вперед, забегаю вперед. Остановись, Даниэл.
* * *
После похорон мы пошли ко мне. Собрались в кабинете. «Клуб поджарки» в своем полном текущем составе — пять членов. На похоронах Ливия все время повторяла:
— Что за безумие, Зи? Что это за безумие? Бросьте эти ужины!
Повестка дня нашей встречи была такая: мы бросаем ужины или нет? Следующим ответственным за ужин должен быть Педро. По алфавитной системе — раз уж Сауло явно умер вне системы по собственной инициативе — после Маркоса должен был умереть Пауло.
— И что? Отменяем ужин? — спросил я.
— Нет, — ответил Пауло, не колеблясь.
— Думаю, мы должны проголосовать… — начал Самуэл.
— Я — главное заинтересованное лицо, — возразил Пауло. — Ужин состоится.
Педро настаивал, чтобы он сам, а не Лусидио выбрал меню. Пауло не согласился. Я предложил проследить за приготовлением блюд. Главное, за последней и пророческой порцией. Пауло наложил вето и на эту меру. У Лусидио должна быть полная свобода действий.
— Скажите честно, — произнес Пауло. — Если не думать о смерти… Вы когда-нибудь ели так, как на ужинах Лусидио? Хоть раз в жизни?
— Нет, но…
— И еще одно. Если мы начнем вмешиваться в его работу, он исчезнет. Он уйдет. Он нас бросит.
— Это мы уходим, — воскликнул Чиаго. — Один за другим. По одному в месяц. «Клуб поджарки» исчезнет не из-за отсутствия повара, а из-за отсутствия его членов. Мы умираем!
И тогда Пауло, развалившись в кресле под картиной Маркоса, которая демонстрировала, по мнению автора, борьбу «Первого существа» за избавление от двойственности тела и духа, сказал буквально следующее:
— Не знаю, как вам, а мне все равно.
Ливия позвонила узнать, как я себя чувствую. Я сказал, что все в порядке, пытаюсь уснуть. Она спросила, есть ли со мной кто-нибудь.
— Нет, — соврал я.
Самуэл остался после того, как ушли остальные. Он был в глубокой депрессии из-за смертей Маркоса и Сауло и из-за своей встречи с Марой.
— Прекратите это сумасшествие, Зи!
— Конечно.
— Бросьте ужины. Донесите на этого повара!
— Конечно, конечно.
Когда я положил трубку, Самуэл изучал одну из подаренных мне Сауло картин Маркоса, в изобилии красующихся на стенах кабинета.
— Думаешь, Маркос покончил с собой от самокритичности? — спросил Самуэл, не оборачиваясь.
— Это то, что мы делаем? Мы кончаем жизнь самоубийством?
— Я нет. А ты?
Я вспомнил свой восторг, когда ел утку в апельсиновом соусе, думая, что есть возможность, что я — избранник смерти. Точно как описанные Рамосом ощущения входа на привилегированную территорию, где все ясно и неизбежно и чувства обостряются как никогда. Территория приговоренного к смерти. Или дегустатора фугу, если верить Лусидио.
— Самуэл, скажи мне…
— Что?
— Откуда у тебя такая же рыбья чешуя, как у Лусидио?
— Спроси у Лусидио, откуда у него такая же рыбья чешуя, как у меня. И почему он соврал про нее.
— Откуда у тебя твоя?
— Подарили.
— Как думаешь, почему Лусидио наврал про чешую?
— Хотел вызвать твой интерес. Вся история с фугу — выдумка. Он просто хотел заинтриговать тебя. Он знал, как тебе нравятся странные истории.
— Откуда он знал?
— Кто-нибудь рассказал.
— Ты думаешь, он все устроил, чтобы быть поваром у нас? Чтобы нас отравить?
— И у него получилось.
— Почему он нас травит?
— Ты неправильно ставишь вопрос.
— Какой вопрос правильный?
— Почему мы позволяем нас травить?
Пауло пришел последним на ужин, где он должен был быть отравлен. Лусидио подтвердил:
— Блюдом этого вечера будет телячье рагу под белым соусом.
Любимое блюдо Пауло. Приговоренный пришел с накинутым как плащ большим куском красной ткани на плечах. Он попытался найти в своем прошлом политического активиста что-нибудь, что можно было бы принести в собственное жертвоприношение, и ничего не обнаружил, кроме нескольких заплесневевших книг. Тогда он сымпровизировал красный флаг и не снимал его с плеч до конца вечера, на котором говорил он один.
Пауло рассказал вкратце историю своей вербовки во времена студенчества, о том, как получил мандат в муниципальном совете, а также о периоде подполья, манифестаций, секретных миссий для партии, тюрьмы, выборов в депутаты. И поведал о предательстве. Да, это правда. Он предал, выдал товарищей. Он побывал на баррикадах и в говне, пока мы проживали как среднестатистические личности, даже не узнав возбуждения от большой подлости, от огромного чувства вины. Общими у нас были наш аппетит и наши неудачи. А вот он познал крайности. Он лучше нас, лучше всех нас, в том числе мертвых. Одновременно с откровениями Пауло пожирал канапе, потом луковый пирог, затем несколько порций телятины, запивая белым сухим бордо, вынутым Педро из подвала для последнего приема пищи своего сотрудника.
И когда Лусидио принес супницу с остатками телячьего рагу, не пришлось спрашивать, кто хочет еще. Пауло вырвал горячую супницу у него из рук, шумно высосал белый соус прямо из супницы, потом поставил ее на стол и съел остатки телятины, хрюкая, будто ел поджарку «Албери».
Пока остальные наслаждались десертом, Пауло наконец замолчал, сгорбившись на стуле с поникшей головой и устремленным на скатерть взглядом. Он не поднял головы, даже когда Лусидио, к всеобщему удивлению, предложил произнести последний тост, тост Рамоса.
— Нельзя, — запротестовал Самуэл. — Ты не член клуба.
Но я, Педро и Чиаго уговорили его разрешить Лусидио высказаться. В конце концов, клуба уже практически не существовало.
Лусидио поднял рюмку коньяка. В первый раз он согласился выпить коньяк. В первый раз не стоял возле стола, просто отвечая на вопросы о подаваемых блюдах. Он обманул мои надежды на то, что будет хорошим рассказчиком и что у него есть другие истории вроде той, что он поведал о клубе поедателей фугу. Он вел себя как повар, который благодарен за то, что хозяева обращаются с ним как с равным и приглашают сесть за стол, но знающий свое место и держащий дистанцию.
Теперь же он собирался говорить. Поднял рюмку и, глядя на Самуэла, произнес:
— Чтобы все друзья получили по заслугам своих добродетелей, а враги — соразмерно тому, что заслуживают.
Самуэл качнул рюмкой в сторону Лусидио:
— Я сделал все, в чем ты меня винил, и много больше. Время все откроет. Моя пора пришла. Но кто же ты, кому так посчастливилось со мною?
На что Лусидио ответил:
— Я не так перед другими грешен, как другие — передо мной.
— Ничего не понимаю, — пробормотал Пауло, неожиданно возвратившийся к жизни.
Это были его последние слова.
— Из ничего не выйдет ничего, — словно подвел итог Самуэл.
Они с Лусидио одновременно выпили коньяк залпом.
* * *
Мы договорились, что следующий ужин возьмет на себя Чиаго. Та же система: квартира моя, Лусидио на кухне. Чиаго начал говорить: «А кто будет отра…», — но вовремя остановился.
Лусидио сменил фартук на элегантный пиджак, официально попрощался со всеми, кроме Самуэла, и удалился. Чиаго ушел следом за ним. Педро отвез Пауло домой. Перед выходом Пауло заключил меня в долгие объятия, но когда кинулся к Самуэлу, тот буркнул: «Иди отсюда, сволочь» — и отказался обнимать его. Самуэл вытянулся на диване в гостиной. Спросил, может ли остаться у меня в эту ночь. Я ответил, что да. Он пристально смотрел на голую стену. Я молчал, довольно долго, затем все же рискнул спросить:
— Лусидио знал, что Рамос умер от СПИДа. Откуда?
— Кто-нибудь рассказал.
— Вы с Лусидио уже были знакомы. Самуэл не ответил.
— Почему ты ничего не сказал, когда увидел его здесь в первый раз?
Он ответил не сразу. В конце концов закрыл глаза, вздохнул и произнес:
— Хотел посмотреть, до чего он может дойти.
— И почему…
Но Самуэл махнул рукой. Это означало, что больше он ничего не скажет.
Глава 8. ШОКОЛАДНЫЙ КИД, СЫЩИК
После смерти отца Педро перевез мать к себе — в дом, где жил со своей третьей женой. Дона Нина быстро взяла все в свои руки и в результате избавилась от невестки, не преминув сначала обвинить ее в различных преступлениях против гигиены, домашнего очага и мужа. Мы были уверены, что дона Нина до сих пор каждый день лично купает Педро и советует, что надеть. Но дона Нина промахнулась в день похорон Пауло.
Педро появился на июльских похоронах без галстука и небритым. Я почувствовал, что люди умышленно избегают нас. И если никого из нашей компании не выгнали, то только потому, что не имело смысла ради таких личностей, как мы, поднимать скандал. Педро, Чиаго и я встали в дальнем от гроба углу, и люди бросали на нас осуждающие и непонимающие взгляды. Неухоженный вид Педро тому способствовал, не говоря о шерстяных носках, которые я надел под сандалии, и о том факте, что я тоже не побрился, услышав, что Пауло не стало.
Самуэл не пришел на похороны. Когда я проснулся, чтобы впустить очередную армию моей мачехи, вызванную для чистки квартиры, его уже не было. Ливия появилась вместе с уборщицами со словами:
— Я не могу поверить, Зи. Я не могу поверить! Вы устроили ужин. Кто теперь умрет? Разве ты не поклялся, что ужинов больше не будет?
— Нет, я не поклялся, я…
Зазвонил телефон, и мне сообщили о смерти Пауло. Он лег спать, завернувшись в красное знамя, при этом сделал странную вещь: связал шнурками свои старые футбольные кроссовки, повесил их на шею — он, который с детства не играл в футбол, — и так умер.
Когда Педро узнал о кроссовках на шее, он спросил:
— Интересно, что сделаю я?
— Что?
— Я сделаю что-нибудь подобное. Поговорю с Марой.
— Зачем, Педро?
— Мара сможет посоветовать, что я должен сделать. Как я должен умереть.
У него глаза налились кровью, лицо опухло, волосы растрепались. Впервые с тех пор, как мы познакомились в двенадцатилетнем возрасте, я видел Педро таким потерявшим контроль над собственным имиджем. Педро, обнаружившим, каким был бы мир без доны Нины.
— Я — следующий, как вам известно, — произнес Педро.
Не без гордости.
Мара не пришла на июльские похороны. Но притащился сеньор Спектор. Он помахал мне издали и показал, мимикой и рожами, что наше дело может подождать, что сегодня неподходящий момент, потом, потом он меня найдет. И пришла Жизела, которая соизволила приблизиться к нам для того, чтобы объявить, мол, после всех этих подозрительных смертей она начала расследование гибели Абеля. Велела выкопать тело. И чтобы мы подготовились, потому что будет много шума.
Я вспомнил, как однажды в час коньяка высказался Рамос о женщинах и их соперничестве с мужчинами. Все женщины, по его словам, вышли из двух родов — еврейско-христианского и греческого. Те, что из еврейско-христианского, происходили от Евы, которую Бог создал из Адамова ребра, чтобы служить мужчине, соблазнить его и сопровождать в падении и разорении. Те, что из греческого рода, происходили от Афины, которую Зевс вынул из собственного мозга, и не упускали возможности напомнить, что они появились из головы Бога и не имеют отношения ни к нашим внутренностям, ни к нашей злобе. Жизела была родом из головы.
Ливия тоже не появилась на похоронах. Но она ждала меня в квартире. И завербовала на свою сторону неожиданную личность, чтобы противопоставить ее моему сумасшествию и попытаться воззвать к моему разуму. Личность, которую я встречаю довольно редко. Моего отца. Во время этой сказки по поводу моего спасения говорил в основном он, на фоне Ливии, причитавшей: «Я не могу поверить, я не могу поверить», только меняя ударение с «не» на «поверить».
Мой отец хотел понять, слышал ли я, что говорят в городе. Оказывается, люди считают, будто мы сошли с ума, впутались в некую гастрономическую версию русской рулетки, что похоронные бюро дерутся за место под нашей дверью каждый раз, когда мы собираемся. Его вывод однозначен: это нужно прекратить. Нам повезло, что до сих пор не было полицейского расследования, или суда, или скандала в прессе. Это нужно прекратить!
И тогда я сказал нечто удивившее меня самого:
— Остановиться теперь было бы несправедливо по отношению к тем, кто уже умер.
— Что?!
— Я не могу поверить, — гнула свое Ливия. — Я не могу поверить. Я не могу поверить…
Отец вышел из себя. Когда мы с ним разговариваем, это обычно происходит на десятой минуте. В тот день ему понадобилось немного больше. Он настаивал, чтобы я взял себя в руки. Я еще пишу? Хочу опубликовать книгу? Ливия говорит, у меня талант. Он готов заплатить за книгу. Может быть, путешествие? Все, что угодно, только чтобы я бросил это сумасшествие. Большим усилием воли я заставлял себя молчать. В конце концов он потерял терпение:
— Если хочешь продолжать это безумие, пожалуйста, но не на мои деньги. Если желаешь покончить с собой — хоть сейчас. Я не стану это финансировать. И не рассчитывай больше на мачеху для уборки грязи после ваших похоронных оргий.
Отец ушел. Ливия осталась.
— Я не могу поверить. Я не могу поверить. Я не могу поверить…
— Ты не понимаешь.
— Действительно не понимаю, Зи.
— Это не просто компания. И все это… это… Что это было? Я не мог объяснить того, чего сам не понимал.
Ливия не унималась:
— Компания, не просто компания… Банда неудачников и бездельников, которые ничего не делали в жизни, кроме того, что наедались до отвала и портили жизнь другим. Назови хоть одного, кто сделал что-нибудь стоящее. Бедненький Маркос хотя бы попытался, но вы ему не дали. Педро разорил семейный бизнес, Жуан был роскошным обманщиком, Пауло просто невыносимым… А Самуэл — больной. Сумасшедший. Он должен сидеть в психушке. Я не сомневаюсь, что весь этот ужас — его рук дело. Не сомневаюсь. Этот Лусидио… Я даже не знаю, существует ли. Наверняка твоя выдумка.
— Нет, Ливия. Потому что ты нас не знала до… этого.
— Не начинай про Рамоса. Пожалуйста. Судя по тому, что ты мне рассказывал, он был из вас самым больным.
Ливия не знала нас раньше. Она не могла понять. Она не участвовала в ритуалах. После смерти Рамоса женщины стали приходить на наши ужины, и все, что они слышали, были истории о Рамосе, о его речах в час коньяка, о том, как он повез нас в незабываемый тур по Бургундии, о том, как…
— Вы похожи на апостолов, говорящих о Христе! — возразила в конце концов последняя жена Педро. — Перестаньте про этого Рамоса!
* * *
В тот же самый день, после того как Ливия ушла, взяв с меня клятву бросить ужины, пройти психологическое лечение и начать есть под ее руководством клетчатку, много клетчатки, ко мне пришел Чиаго.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
Самуэл постоянно называл Рамоса педиком из-за его привычек и утонченных манер. Но годы спустя, когда Рамос умирал от СПИДа в больнице, Самуэлу, казалось, было тяжелее всех примириться с подтверждением его гомосексуализма, и это покончило с нашим предположением о том, что они любовники.
— Ясно.
— У меня есть другой друг в Бразилии.
— Понятно.
— Я тебе не досаждаю?
— Нет, нет.
— Любовные истории всегда надоедливы. Особенно если они сложные.
— Нет, нет.
— Бесконечное разнообразие человеческого поведения не так очаровательно, как его расписывают. И является причиной всех наших проблем.
— Ясно.
Я чувствовал себя неуютно в роли доверенного лица Рамоса. Почему я? Поскольку я не умел молчать, то не заслуживал доверия.
— Если бы они оба были благоразумными… Но они неблагоразумны. Неблагоразумны и жестоки.
— Они знакомы между собой?
— Знакомы, знакомы. И ненавидят друг друга. — Он помолчал. — Мои wanton boys…
Я услышал: «мои wong-tong
boys» и подумал, что это имеет какое-то отношение к китайской еде, но Рамос объяснил, что wanton — английское слово, означающее хитрый, безжалостный, плохой, распутный. Wanton boys — это из Шекспира.
В ту ночь мы ужинали за большим столом в одном из старейших ресторанов Парижа, и коньячная речь Рамоса была на французском языке, несмотря на протесты большинства. А Самуэл чуть не спровоцировал скандал, упорно называя всех официантов «сеньор сволочь». После того вечера в Париже Рамос больше не откровенничал со мной о своей частной жизни. А я не спрашивал.
На похоронах Сиамских Близнецов ко мне подошел незнакомый человек и представился. Я услышал «инспектор» и поспешил опередить его, прежде чем он задаст какой-либо вопрос:
— Никто не был отравлен в моем доме, инспектор.
Но я ошибся. Он меня поправил:
— Не «инспектор». Спектор. Вот моя визитная карточка.
Его звали Эуженио Спектор, и на его визитке, кроме номера телефона, было всего лишь одно слово: «Организатор». Он хотел поговорить со мной, когда будет удобно. У него есть предложение, которое, возможно, меня заинтересует. Попросил, чтобы я ему позвонил.
— Когда, — сказал он, — пройдет боль.
Сеньор Спектор приходил ко мне несколько дней назад и… Но я забегаю вперед, забегаю вперед. Остановись, Даниэл.
* * *
После похорон мы пошли ко мне. Собрались в кабинете. «Клуб поджарки» в своем полном текущем составе — пять членов. На похоронах Ливия все время повторяла:
— Что за безумие, Зи? Что это за безумие? Бросьте эти ужины!
Повестка дня нашей встречи была такая: мы бросаем ужины или нет? Следующим ответственным за ужин должен быть Педро. По алфавитной системе — раз уж Сауло явно умер вне системы по собственной инициативе — после Маркоса должен был умереть Пауло.
— И что? Отменяем ужин? — спросил я.
— Нет, — ответил Пауло, не колеблясь.
— Думаю, мы должны проголосовать… — начал Самуэл.
— Я — главное заинтересованное лицо, — возразил Пауло. — Ужин состоится.
Педро настаивал, чтобы он сам, а не Лусидио выбрал меню. Пауло не согласился. Я предложил проследить за приготовлением блюд. Главное, за последней и пророческой порцией. Пауло наложил вето и на эту меру. У Лусидио должна быть полная свобода действий.
— Скажите честно, — произнес Пауло. — Если не думать о смерти… Вы когда-нибудь ели так, как на ужинах Лусидио? Хоть раз в жизни?
— Нет, но…
— И еще одно. Если мы начнем вмешиваться в его работу, он исчезнет. Он уйдет. Он нас бросит.
— Это мы уходим, — воскликнул Чиаго. — Один за другим. По одному в месяц. «Клуб поджарки» исчезнет не из-за отсутствия повара, а из-за отсутствия его членов. Мы умираем!
И тогда Пауло, развалившись в кресле под картиной Маркоса, которая демонстрировала, по мнению автора, борьбу «Первого существа» за избавление от двойственности тела и духа, сказал буквально следующее:
— Не знаю, как вам, а мне все равно.
Ливия позвонила узнать, как я себя чувствую. Я сказал, что все в порядке, пытаюсь уснуть. Она спросила, есть ли со мной кто-нибудь.
— Нет, — соврал я.
Самуэл остался после того, как ушли остальные. Он был в глубокой депрессии из-за смертей Маркоса и Сауло и из-за своей встречи с Марой.
— Прекратите это сумасшествие, Зи!
— Конечно.
— Бросьте ужины. Донесите на этого повара!
— Конечно, конечно.
Когда я положил трубку, Самуэл изучал одну из подаренных мне Сауло картин Маркоса, в изобилии красующихся на стенах кабинета.
— Думаешь, Маркос покончил с собой от самокритичности? — спросил Самуэл, не оборачиваясь.
— Это то, что мы делаем? Мы кончаем жизнь самоубийством?
— Я нет. А ты?
Я вспомнил свой восторг, когда ел утку в апельсиновом соусе, думая, что есть возможность, что я — избранник смерти. Точно как описанные Рамосом ощущения входа на привилегированную территорию, где все ясно и неизбежно и чувства обостряются как никогда. Территория приговоренного к смерти. Или дегустатора фугу, если верить Лусидио.
— Самуэл, скажи мне…
— Что?
— Откуда у тебя такая же рыбья чешуя, как у Лусидио?
— Спроси у Лусидио, откуда у него такая же рыбья чешуя, как у меня. И почему он соврал про нее.
— Откуда у тебя твоя?
— Подарили.
— Как думаешь, почему Лусидио наврал про чешую?
— Хотел вызвать твой интерес. Вся история с фугу — выдумка. Он просто хотел заинтриговать тебя. Он знал, как тебе нравятся странные истории.
— Откуда он знал?
— Кто-нибудь рассказал.
— Ты думаешь, он все устроил, чтобы быть поваром у нас? Чтобы нас отравить?
— И у него получилось.
— Почему он нас травит?
— Ты неправильно ставишь вопрос.
— Какой вопрос правильный?
— Почему мы позволяем нас травить?
Пауло пришел последним на ужин, где он должен был быть отравлен. Лусидио подтвердил:
— Блюдом этого вечера будет телячье рагу под белым соусом.
Любимое блюдо Пауло. Приговоренный пришел с накинутым как плащ большим куском красной ткани на плечах. Он попытался найти в своем прошлом политического активиста что-нибудь, что можно было бы принести в собственное жертвоприношение, и ничего не обнаружил, кроме нескольких заплесневевших книг. Тогда он сымпровизировал красный флаг и не снимал его с плеч до конца вечера, на котором говорил он один.
Пауло рассказал вкратце историю своей вербовки во времена студенчества, о том, как получил мандат в муниципальном совете, а также о периоде подполья, манифестаций, секретных миссий для партии, тюрьмы, выборов в депутаты. И поведал о предательстве. Да, это правда. Он предал, выдал товарищей. Он побывал на баррикадах и в говне, пока мы проживали как среднестатистические личности, даже не узнав возбуждения от большой подлости, от огромного чувства вины. Общими у нас были наш аппетит и наши неудачи. А вот он познал крайности. Он лучше нас, лучше всех нас, в том числе мертвых. Одновременно с откровениями Пауло пожирал канапе, потом луковый пирог, затем несколько порций телятины, запивая белым сухим бордо, вынутым Педро из подвала для последнего приема пищи своего сотрудника.
И когда Лусидио принес супницу с остатками телячьего рагу, не пришлось спрашивать, кто хочет еще. Пауло вырвал горячую супницу у него из рук, шумно высосал белый соус прямо из супницы, потом поставил ее на стол и съел остатки телятины, хрюкая, будто ел поджарку «Албери».
Пока остальные наслаждались десертом, Пауло наконец замолчал, сгорбившись на стуле с поникшей головой и устремленным на скатерть взглядом. Он не поднял головы, даже когда Лусидио, к всеобщему удивлению, предложил произнести последний тост, тост Рамоса.
— Нельзя, — запротестовал Самуэл. — Ты не член клуба.
Но я, Педро и Чиаго уговорили его разрешить Лусидио высказаться. В конце концов, клуба уже практически не существовало.
Лусидио поднял рюмку коньяка. В первый раз он согласился выпить коньяк. В первый раз не стоял возле стола, просто отвечая на вопросы о подаваемых блюдах. Он обманул мои надежды на то, что будет хорошим рассказчиком и что у него есть другие истории вроде той, что он поведал о клубе поедателей фугу. Он вел себя как повар, который благодарен за то, что хозяева обращаются с ним как с равным и приглашают сесть за стол, но знающий свое место и держащий дистанцию.
Теперь же он собирался говорить. Поднял рюмку и, глядя на Самуэла, произнес:
— Чтобы все друзья получили по заслугам своих добродетелей, а враги — соразмерно тому, что заслуживают.
Самуэл качнул рюмкой в сторону Лусидио:
— Я сделал все, в чем ты меня винил, и много больше. Время все откроет. Моя пора пришла. Но кто же ты, кому так посчастливилось со мною?
На что Лусидио ответил:
— Я не так перед другими грешен, как другие — передо мной.
— Ничего не понимаю, — пробормотал Пауло, неожиданно возвратившийся к жизни.
Это были его последние слова.
— Из ничего не выйдет ничего, — словно подвел итог Самуэл.
Они с Лусидио одновременно выпили коньяк залпом.
* * *
Мы договорились, что следующий ужин возьмет на себя Чиаго. Та же система: квартира моя, Лусидио на кухне. Чиаго начал говорить: «А кто будет отра…», — но вовремя остановился.
Лусидио сменил фартук на элегантный пиджак, официально попрощался со всеми, кроме Самуэла, и удалился. Чиаго ушел следом за ним. Педро отвез Пауло домой. Перед выходом Пауло заключил меня в долгие объятия, но когда кинулся к Самуэлу, тот буркнул: «Иди отсюда, сволочь» — и отказался обнимать его. Самуэл вытянулся на диване в гостиной. Спросил, может ли остаться у меня в эту ночь. Я ответил, что да. Он пристально смотрел на голую стену. Я молчал, довольно долго, затем все же рискнул спросить:
— Лусидио знал, что Рамос умер от СПИДа. Откуда?
— Кто-нибудь рассказал.
— Вы с Лусидио уже были знакомы. Самуэл не ответил.
— Почему ты ничего не сказал, когда увидел его здесь в первый раз?
Он ответил не сразу. В конце концов закрыл глаза, вздохнул и произнес:
— Хотел посмотреть, до чего он может дойти.
— И почему…
Но Самуэл махнул рукой. Это означало, что больше он ничего не скажет.
Глава 8. ШОКОЛАДНЫЙ КИД, СЫЩИК
После смерти отца Педро перевез мать к себе — в дом, где жил со своей третьей женой. Дона Нина быстро взяла все в свои руки и в результате избавилась от невестки, не преминув сначала обвинить ее в различных преступлениях против гигиены, домашнего очага и мужа. Мы были уверены, что дона Нина до сих пор каждый день лично купает Педро и советует, что надеть. Но дона Нина промахнулась в день похорон Пауло.
Педро появился на июльских похоронах без галстука и небритым. Я почувствовал, что люди умышленно избегают нас. И если никого из нашей компании не выгнали, то только потому, что не имело смысла ради таких личностей, как мы, поднимать скандал. Педро, Чиаго и я встали в дальнем от гроба углу, и люди бросали на нас осуждающие и непонимающие взгляды. Неухоженный вид Педро тому способствовал, не говоря о шерстяных носках, которые я надел под сандалии, и о том факте, что я тоже не побрился, услышав, что Пауло не стало.
Самуэл не пришел на похороны. Когда я проснулся, чтобы впустить очередную армию моей мачехи, вызванную для чистки квартиры, его уже не было. Ливия появилась вместе с уборщицами со словами:
— Я не могу поверить, Зи. Я не могу поверить! Вы устроили ужин. Кто теперь умрет? Разве ты не поклялся, что ужинов больше не будет?
— Нет, я не поклялся, я…
Зазвонил телефон, и мне сообщили о смерти Пауло. Он лег спать, завернувшись в красное знамя, при этом сделал странную вещь: связал шнурками свои старые футбольные кроссовки, повесил их на шею — он, который с детства не играл в футбол, — и так умер.
Когда Педро узнал о кроссовках на шее, он спросил:
— Интересно, что сделаю я?
— Что?
— Я сделаю что-нибудь подобное. Поговорю с Марой.
— Зачем, Педро?
— Мара сможет посоветовать, что я должен сделать. Как я должен умереть.
У него глаза налились кровью, лицо опухло, волосы растрепались. Впервые с тех пор, как мы познакомились в двенадцатилетнем возрасте, я видел Педро таким потерявшим контроль над собственным имиджем. Педро, обнаружившим, каким был бы мир без доны Нины.
— Я — следующий, как вам известно, — произнес Педро.
Не без гордости.
Мара не пришла на июльские похороны. Но притащился сеньор Спектор. Он помахал мне издали и показал, мимикой и рожами, что наше дело может подождать, что сегодня неподходящий момент, потом, потом он меня найдет. И пришла Жизела, которая соизволила приблизиться к нам для того, чтобы объявить, мол, после всех этих подозрительных смертей она начала расследование гибели Абеля. Велела выкопать тело. И чтобы мы подготовились, потому что будет много шума.
Я вспомнил, как однажды в час коньяка высказался Рамос о женщинах и их соперничестве с мужчинами. Все женщины, по его словам, вышли из двух родов — еврейско-христианского и греческого. Те, что из еврейско-христианского, происходили от Евы, которую Бог создал из Адамова ребра, чтобы служить мужчине, соблазнить его и сопровождать в падении и разорении. Те, что из греческого рода, происходили от Афины, которую Зевс вынул из собственного мозга, и не упускали возможности напомнить, что они появились из головы Бога и не имеют отношения ни к нашим внутренностям, ни к нашей злобе. Жизела была родом из головы.
Ливия тоже не появилась на похоронах. Но она ждала меня в квартире. И завербовала на свою сторону неожиданную личность, чтобы противопоставить ее моему сумасшествию и попытаться воззвать к моему разуму. Личность, которую я встречаю довольно редко. Моего отца. Во время этой сказки по поводу моего спасения говорил в основном он, на фоне Ливии, причитавшей: «Я не могу поверить, я не могу поверить», только меняя ударение с «не» на «поверить».
Мой отец хотел понять, слышал ли я, что говорят в городе. Оказывается, люди считают, будто мы сошли с ума, впутались в некую гастрономическую версию русской рулетки, что похоронные бюро дерутся за место под нашей дверью каждый раз, когда мы собираемся. Его вывод однозначен: это нужно прекратить. Нам повезло, что до сих пор не было полицейского расследования, или суда, или скандала в прессе. Это нужно прекратить!
И тогда я сказал нечто удивившее меня самого:
— Остановиться теперь было бы несправедливо по отношению к тем, кто уже умер.
— Что?!
— Я не могу поверить, — гнула свое Ливия. — Я не могу поверить. Я не могу поверить…
Отец вышел из себя. Когда мы с ним разговариваем, это обычно происходит на десятой минуте. В тот день ему понадобилось немного больше. Он настаивал, чтобы я взял себя в руки. Я еще пишу? Хочу опубликовать книгу? Ливия говорит, у меня талант. Он готов заплатить за книгу. Может быть, путешествие? Все, что угодно, только чтобы я бросил это сумасшествие. Большим усилием воли я заставлял себя молчать. В конце концов он потерял терпение:
— Если хочешь продолжать это безумие, пожалуйста, но не на мои деньги. Если желаешь покончить с собой — хоть сейчас. Я не стану это финансировать. И не рассчитывай больше на мачеху для уборки грязи после ваших похоронных оргий.
Отец ушел. Ливия осталась.
— Я не могу поверить. Я не могу поверить. Я не могу поверить…
— Ты не понимаешь.
— Действительно не понимаю, Зи.
— Это не просто компания. И все это… это… Что это было? Я не мог объяснить того, чего сам не понимал.
Ливия не унималась:
— Компания, не просто компания… Банда неудачников и бездельников, которые ничего не делали в жизни, кроме того, что наедались до отвала и портили жизнь другим. Назови хоть одного, кто сделал что-нибудь стоящее. Бедненький Маркос хотя бы попытался, но вы ему не дали. Педро разорил семейный бизнес, Жуан был роскошным обманщиком, Пауло просто невыносимым… А Самуэл — больной. Сумасшедший. Он должен сидеть в психушке. Я не сомневаюсь, что весь этот ужас — его рук дело. Не сомневаюсь. Этот Лусидио… Я даже не знаю, существует ли. Наверняка твоя выдумка.
— Нет, Ливия. Потому что ты нас не знала до… этого.
— Не начинай про Рамоса. Пожалуйста. Судя по тому, что ты мне рассказывал, он был из вас самым больным.
Ливия не знала нас раньше. Она не могла понять. Она не участвовала в ритуалах. После смерти Рамоса женщины стали приходить на наши ужины, и все, что они слышали, были истории о Рамосе, о его речах в час коньяка, о том, как он повез нас в незабываемый тур по Бургундии, о том, как…
— Вы похожи на апостолов, говорящих о Христе! — возразила в конце концов последняя жена Педро. — Перестаньте про этого Рамоса!
* * *
В тот же самый день, после того как Ливия ушла, взяв с меня клятву бросить ужины, пройти психологическое лечение и начать есть под ее руководством клетчатку, много клетчатки, ко мне пришел Чиаго.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10