И это было так мерзко, что ему потом пришлось мыть руки в фонтанчике чуть ли не полчаса, и все равно у него на руках остался запах – вроде как от испорченной еды.
По телевизору полиция сказала, что это убийство. Да ну? Чтобы до этого додуматься, не надо быть Шерлоком Холмсом. От болезни человек без головы не остается. Но кроме того, что это убийство, полиция ничего сказать не в состоянии – уголовное оно, или политическое, или это, третье, про которое всегда говорят в новостях. «А кроме того, – добавил полицейский репортер, – отдел расследования уголовных преступлений не смог обнаружить еще одну вещь: голову». По одной из полицейских теорий убийство было совершено вообще в другом месте, а по дороге, когда переносили мертвеца, голова потерялась. Эта теория звучит вполне ничего, но только мы с Гильадом знаем, что она неправильная. Потому что, когда Гильад нашел его в кустах, голова еще была там. Не то чтобы на своем месте, но рядом. И вот, пока полиция добиралась до места, Цури, который как раз играл с моим двоюродным братом в футбол и смеялся, что Гильад моет руки в фонтанчике, совсем как баба, из-за какой-то ящерицы и капельки крови, просто взял голову и смылся. Не то чтобы Гильад его за этим застукал, но почти сто процентов, что именно так все и было. На всякий случай Гильад и полиции ничего про голову не сказал, чтобы Цури, если это правда, потом ему не вломил.
Гильад рассказал мне, что у головы были сросшиеся брови и что-то вроде ямочки на подбородке, как у актера из «Тайны романтических сокровищ», а глаза у головы, когда Гильад ее увидел, были закрыты, – и ему очень даже повезло, потому что если кто-нибудь без тела уставится на тебя этаким мертвым взглядом – сто пудов, ты прямо на месте можешь навалить в штаны. А уж чего ни один человек не хотел бы сделать рядом с Цури – так это навалить в штаны. Потому что если бы Цури это увидел – через пять минут об этом знала бы вся школа, и девчонки в том числе. Гильад старше меня на год, и он один из считанных ребят в параллели, у которых есть постоянная подружка, Эйнат, – не из нашей школы, из «Гива». Не то чтобы они трахались или еще что, но когда тебе дают полапать – это уже большое дело. Я б на что только не пошел, лишь бы у меня была подружка хоть вполовину такая красивая, как Эйнат, и чтобы она давала немножко себя потрогать, даже и через одежду. А Гильад говорит, что только за его умение себя подать она и держит его при себе – он всегда провожает ее в бассейн и всякое такое, так что если бы, скажем, он наложил в штаны и она бы про это узнала, она бросила бы его в ту же самую секунду. В общем, ему действительно повезло. А я только подумал, какая же сволочь этот Цури, ворует у незнакомого человека голову, как будто просто пакет шоко из лавочки крадет. И еще я подумал, что вообще это все свинство, – во-первых, потому, что голова без тела – это брррр, а во-вторых, из-за семьи этого человека, – потому что если, скажем, у него был сын, то мало ему видеть, как хоронят папу, – он еще должен думать про голову, которая болтается неизвестно где, и какие-нибудь дети играют ею в кегли или курят и используют ее как пепельницу. Ну и когда мы встретили Цури в «Шаверма Шемеш», я ему так и сказал. Я ему сказал: «Ты думаешь, это веселое дело. Но если б это был твой папа и у него украли голову, тебе было бы совсем не весело». А Цури, который как раз сунул кусок в рот, поднял на меня глаза и сказал: «Чувствуешь себя героем, а, Шостак? Это потому, что рядом стоит твой брат-баскетболист. Но даже он знает, что если ты еще будешь тут, когда я доем питу, все его метр восемьдесят с матерью ему не помогут, я вас обоих порву нафиг». А Гильад сказал Цури: «Что ты пыжишься? Всех-то дел – Рани сказал, что думал». А Цури вообще его проигнорировал, только навис надо мною вместе со своей питой и сказал, чтоб я прикрыл пасть, а то он даже не знает, что будет.
Мы с Гильадом ушли, и я ничего не рассказал. А они так никогда и не смогли выяснить, кто он был, этот человек без головы. По его хрену полиция определила, что он был гой, но не сумели узнать, кто с ним такое сделал и за что. Мой папа сказал, что когда-то в Израиле женщина могла идти ночью одна по улице и ничего, кроме арабов, не бояться. А теперь тут стало как в Америке – люди курят наркотики, а на школьном дворе валяются безголовые трупы. И никому нет до этого дела, сегодня это в газете, а завтра про это никто и не вспомнит. А мама, которая всегда старается его успокоить, сказала, что, может быть, все ошибаются, и этот безголовый просто покончил с собой или упал в темноте, а какое-нибудь животное пришло и отгрызло ему голову. Когда папа все это говорил, я на секунду подумал – не рассказать ли ему про Цури? Но потом вспомнил, как дрожал Гильад, и сказал себе: а зачем? Раз он гой, у него наверняка нет детей, а если и есть, они и знать не знают, что он вообще умер. А если я скажу про Цури, он мне вломит – это раз, а два – я расстрою каких-нибудь детей, которые живут в Польше или в Румынии и думают, что их папа сейчас работает или веселится себе вовсю в нашей далекой стране.
После каникул я перешел в девятый класс, а подружка Гильада уже стала ему давать. Цури бросил учебу и пошел работать на стоянку супермаркета, а у меня тоже появилась подружка, и она ничего мне не давала, даже поцеловать – и то с трудом. Ее звали Мирав, и у нее были самые карие глаза, какие мне случалось видеть, и губы, которые всегда казались вроде как влажными, и ямочка на подбородке, точно такая, какую Гильад видел у человека без головы.
Палтус
С тех пор, как я вернулся в Израиль, все кажется мне другим. Таким мерзким, тоскливым, утомительным. Даже обеды с Ари, которые когда-то превращали мой день в праздник, превратились в тяжкий труд. Он вдруг взял и женился на этой своей Нэсе и сегодня собирается огорошить меня этим фактом. И я буду огорошен – а как же, – словно косоглазый Офер не рассказал мне об этом по секрету три дня назад. Он любит ее, Нэсю, – так он скажет и вопьется в меня долгим взглядом. «На этот раз, – скажет он своим глубоким, очень убедительным голосом, – на этот раз все по-настоящему».
Мы договорились встретиться в рыбном ресторане у моря. В экономике кризис, и бизнес-ланчи скатились к каким-то совсем уже смешным ценам – лишь бы мы пришли. Ари говорит, что кризис нам на руку, потому что мы – может, до нас это еще не дошло, но мы богаты. Кризис, объясняет Ари, – это плохо для бедных, не просто плохо – смерть. Но для богатых? Это как бонус при покупке билетов. Все, что ты раньше делал, можно получить классом выше без прибавки в цене. Хлоп! – и «Джонни Уокер» меняет этикетку с красной на черную, четыре-дня-плюс-полупансион превращаются в неделю, – лишь бы ты пришел, лишь бы ты пришел, лишь-бы-ты-пришел. «Я ненавижу эту страну, – говорю я в ожидании меню. – Я бы свалил навсегда, если бы не бизнес». «Да ну тебя. – Ари ставит ногу в сандалии на соседний стул. – Где еще на свете ты найдешь такое море?»
– Во Франции, – отвечаю я. – В Таиланде, в Бразилии, в Австралии, на Карибах…
– Ну так езжай, – безмятежно перебивает он меня. – Доедай, чашечку кофе на дорогу – и езжай!
– Я же говорю, – подчеркиваю я, – я поехал бы, если бы не бизнес…
– Бизнес! – Ари разражается смехом. – Бизнес! – И начинает махать официантке, чтобы она несла меню.
Официантка является с предложением дня, и Ари рассматривает ее безо всякого любопытства, как человек, влюбленный в другую женщину. «А на второе, – она улыбается естественной, завораживающей улыбкой, – есть филе красного тунца в масле и перце, палтус на тофу в соусе терияки и говорящая рыба под солью с лимоном». «Я возьму палтуса», – выпаливает Ари. «А что за говорящая рыба?» – спрашиваю я. «Говорящая рыба подается сырой. Она немного подсолена, но без специй…» «И разговаривает?» – перебиваю я. Кивнув, она продолжает: «Очень рекомендую палтуса. Говорящую я никогда не пробовала».
Уже за супом Ари рассказал мне про свадьбу с Нэсей, или, как он ее называет, с Насдак. Это прозвище он придумал, когда NASDAQ еще был на подъеме, и не отказался от него до сих пор. Я поздравил его и сказал, что рад. «Я тоже, – Ари развалился в кресле. – Чего нам еще хотеть от жизни, скажи мне, а? Я с Насдак, ты… временно один. Бутылка хорошего белого, кондиционер, море».
Через четверть часа появилась рыба, и палтус, посмею утверждать, был прекрасен. Говорящая рыба – молчала. «Так она не разговаривает, – процедил Ари. – Не разговаривает. Ох, ради бога, не начинай делать страшные глаза. Нет моих сил. – Увидев, что я продолжаю махать официантке, он прибавил: – Съешь кусочек! Невкусно – верни. Но хоть попробуй». Официантка подошла все с той же завораживающей улыбкой. «Рыба…» – сказал я ей. «Да?» – сказала она и вытянула и без того длинную шею. «Она не разговаривает». Официантка криво усмехнулась и поторопилась объяснить: «Это блюдо называется «говорящая рыба» для обозначения типа рыбы, в данном случае она принадлежит виду, который может разговаривать, но эта возможность еще не гарантирует, что он будет разговаривать в каждый конкретный момент». «Я не понимаю…» – начал я. «А что тут понимать? – снисходительно сказала официантка. – Это ресторан, а не караоке. Но если она невкусная – я буду рада ее заменить. Знаете что? Я буду рада заменить ее просто так». «Я не хочу, чтобы вы ее заменили, – продолжал я безнадежные препирательства, – я хочу, чтобы она разговаривала». «Все в порядке, – вмешался Ари. – Не надо ее заменять. Все прекрасно». Официантка выдала третью улыбку, неотличимую от первых двух, и убралась. А Ари сказал: «Друг, я женюсь. Сечешь? Женюсь на любви всей своей жизни. И на этот раз… – тут последовала двухсекундная пауза, – на этот раз все по-настоящему. Этот обед – праздничный обед, так поешь со мной, ты, морда. Безо всяких рыб и без нытья про эту страну. Просто порадуйся за меня, если ты мне друг, а?» «Я рад, – сказал я. – Честное слово». «Ну так ешь эту дурацкую рыбу», – взмолился он. «Нет, – сказал я и тут же поправил себя: – Еще нет». «Давай, давай, – настаивал Ари. – Давай, пока она не остыла, – или уж верни ее. Но вот этого не делай. А то на столе эта рыба, да еще и ты ни слова не говоришь…» «Она не стынет, – поправил я. – Это сырая рыба. И я не обязан молчать, я могу говорить…» «Ладно, – сказал Ари. – Не нужно, – и рассерженно вскочил из-за стола. – У меня все равно пропал аппетит». Он сунул руку за кошельком, но я его остановил. «Дай мне тебя угостить, – попросил я, не вставая. – В честь свадьбы, так или иначе». «Иди на хуй, – процедил Ари, но кошелек отпустил. – Что я тебе вообще объясняю про любовь, пидора кусок. Ладно бы пидора – им-по…» «Ари…» – попытался перебить я. «Уже сейчас, – он погрозил мне пальцем, – уже сейчас я знаю, что пожалею о своих словах. Но оттого, что я пожалею, это не перестает быть правдой». «Поздравляю еще раз», – я попытался улыбнуться ему непринужденной улыбкой нашей официантки, а он сделал какой-то жест, полуотмахнулся-полупопрощался и ушел. «Все в порядке?» – спросила официантка издалека короткой пантомимой. Я кивнул. «Счет?» – продолжила она знаками. Я покачал головой. Посмотрел на море сквозь стекло – немного грязное, но полное сил. Я посмотрел на рыбу – лежит на животе с закрытыми глазами, тело поднимается и опускается, как будто она дышит. Я не знал, можно ли курить за этим столиком, но все равно закурил послеобеденную сигарету. Я был не слишком голоден. Хорошо здесь, у моря, – жалко только, что стекло и кондиционер вместо бриза. Я мог бы просидеть так много часов, глядя на воду. «Вали отсюда, – прошептала рыба, не открывая глаз. – Хватай такси в аэропорт, садись на первый же рейс, и вперед – неважно куда». «Но я не могу вот так взять и уехать, – объяснил я медленно и разборчиво. – У меня тут есть обязательства, у меня бизнес». Рыба снова замолчала, и я тоже. Примерно через минуту она прибавила: «Оставь меня, оставь, у меня депрессия».
Рыбу не включили мне в счет. Вместо нее предложили десерт, а когда я не согласился, просто скостили сорок пять шекелей. «Я прошу прощения… – сказала официантка и тут же объяснила: – Что вам не понравилось. – И через секунду уточнила: – Рыба». «Нет-нет, – воспротивился я, набирая на мобильном номер такси. – Рыба превосходная. И вообще у вас тут очень приятное место».
Лошаденок
Это называется «Золотая палочка», и надо прочитать прилагающуюся инструкцию по использованию перед тем, как твоя девушка на него пописает. Потом варим кофе, берем печенье – типа, ничего не горит, – вместе смотрим клип на канале клипов, чморим певца, обнимаемся, вместе с певцом поем припев. И обратно к палочке. На палочке есть окошко. Когда в нем одна полоска, это значит – все в порядке, а когда две – круто, ты же всегда хотел стать папой.
Если честно, он ее любил. Взаправду, а не как, бывает, мямлят «конечно-я-тебя-люблю». Любил ее навеки, как в сказках, хоть-завтра-под-хупу, только вот вся эта история с ребенком дико его напрягала. Ей ситуация тоже давалась нелегко, но аборт ее пугал еще больше. И если они все равно знают, что хотят жить семьей, так просто получается, что лучше раньше, чем позже. «Тебя это все напрягает, – смеялась она, – ты вон весь потный». Он пытался отшутиться: «Тебе, сучке такой, это просто, матка-то у тебя. А я, ты ж знаешь, напрягаюсь, даже когда не с чего, – а уж сейчас, когда есть с чего…» «Я тоже боюсь», – она обвилась вокруг него. «Брось, – он обнял ее, – вот увидишь, все утрясется. Если будет сын, я буду учить его играть в баскетбол, а если дочка – знаешь, ей тоже баскетбол не повредит». Потом она немножко поплакала, а он ее поутешал, а потом она заснула, а он нет. Он чувствовал, как сзади, глубоко внутри, один за другим весенними цветами распускаются его геморрои.
Сначала, пока не было живота, он пробовал не думать об этом, и не то чтобы становилось легче, – но хоть было куда деться. Потом, когда уже стало немножко видно, он начал представлять себе, как ребенок сидит у нее в животе: маленький такой сучонок в деловом костюме. И правда, с чего бы ему не уродиться какой-нибудь пакостью, потому что дети – это как русская рулетка, никогда заранее не знаешь, что получишь. Однажды, на третьем месяце, он пошел в магазин за деталями для компьютера и увидел мерзкого ребенка в комбинезоне, который заставлял маму купить ему игру для приставки и внаглую угрожал, что сбросит свое жирненькое тельце с площадки второго этажа. «Прыгай! – крикнул он ребенку снизу. – Слабо тебе, а, вымогатель?» – и сразу смылся, чтобы истеричная мамаша не позвала охранников. В ту же ночь ему снился сон, как он сталкивает свою девушку с лестницы, чтобы она выкинула. Или это был не сон, просто мысль промелькнула, когда они пошли гулять, и он подумал, что это не дело, что он должен предпринять какие-нибудь шаги. Серьезные шаги, не на уровне разговора с мамой или с бабушкой; шаги, требующие как минимум зайти в гости к прабабушке.
Прабабушка была такая старая, что уже неловко было спрашивать, сколько ей лет, и уж если она что-нибудь ненавидела – так это гостей. Целый день она сидела дома и глотала сериал за сериалом, и даже если соглашалась кого-нибудь принять, то все равно отказывалась выключить телевизор. «Мне страшно, прабабушка, – плакал он у нее в гостиной, на диване. – Мне так страшно, ты себе не представляешь». «Почему?» – спросила прабабушка, пялясь на какого-то усатого Виктора, как раз сообщавшего завернутой в полотенце тетке, что на самом деле он ее отец. «Не знаю, – промямлил он, – я боюсь, что родится что-нибудь такое, чего я совсем не хотел». «Слушай внимательно, правнук, – сказала прабабушка, качая головой в такт музыке, сопровождающей титры. – Дождись ночью, когда она заснет, и ляг так, чтобы твоя голова прижималась к ее животу». Он покивал, хотя не совсем понял, о чем речь, но прабабушка объяснила: «Сон – это на самом деле сильное пожелание. Такое сильное, что его даже невозможно выразить словами. Зародыш, который в животе, – он сам ничего не соображает, поэтому все впитывает. Что тебе приснится – то и получится, проще некуда».
С тех пор каждую ночь он спал головой к ее животу, который все рос и рос. Снов он не помнил, но готов был поклясться, что это были хорошие сны. И еще он не помнил, когда еще в жизни спал так хорошо, так мирно, даже не вставая пописать. Его жена не слишком понимала, что это за странная поза, в которой она обнаруживает его каждое утро, но ее устраивало, что он опять спокоен, а он оставался спокоен всю дорогу, до самой родильной палаты. И не то чтобы ему было безразлично – ему было очень небезразлично, но страх сменился ожиданием. И даже когда он увидел, что медсестра шепчется с акушером, а потом идет к нему неуверенным шагом, он ни на секунду не усомнился, что все будет хорошо.
Короче, у них родился пони, точнее сказать – жеребенок. Они назвали его Хэми, в честь одного бизнесмена, который очень полюбился прабабушке за захватывающие выступления по телевизору, и растили его с великой любовью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
По телевизору полиция сказала, что это убийство. Да ну? Чтобы до этого додуматься, не надо быть Шерлоком Холмсом. От болезни человек без головы не остается. Но кроме того, что это убийство, полиция ничего сказать не в состоянии – уголовное оно, или политическое, или это, третье, про которое всегда говорят в новостях. «А кроме того, – добавил полицейский репортер, – отдел расследования уголовных преступлений не смог обнаружить еще одну вещь: голову». По одной из полицейских теорий убийство было совершено вообще в другом месте, а по дороге, когда переносили мертвеца, голова потерялась. Эта теория звучит вполне ничего, но только мы с Гильадом знаем, что она неправильная. Потому что, когда Гильад нашел его в кустах, голова еще была там. Не то чтобы на своем месте, но рядом. И вот, пока полиция добиралась до места, Цури, который как раз играл с моим двоюродным братом в футбол и смеялся, что Гильад моет руки в фонтанчике, совсем как баба, из-за какой-то ящерицы и капельки крови, просто взял голову и смылся. Не то чтобы Гильад его за этим застукал, но почти сто процентов, что именно так все и было. На всякий случай Гильад и полиции ничего про голову не сказал, чтобы Цури, если это правда, потом ему не вломил.
Гильад рассказал мне, что у головы были сросшиеся брови и что-то вроде ямочки на подбородке, как у актера из «Тайны романтических сокровищ», а глаза у головы, когда Гильад ее увидел, были закрыты, – и ему очень даже повезло, потому что если кто-нибудь без тела уставится на тебя этаким мертвым взглядом – сто пудов, ты прямо на месте можешь навалить в штаны. А уж чего ни один человек не хотел бы сделать рядом с Цури – так это навалить в штаны. Потому что если бы Цури это увидел – через пять минут об этом знала бы вся школа, и девчонки в том числе. Гильад старше меня на год, и он один из считанных ребят в параллели, у которых есть постоянная подружка, Эйнат, – не из нашей школы, из «Гива». Не то чтобы они трахались или еще что, но когда тебе дают полапать – это уже большое дело. Я б на что только не пошел, лишь бы у меня была подружка хоть вполовину такая красивая, как Эйнат, и чтобы она давала немножко себя потрогать, даже и через одежду. А Гильад говорит, что только за его умение себя подать она и держит его при себе – он всегда провожает ее в бассейн и всякое такое, так что если бы, скажем, он наложил в штаны и она бы про это узнала, она бросила бы его в ту же самую секунду. В общем, ему действительно повезло. А я только подумал, какая же сволочь этот Цури, ворует у незнакомого человека голову, как будто просто пакет шоко из лавочки крадет. И еще я подумал, что вообще это все свинство, – во-первых, потому, что голова без тела – это брррр, а во-вторых, из-за семьи этого человека, – потому что если, скажем, у него был сын, то мало ему видеть, как хоронят папу, – он еще должен думать про голову, которая болтается неизвестно где, и какие-нибудь дети играют ею в кегли или курят и используют ее как пепельницу. Ну и когда мы встретили Цури в «Шаверма Шемеш», я ему так и сказал. Я ему сказал: «Ты думаешь, это веселое дело. Но если б это был твой папа и у него украли голову, тебе было бы совсем не весело». А Цури, который как раз сунул кусок в рот, поднял на меня глаза и сказал: «Чувствуешь себя героем, а, Шостак? Это потому, что рядом стоит твой брат-баскетболист. Но даже он знает, что если ты еще будешь тут, когда я доем питу, все его метр восемьдесят с матерью ему не помогут, я вас обоих порву нафиг». А Гильад сказал Цури: «Что ты пыжишься? Всех-то дел – Рани сказал, что думал». А Цури вообще его проигнорировал, только навис надо мною вместе со своей питой и сказал, чтоб я прикрыл пасть, а то он даже не знает, что будет.
Мы с Гильадом ушли, и я ничего не рассказал. А они так никогда и не смогли выяснить, кто он был, этот человек без головы. По его хрену полиция определила, что он был гой, но не сумели узнать, кто с ним такое сделал и за что. Мой папа сказал, что когда-то в Израиле женщина могла идти ночью одна по улице и ничего, кроме арабов, не бояться. А теперь тут стало как в Америке – люди курят наркотики, а на школьном дворе валяются безголовые трупы. И никому нет до этого дела, сегодня это в газете, а завтра про это никто и не вспомнит. А мама, которая всегда старается его успокоить, сказала, что, может быть, все ошибаются, и этот безголовый просто покончил с собой или упал в темноте, а какое-нибудь животное пришло и отгрызло ему голову. Когда папа все это говорил, я на секунду подумал – не рассказать ли ему про Цури? Но потом вспомнил, как дрожал Гильад, и сказал себе: а зачем? Раз он гой, у него наверняка нет детей, а если и есть, они и знать не знают, что он вообще умер. А если я скажу про Цури, он мне вломит – это раз, а два – я расстрою каких-нибудь детей, которые живут в Польше или в Румынии и думают, что их папа сейчас работает или веселится себе вовсю в нашей далекой стране.
После каникул я перешел в девятый класс, а подружка Гильада уже стала ему давать. Цури бросил учебу и пошел работать на стоянку супермаркета, а у меня тоже появилась подружка, и она ничего мне не давала, даже поцеловать – и то с трудом. Ее звали Мирав, и у нее были самые карие глаза, какие мне случалось видеть, и губы, которые всегда казались вроде как влажными, и ямочка на подбородке, точно такая, какую Гильад видел у человека без головы.
Палтус
С тех пор, как я вернулся в Израиль, все кажется мне другим. Таким мерзким, тоскливым, утомительным. Даже обеды с Ари, которые когда-то превращали мой день в праздник, превратились в тяжкий труд. Он вдруг взял и женился на этой своей Нэсе и сегодня собирается огорошить меня этим фактом. И я буду огорошен – а как же, – словно косоглазый Офер не рассказал мне об этом по секрету три дня назад. Он любит ее, Нэсю, – так он скажет и вопьется в меня долгим взглядом. «На этот раз, – скажет он своим глубоким, очень убедительным голосом, – на этот раз все по-настоящему».
Мы договорились встретиться в рыбном ресторане у моря. В экономике кризис, и бизнес-ланчи скатились к каким-то совсем уже смешным ценам – лишь бы мы пришли. Ари говорит, что кризис нам на руку, потому что мы – может, до нас это еще не дошло, но мы богаты. Кризис, объясняет Ари, – это плохо для бедных, не просто плохо – смерть. Но для богатых? Это как бонус при покупке билетов. Все, что ты раньше делал, можно получить классом выше без прибавки в цене. Хлоп! – и «Джонни Уокер» меняет этикетку с красной на черную, четыре-дня-плюс-полупансион превращаются в неделю, – лишь бы ты пришел, лишь бы ты пришел, лишь-бы-ты-пришел. «Я ненавижу эту страну, – говорю я в ожидании меню. – Я бы свалил навсегда, если бы не бизнес». «Да ну тебя. – Ари ставит ногу в сандалии на соседний стул. – Где еще на свете ты найдешь такое море?»
– Во Франции, – отвечаю я. – В Таиланде, в Бразилии, в Австралии, на Карибах…
– Ну так езжай, – безмятежно перебивает он меня. – Доедай, чашечку кофе на дорогу – и езжай!
– Я же говорю, – подчеркиваю я, – я поехал бы, если бы не бизнес…
– Бизнес! – Ари разражается смехом. – Бизнес! – И начинает махать официантке, чтобы она несла меню.
Официантка является с предложением дня, и Ари рассматривает ее безо всякого любопытства, как человек, влюбленный в другую женщину. «А на второе, – она улыбается естественной, завораживающей улыбкой, – есть филе красного тунца в масле и перце, палтус на тофу в соусе терияки и говорящая рыба под солью с лимоном». «Я возьму палтуса», – выпаливает Ари. «А что за говорящая рыба?» – спрашиваю я. «Говорящая рыба подается сырой. Она немного подсолена, но без специй…» «И разговаривает?» – перебиваю я. Кивнув, она продолжает: «Очень рекомендую палтуса. Говорящую я никогда не пробовала».
Уже за супом Ари рассказал мне про свадьбу с Нэсей, или, как он ее называет, с Насдак. Это прозвище он придумал, когда NASDAQ еще был на подъеме, и не отказался от него до сих пор. Я поздравил его и сказал, что рад. «Я тоже, – Ари развалился в кресле. – Чего нам еще хотеть от жизни, скажи мне, а? Я с Насдак, ты… временно один. Бутылка хорошего белого, кондиционер, море».
Через четверть часа появилась рыба, и палтус, посмею утверждать, был прекрасен. Говорящая рыба – молчала. «Так она не разговаривает, – процедил Ари. – Не разговаривает. Ох, ради бога, не начинай делать страшные глаза. Нет моих сил. – Увидев, что я продолжаю махать официантке, он прибавил: – Съешь кусочек! Невкусно – верни. Но хоть попробуй». Официантка подошла все с той же завораживающей улыбкой. «Рыба…» – сказал я ей. «Да?» – сказала она и вытянула и без того длинную шею. «Она не разговаривает». Официантка криво усмехнулась и поторопилась объяснить: «Это блюдо называется «говорящая рыба» для обозначения типа рыбы, в данном случае она принадлежит виду, который может разговаривать, но эта возможность еще не гарантирует, что он будет разговаривать в каждый конкретный момент». «Я не понимаю…» – начал я. «А что тут понимать? – снисходительно сказала официантка. – Это ресторан, а не караоке. Но если она невкусная – я буду рада ее заменить. Знаете что? Я буду рада заменить ее просто так». «Я не хочу, чтобы вы ее заменили, – продолжал я безнадежные препирательства, – я хочу, чтобы она разговаривала». «Все в порядке, – вмешался Ари. – Не надо ее заменять. Все прекрасно». Официантка выдала третью улыбку, неотличимую от первых двух, и убралась. А Ари сказал: «Друг, я женюсь. Сечешь? Женюсь на любви всей своей жизни. И на этот раз… – тут последовала двухсекундная пауза, – на этот раз все по-настоящему. Этот обед – праздничный обед, так поешь со мной, ты, морда. Безо всяких рыб и без нытья про эту страну. Просто порадуйся за меня, если ты мне друг, а?» «Я рад, – сказал я. – Честное слово». «Ну так ешь эту дурацкую рыбу», – взмолился он. «Нет, – сказал я и тут же поправил себя: – Еще нет». «Давай, давай, – настаивал Ари. – Давай, пока она не остыла, – или уж верни ее. Но вот этого не делай. А то на столе эта рыба, да еще и ты ни слова не говоришь…» «Она не стынет, – поправил я. – Это сырая рыба. И я не обязан молчать, я могу говорить…» «Ладно, – сказал Ари. – Не нужно, – и рассерженно вскочил из-за стола. – У меня все равно пропал аппетит». Он сунул руку за кошельком, но я его остановил. «Дай мне тебя угостить, – попросил я, не вставая. – В честь свадьбы, так или иначе». «Иди на хуй, – процедил Ари, но кошелек отпустил. – Что я тебе вообще объясняю про любовь, пидора кусок. Ладно бы пидора – им-по…» «Ари…» – попытался перебить я. «Уже сейчас, – он погрозил мне пальцем, – уже сейчас я знаю, что пожалею о своих словах. Но оттого, что я пожалею, это не перестает быть правдой». «Поздравляю еще раз», – я попытался улыбнуться ему непринужденной улыбкой нашей официантки, а он сделал какой-то жест, полуотмахнулся-полупопрощался и ушел. «Все в порядке?» – спросила официантка издалека короткой пантомимой. Я кивнул. «Счет?» – продолжила она знаками. Я покачал головой. Посмотрел на море сквозь стекло – немного грязное, но полное сил. Я посмотрел на рыбу – лежит на животе с закрытыми глазами, тело поднимается и опускается, как будто она дышит. Я не знал, можно ли курить за этим столиком, но все равно закурил послеобеденную сигарету. Я был не слишком голоден. Хорошо здесь, у моря, – жалко только, что стекло и кондиционер вместо бриза. Я мог бы просидеть так много часов, глядя на воду. «Вали отсюда, – прошептала рыба, не открывая глаз. – Хватай такси в аэропорт, садись на первый же рейс, и вперед – неважно куда». «Но я не могу вот так взять и уехать, – объяснил я медленно и разборчиво. – У меня тут есть обязательства, у меня бизнес». Рыба снова замолчала, и я тоже. Примерно через минуту она прибавила: «Оставь меня, оставь, у меня депрессия».
Рыбу не включили мне в счет. Вместо нее предложили десерт, а когда я не согласился, просто скостили сорок пять шекелей. «Я прошу прощения… – сказала официантка и тут же объяснила: – Что вам не понравилось. – И через секунду уточнила: – Рыба». «Нет-нет, – воспротивился я, набирая на мобильном номер такси. – Рыба превосходная. И вообще у вас тут очень приятное место».
Лошаденок
Это называется «Золотая палочка», и надо прочитать прилагающуюся инструкцию по использованию перед тем, как твоя девушка на него пописает. Потом варим кофе, берем печенье – типа, ничего не горит, – вместе смотрим клип на канале клипов, чморим певца, обнимаемся, вместе с певцом поем припев. И обратно к палочке. На палочке есть окошко. Когда в нем одна полоска, это значит – все в порядке, а когда две – круто, ты же всегда хотел стать папой.
Если честно, он ее любил. Взаправду, а не как, бывает, мямлят «конечно-я-тебя-люблю». Любил ее навеки, как в сказках, хоть-завтра-под-хупу, только вот вся эта история с ребенком дико его напрягала. Ей ситуация тоже давалась нелегко, но аборт ее пугал еще больше. И если они все равно знают, что хотят жить семьей, так просто получается, что лучше раньше, чем позже. «Тебя это все напрягает, – смеялась она, – ты вон весь потный». Он пытался отшутиться: «Тебе, сучке такой, это просто, матка-то у тебя. А я, ты ж знаешь, напрягаюсь, даже когда не с чего, – а уж сейчас, когда есть с чего…» «Я тоже боюсь», – она обвилась вокруг него. «Брось, – он обнял ее, – вот увидишь, все утрясется. Если будет сын, я буду учить его играть в баскетбол, а если дочка – знаешь, ей тоже баскетбол не повредит». Потом она немножко поплакала, а он ее поутешал, а потом она заснула, а он нет. Он чувствовал, как сзади, глубоко внутри, один за другим весенними цветами распускаются его геморрои.
Сначала, пока не было живота, он пробовал не думать об этом, и не то чтобы становилось легче, – но хоть было куда деться. Потом, когда уже стало немножко видно, он начал представлять себе, как ребенок сидит у нее в животе: маленький такой сучонок в деловом костюме. И правда, с чего бы ему не уродиться какой-нибудь пакостью, потому что дети – это как русская рулетка, никогда заранее не знаешь, что получишь. Однажды, на третьем месяце, он пошел в магазин за деталями для компьютера и увидел мерзкого ребенка в комбинезоне, который заставлял маму купить ему игру для приставки и внаглую угрожал, что сбросит свое жирненькое тельце с площадки второго этажа. «Прыгай! – крикнул он ребенку снизу. – Слабо тебе, а, вымогатель?» – и сразу смылся, чтобы истеричная мамаша не позвала охранников. В ту же ночь ему снился сон, как он сталкивает свою девушку с лестницы, чтобы она выкинула. Или это был не сон, просто мысль промелькнула, когда они пошли гулять, и он подумал, что это не дело, что он должен предпринять какие-нибудь шаги. Серьезные шаги, не на уровне разговора с мамой или с бабушкой; шаги, требующие как минимум зайти в гости к прабабушке.
Прабабушка была такая старая, что уже неловко было спрашивать, сколько ей лет, и уж если она что-нибудь ненавидела – так это гостей. Целый день она сидела дома и глотала сериал за сериалом, и даже если соглашалась кого-нибудь принять, то все равно отказывалась выключить телевизор. «Мне страшно, прабабушка, – плакал он у нее в гостиной, на диване. – Мне так страшно, ты себе не представляешь». «Почему?» – спросила прабабушка, пялясь на какого-то усатого Виктора, как раз сообщавшего завернутой в полотенце тетке, что на самом деле он ее отец. «Не знаю, – промямлил он, – я боюсь, что родится что-нибудь такое, чего я совсем не хотел». «Слушай внимательно, правнук, – сказала прабабушка, качая головой в такт музыке, сопровождающей титры. – Дождись ночью, когда она заснет, и ляг так, чтобы твоя голова прижималась к ее животу». Он покивал, хотя не совсем понял, о чем речь, но прабабушка объяснила: «Сон – это на самом деле сильное пожелание. Такое сильное, что его даже невозможно выразить словами. Зародыш, который в животе, – он сам ничего не соображает, поэтому все впитывает. Что тебе приснится – то и получится, проще некуда».
С тех пор каждую ночь он спал головой к ее животу, который все рос и рос. Снов он не помнил, но готов был поклясться, что это были хорошие сны. И еще он не помнил, когда еще в жизни спал так хорошо, так мирно, даже не вставая пописать. Его жена не слишком понимала, что это за странная поза, в которой она обнаруживает его каждое утро, но ее устраивало, что он опять спокоен, а он оставался спокоен всю дорогу, до самой родильной палаты. И не то чтобы ему было безразлично – ему было очень небезразлично, но страх сменился ожиданием. И даже когда он увидел, что медсестра шепчется с акушером, а потом идет к нему неуверенным шагом, он ни на секунду не усомнился, что все будет хорошо.
Короче, у них родился пони, точнее сказать – жеребенок. Они назвали его Хэми, в честь одного бизнесмена, который очень полюбился прабабушке за захватывающие выступления по телевизору, и растили его с великой любовью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13