Когда на остров прибыли завоеватели, они обнаружили их поваленными на землю; там не говорилось, как полинезийцам удалось доставить на остров глыбы, из которых они построены. Лицо Сантьяго было таким же: жестким и закрытым: «дальше ты не пройдешь», казалось, говорило оно. У меня же на лице можно было прочитать все: Сантьяго мог прочитать все, хоть справа налево, хоть слева направо. Он это и делал. Он изучал меня, как изучают редкого вида улитку, не такую улитку, с которой особо интересно разговаривать; наверное, он бы так изучал ее, а потом отпустил обратно на берег, где нашел.
Мы сидели там, убивая время и опустошая наши пластиковые стаканы; Сантьяго уже допил свой кофе, я же пила медленно, словно боялась, что он встанет и уйдет, как только я допью. И вдруг нас заметили. Нас заметила Франция. Она вошла в компании мексиканок; они всегда ходили вместе, крикливые и шумные, как Spice Girls в молодости, – хотя в то время еще не существовали Spice Girls; у них были курчавые пышные волосы, эффектные фигуры и плохо подобранная одежда. Увидев нас, она провела рукой по волосам – в эту копну можно было спрятать апельсин, и никто бы его не нашел – и на секунду опустила глаза – актриса, которая готовится к выходу на сцену, подумала я. Она шепнула что-то своим подругам, и они направились в нашу сторону.
– Привет. – Сантьяго изобразил одну из своих улыбок, но не предложил ей сесть.
– Привет. – Сколько помады нужно было нанести, чтобы после еды и питья перламутрово-розовый цвет не сошел с ее полуоткрытых губ? – Привет, Виргиния. – Мы обменялись четырьмя поцелуями.
«Даже я знаю, что в Колумбии, Мексике и Аргентине здороваются одним поцелуем», – так и хотелось сказать мне.
– Сегодня вечеринка, – сказала она Сантьяго, низко наклонившись и положив руку ему на плечо. – Открытие дискотеки. «Ля Казино».
– А…
– У меня есть машина. Мне ее одолжила Катрин. Она не едет, ее жениху не нравится танцевать.
– Ну тогда мы можем пойти, да? – Сантьяго посмотрел на меня.
Казалось, это потрясло ее до глубины души, но она незамедлительно ответила:
– Тогда встречаемся в десять здесь.
Сантьяго кивнул. Я допила кофе. Никто ничего не говорил, и Франция попрощалась и пошла, гордо неся свои волосы.
2
«Ты не должна идти, ты не должна идти», – весь день твердила я себе, но в то же время я не переставала думать, что мне лучше надеть: бархатные брюки с ботинками или длинную прямую юбку. Свитер или легкую рубашку – у меня ничего этого не было, и нужно было покупать. Конечно, я пойду в черном, в этом я была уверена. Я задумалась над макияжем и прической; моя фигура не могла сравниться с фигурой Франции. Может быть, надеялась я, Сантьяго не нравятся кудри, и у него аллергия на гель, которым Франция укладывает волосы.
Видимо, Сантьяго поужинал раньше или вообще не ужинал, потому что в столовой мы не встретились. Мы ждали его у входа. Только перед ним мы вели себя как ни в чем не бывало; сейчас мы стояли молча, здороваясь с теми, кто выходил, внимательно изучали одежду и прически друг друга. Во Франции все было неестественно и слишком напыщенно: ее техасские ботинки, ее имя, ее кудри, ближе к лицу – мелкие и влажные, блестящие от геля.
Он появился заспанный и в той же самой одежде, что и днем. Он поцеловал каждую; сначала Францию, потом меня, но мне показалось, что мои поцелуи длились немного дольше. «Если он еще один день не помоется или наденет тот же свитер, он сможет сойти за француза», – подумала я.
– Подождите еще секунду, я возьму бутерброд и вернусь, – сказал он и свернул в кафе.
Подушка примяла ему волосы, да и брюки были мятые. Несколько лет назад я встречалась с теннисистом, я ходила на его игры, чтобы потом поцеловать его, грязного и вспотевшего. Может быть, он был похож на Сантьяго, я уже не помнила. Сантьяго нравился мне и грязный, и чистый; он мог надеть белые ботинки и все равно продолжать нравиться мне (конечно, он никогда не носил белую обувь). Буфет уже закрывался, но он улыбнулся, и официантка его впустила.
Он прошел перед фонтанчиками и положил бутерброд на поднос. Затем завернул его в салфетку и отодвинул поднос. Он подошел к автомату и вытащил банку пива и две шоколадные конфетки. Вернулся, жуя сэндвич, вытащил из кармана конфеты и угостил нас. Открывая банку с пивом, он намочил руки.
Я развернула свою конфету; больше всего на свете в тот момент, кроме того как поцеловать Сантьяго или слизать пивную пену с его рук, я хотела шоколада. Франция же, наоборот, положила свою в сумочку (маленькую сумочку серебряного цвета, которая висела у нее на плече); она боялась размазать помаду или испортить шоколадом свое свежее дыхание.
– Ну что, идем? – спросила я и убрала обертку от конфеты в карман своего пальто; я сохранила ее, как память о Сантьяго. «Может быть, я не права», – подумала я.
Франция, играя в руке ключами, поспешила к машине. Я чувствовала ее ненависть ко мне: она обдавала меня, как ночная прохлада.
Сантьяго выкинул банку из-под пива в проволочную корзину. Под светом фонарей корзина отражалась на асфальте, напоминая ворота на футбольном поле. Интересно, Сантьяго играет в футбол? Я столько всего о нем не знала. Я хотела понемногу узнать все; написать в LonelyPlanet о Сантьяго.
– Садись вперед, с Францией, – сказал он мне, когда мы подошли к машине.
– Подожди, – я его остановила, – ты испачкался, – и я провела большим пальцем около его рта, чтобы стереть капельку майонеза.
Франция с трудом завела машину и надавила на газ. Некоторое время мы все молчали.
– А почему тебя зовут Франция? – спросила я.
– А, ну… – произнесла она, тряхнув волосами, словно собиралась рассказать длинную историю. – Мои родители всегда восхищались Францией, Парижем, этим прекрасным городом с превосходной культурой, и, когда я родилась, а я была первым ребенком, дали мне это имя. – Она не переставала смотреть на Сантьяго в зеркало заднего вида. – Мне тоже нравится Франция, поэтому я здесь, словно мое имя привело меня сюда.
– А на какую тему ты собираешься писать диплом? Ты же на филологии, да? – спросил Сантьяго.
«Он прекрасно знает, что она на филологии, – подумала я. – Просто развлекается».
– Представь себе, я еще об этом не думала, но скорее всего, он будет связан с «Игрой в классики». «Париж и любовь в книге «Игра в классики»». Красиво звучит, правда?
– Виргиния может помочь тебе с Кортасаром.
– Мне не нравится «Игра в классики», – сказала я.
Мы все еще были в машине. Я не обращала внимания на дорогу, предполагалось, что Франция знает, куда ехать.
– Ты знаешь, где это находится? Франция не ответила.
– Дай мне приглашение, – попросил Сантьяго. Она протянула ему карточку и направила на него свет переднего зеркала, чтобы он смог прочитать, что там написано. Сантьяго наклонился к свету, его грязные волнистые волосы и половина тела находились между нами:
– Дело в том, что это было вчера. – Он засмеялся и вернул приглашение. Черная карточка, на которой было написано: «Четверг, 14 ноября».
Франция остановила машину:
– Но тогда мы можем пойти в другое место, да?
– Ты знаешь что-нибудь подходящее? – спросил Сантьяго.
– Да-да, конечно. Мы можем пойти в «Монте-Кристо», – сказала она и завела машину.
Сантьяго только что дал ей новую возможность. Но это длилось недолго. Около Лувра нас остановила полиция:
– Сеньорита, вы нарушили правила, вы ехали по встречной полосе.
– Excusez -moi, monsieur, s'ilvousplait . – Французский Франции был еще хуже, когда она нервничала.
– Ваши водительские права, пожалуйста.
– Ой, простите. – Она перешла на испанский. Открыла свою серебряную сумочку, начала вытаскивать вещи, которые сжимала в кулаке и прятала под сиденье.
«Наркотики», – подумала я, а потом вспомнила, что машина чужая, и Франции по возрасту еще рано иметь права. Я посмотрела в окно. На улице было пусто.
– Ой… У меня их нет. – Она подняла руки и тяжело опустила их на руль.
Мужчина снова вздохнул, словно мы отнимали у него драгоценное время. Она достала из сумочки двести франков и протянула их в окно, но он презрительно посмотрел на деньги:
– Вот как мы поступим. Следуйте за мной.
– Мы все пойдем с вами. – Сантьяго сказал это тем же самым тоном, каким до этого разговаривал с Францией. Его все это веселило.
Несколько минут все молчали. Я грызла ногти, Франция, глядя в зеркало заднего вида, молила Сантьяго о помощи.
– Demandezavosamis , – прохрипел полицейский.
– Давайте, – предложил Сантьяго, – сойдемся на шестистах франках.
– Нет-нет, ни в коем случае, – запротестовала Франция, – я не буду способствовать развитию коррупции в этой стране. Потом они говорят, что все латиноамериканцы здесь коррупционеры. Так же, как и в Мексике.
Мыс Сантьяго переглянулись.
– Но ты уже предлагала ему деньги. Какая разница? Двести или шестьсот?
Слова Сантьяго подействовали на нее. Она достала купюру в пятьсот франков.
– Нет, по двести с каждого, – сказал он.
Я неохотно достала свои двести. Франция протянула деньги в окно.
– Mille, ои vous т'accompagnez, – настаивал полицейский.
– C'estvraimentincroyable , – ответила Франция.
– Дай ему еще, – сказал Сантьяго, достал из своего кошелька три купюры по сто франков и протянул их в окно.
– C'estbon , – сказал француз, убрал деньги в карман формы и ушел. Он немного прихрамывал.
Ночной дежурный вздохнул, когда увидел, как мы входим в общежитие, тот же самый неприятный вздох полицейского и всех французов в целом. Мне тоже хотелось вздохнуть. Мы поднялись по лестнице, навалившись на перила всем своим весом.
– Ладно, я остаюсь здесь, – сказала Франция после первого лестничного пролета. Макияж у нее уже весь стерся, и из-за волос были видны большие уши. Мне показалось, что так она красивее, и я тут же взглянула на Сантьяго, испугавшись, что он думает так же.
Мы поднялись до третьего этажа. Наши комнаты находились на одном этаже, но в разных направлениях.
– Спокойной ночи, – сказала я.
Сантьяго наклонил голову, будто хотел меня поцеловать, но я уже пошла по коридору. «Спокойной ночи, Виргиния» осталось висеть в воздухе.
3
Франция организовала в университете Латиноамериканскую вечеринку. На протяжении недели она везде клеила листовки. Она добилась того, чтобы ей выделили спортзал; она распределила задания между остальными мексиканцами, перуанцами, чилийцами и итальянцами, которые постоянно вились около Франции и были готовы сделать все, что она им скажет.
Я стояла, прислонившись к колонне, со стаканом вина в руке. Было еще совсем рано, но ирландцы, американцы и большая часть французов были уже пьяны. Запах разгоряченной толпы распространялся на всю резиденцию, смешиваясь с запахом подвала, отопления и еще каким-то, который я не могла определить. Франция оставила мексиканок у столика с напитками и пошла по направлению к Сантьяго, преследуемая прыщавым чилийцем. Она приблизилась к уху Сантьяго, словно музыка не позволяла ей говорить как-то иначе; провела рукой по его плечу, спине и руке.
Может быть, я тоже была немного пьяна; я потеряла Сантьяго из виду, и это даже меня не расстроило. Я смотрела на все со стороны; с этой точки панорамного обзора было хорошо рассматривать праздники и дискотеки.
– Танцуешь? – Чилиец. Должно быть, он устал преследовать Францию.
Я поставила стакан на автомат со сладостями, и мы пошли на импровизированную танцплощадку перед кучей одежды.
Кому нужны наркотики, когда есть такая музыка? Мне мог понравиться кто угодно, я могла поцеловать любого, кто умел танцевать. Видимо, чилиец это понял и обнял меня крепче, чем было нужно для танца.
– Ты хорошо танцуешь. Почему я удивилась?
– Спасибо, – ответила я – и, когда закончилась сальса, развернулась и пошла снова к своей колонне. Я поискала свой стакан, я оставляла его недалеко от окна, но кто-то уже унес его.
– Если тебе скучно, можешь потанцевать со мной. Сантьяго.
Я повернулась, и он протянул мне мой стакан. Даже в красном свете у него не блестели глаза. Он надушился, запах был жесткий, будто сделанный из камня, будто сделанный из него самого.
Все вокруг кружилось, казалось, что пол – это единственное, что стоит на месте, и я не могла поднять глаза. Моя рука на плече Сантьяго, его рука держит мою. Я сбивалась, он останавливался, и мы начинали заново; до того момента, когда я переставала ошибаться и могла наконец не думать.
Музыка оборвалась на какой-то момент, словно диск-жокей ушел в туалет и забыл поставить другую пластинку. «Это Франция, – подумала я, – она делает это специально». Но мы оставались там. Сантьяго не отрывал от меня взгляда, словно у него тоже все плыло перед глазами, а я была единственным, что оставалось на своем месте. У него были красные глаза, тяжелый взгляд и немного заостренные ресницы. Он снял замшевую рубашку и повязал ее на поясе.
– Как ты это делаешь? – спросила я.
– Вот так. – Он положил руки мне на бедра и попытался вращать ими под ритм меренги, но я словно окаменела.
– Поменяемся партнерами? – К нам подошла Франция с чилийцем.
– У тебя пятно от соуса на штанах, – сказала я ему, словно не услышав, что сказала Франция, и указала на бедро. Она пожала плечами и забрала Сантьяго.
У меня не было выхода. Чилиец снова прижал меня.
– Мне не нравится меренга, – сказала я ему. Я с отвращением посмотрела на его прыщи, но он не обратил внимания на мой взгляд, и мне пришлось ждать, пока танец закончится. – Спасибо, я больше не хочу танцевать. Нет, разговаривать я тоже не хочу. Оставь меня одну, пожалуйста. – Мне было сложно говорить, от вина у меня язык словно онемел.
Франция продолжала танцевать с Сантьяго, положив голову ему на плечо.
Я подумала, что, наверное, уже очень поздно, но оказалось всего лишь около двух. Повернувшись спиной к танцплощадке, я прижалась лбом к стеклу и почувствовала себя лучше. Нарисовала кружок, маленькое окошечко на мутном окне. Сугробы грязного снега у поребриков тротуаров. Светленькая американка и неф только что вышли с вечеринки и, обнявшись, шли по белой дороге, она немного пошатывалась, а он ее поддерживал; иногда она делала вид, что падает, чтобы он не дал ей упасть и поцеловал; по крайней мере так казалось со стороны.
– А сейчас ты о чем думаешь? Пойдем танцевать?
– Что это? – спросила я. Какая разница, что это было? Сантьяго снова стоял передо мной.
– Кумбья.
– Я не умею танцевать кумбью.
– Это просто, – сказал он. И это была правда.
– На самом деле, что мне нравится больше всего, кроме танго, так это сальса. А тебе?
– Мне… почти все. Мне бы хотелось научиться танцевать танго. Ты меня научишь?
– Нет, этому невозможно научить. Я не могу научить.
– Наверное, уже поздно, – сказала, я после кумбьи, двух меренг и двух сальс. Не знаю, зачем я это сказала.
– Хочешь, чтобы мы вернулись? – спросил Сантьяго.
«Чтобы вернулись!» – подумала я. Но ничего не ответила и пошла искать свое пальто в куче одежды. Франция исчезла. Чилиец тоже. „
На улице было еще больше снега. Мы шли по мягкому снегу, покачиваясь из стороны в сторону, то друг к другу, то друг от друга. Я пожалела о том, что нам нужно было пройти до общежития только два квартала. Холодный, сухой ветер дул в лицо, у меня прошел сон и головокружение, я поняла, что не смогу уснуть. Мы прошли мимо университетского кафе, которое своими пустыми столиками и неоновыми лампами напоминало морг. Почему они не выключают свет?
Сантьяго придержал дверь, чтобы я прошла. Мы поднялись по лестнице, и на третьем этаже я посмотрела на него, чтобы попрощаться.
– Я нашел лекции по психолингвистике, – сказал он. – Помнишь, у меня их тогда не было?
Я нахмурила лоб.
– Я могу дать тебе их переписать.
– Хорошо.
– Я тебе их сейчас принесу. Хочешь?
– Хорошо. Триста шестая. – Я не собиралась ждать, когда он спросит у меня номер комнаты. В коридоре послышался приглушенный смех и тяжелое дыхание. Иногда мне было сложно представить себе, как эти студенты, которые кажутся такими далекими от секса, занимаются любовью. Интересно, Сантьяго это тоже слышал?
Я не знала, что лучше, – прибраться в комнате или привести себя в порядок. И я решила сделать и то и то наполовину, на большее у меня не было времени: я почистила зубы, пальцами причесала волосы, собрала в сумку одежду, которую я примеряла перед выходом, и убрала сумку в шкаф.
– Иду.
Сантьяго стоял на пороге, с конспектами в руках. Он успел снять пальто. Я – нет.
– Вот они.
Иногда он говорил на аргентинском диалекте. Я просмотрела записи, ничего не понимая, буквы расплывались перед глазами.
– Хорошо. Спасибо. Спокойной ночи. Но Сантьяго не уходил. Он почесал лоб.
– У тебя еще не было первых занятий?
– Нет. Почему ты спрашиваешь?
– Потому что тогда тебе могут пригодиться мои записи, если ты разберешь почерк. Я их тоже принес. Если хочешь…
Сейчас он перешел на кастильский; мне больше нравился кастильский вариант, он казался мне более уважительным, а иногда даже более интимным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Мы сидели там, убивая время и опустошая наши пластиковые стаканы; Сантьяго уже допил свой кофе, я же пила медленно, словно боялась, что он встанет и уйдет, как только я допью. И вдруг нас заметили. Нас заметила Франция. Она вошла в компании мексиканок; они всегда ходили вместе, крикливые и шумные, как Spice Girls в молодости, – хотя в то время еще не существовали Spice Girls; у них были курчавые пышные волосы, эффектные фигуры и плохо подобранная одежда. Увидев нас, она провела рукой по волосам – в эту копну можно было спрятать апельсин, и никто бы его не нашел – и на секунду опустила глаза – актриса, которая готовится к выходу на сцену, подумала я. Она шепнула что-то своим подругам, и они направились в нашу сторону.
– Привет. – Сантьяго изобразил одну из своих улыбок, но не предложил ей сесть.
– Привет. – Сколько помады нужно было нанести, чтобы после еды и питья перламутрово-розовый цвет не сошел с ее полуоткрытых губ? – Привет, Виргиния. – Мы обменялись четырьмя поцелуями.
«Даже я знаю, что в Колумбии, Мексике и Аргентине здороваются одним поцелуем», – так и хотелось сказать мне.
– Сегодня вечеринка, – сказала она Сантьяго, низко наклонившись и положив руку ему на плечо. – Открытие дискотеки. «Ля Казино».
– А…
– У меня есть машина. Мне ее одолжила Катрин. Она не едет, ее жениху не нравится танцевать.
– Ну тогда мы можем пойти, да? – Сантьяго посмотрел на меня.
Казалось, это потрясло ее до глубины души, но она незамедлительно ответила:
– Тогда встречаемся в десять здесь.
Сантьяго кивнул. Я допила кофе. Никто ничего не говорил, и Франция попрощалась и пошла, гордо неся свои волосы.
2
«Ты не должна идти, ты не должна идти», – весь день твердила я себе, но в то же время я не переставала думать, что мне лучше надеть: бархатные брюки с ботинками или длинную прямую юбку. Свитер или легкую рубашку – у меня ничего этого не было, и нужно было покупать. Конечно, я пойду в черном, в этом я была уверена. Я задумалась над макияжем и прической; моя фигура не могла сравниться с фигурой Франции. Может быть, надеялась я, Сантьяго не нравятся кудри, и у него аллергия на гель, которым Франция укладывает волосы.
Видимо, Сантьяго поужинал раньше или вообще не ужинал, потому что в столовой мы не встретились. Мы ждали его у входа. Только перед ним мы вели себя как ни в чем не бывало; сейчас мы стояли молча, здороваясь с теми, кто выходил, внимательно изучали одежду и прически друг друга. Во Франции все было неестественно и слишком напыщенно: ее техасские ботинки, ее имя, ее кудри, ближе к лицу – мелкие и влажные, блестящие от геля.
Он появился заспанный и в той же самой одежде, что и днем. Он поцеловал каждую; сначала Францию, потом меня, но мне показалось, что мои поцелуи длились немного дольше. «Если он еще один день не помоется или наденет тот же свитер, он сможет сойти за француза», – подумала я.
– Подождите еще секунду, я возьму бутерброд и вернусь, – сказал он и свернул в кафе.
Подушка примяла ему волосы, да и брюки были мятые. Несколько лет назад я встречалась с теннисистом, я ходила на его игры, чтобы потом поцеловать его, грязного и вспотевшего. Может быть, он был похож на Сантьяго, я уже не помнила. Сантьяго нравился мне и грязный, и чистый; он мог надеть белые ботинки и все равно продолжать нравиться мне (конечно, он никогда не носил белую обувь). Буфет уже закрывался, но он улыбнулся, и официантка его впустила.
Он прошел перед фонтанчиками и положил бутерброд на поднос. Затем завернул его в салфетку и отодвинул поднос. Он подошел к автомату и вытащил банку пива и две шоколадные конфетки. Вернулся, жуя сэндвич, вытащил из кармана конфеты и угостил нас. Открывая банку с пивом, он намочил руки.
Я развернула свою конфету; больше всего на свете в тот момент, кроме того как поцеловать Сантьяго или слизать пивную пену с его рук, я хотела шоколада. Франция же, наоборот, положила свою в сумочку (маленькую сумочку серебряного цвета, которая висела у нее на плече); она боялась размазать помаду или испортить шоколадом свое свежее дыхание.
– Ну что, идем? – спросила я и убрала обертку от конфеты в карман своего пальто; я сохранила ее, как память о Сантьяго. «Может быть, я не права», – подумала я.
Франция, играя в руке ключами, поспешила к машине. Я чувствовала ее ненависть ко мне: она обдавала меня, как ночная прохлада.
Сантьяго выкинул банку из-под пива в проволочную корзину. Под светом фонарей корзина отражалась на асфальте, напоминая ворота на футбольном поле. Интересно, Сантьяго играет в футбол? Я столько всего о нем не знала. Я хотела понемногу узнать все; написать в LonelyPlanet о Сантьяго.
– Садись вперед, с Францией, – сказал он мне, когда мы подошли к машине.
– Подожди, – я его остановила, – ты испачкался, – и я провела большим пальцем около его рта, чтобы стереть капельку майонеза.
Франция с трудом завела машину и надавила на газ. Некоторое время мы все молчали.
– А почему тебя зовут Франция? – спросила я.
– А, ну… – произнесла она, тряхнув волосами, словно собиралась рассказать длинную историю. – Мои родители всегда восхищались Францией, Парижем, этим прекрасным городом с превосходной культурой, и, когда я родилась, а я была первым ребенком, дали мне это имя. – Она не переставала смотреть на Сантьяго в зеркало заднего вида. – Мне тоже нравится Франция, поэтому я здесь, словно мое имя привело меня сюда.
– А на какую тему ты собираешься писать диплом? Ты же на филологии, да? – спросил Сантьяго.
«Он прекрасно знает, что она на филологии, – подумала я. – Просто развлекается».
– Представь себе, я еще об этом не думала, но скорее всего, он будет связан с «Игрой в классики». «Париж и любовь в книге «Игра в классики»». Красиво звучит, правда?
– Виргиния может помочь тебе с Кортасаром.
– Мне не нравится «Игра в классики», – сказала я.
Мы все еще были в машине. Я не обращала внимания на дорогу, предполагалось, что Франция знает, куда ехать.
– Ты знаешь, где это находится? Франция не ответила.
– Дай мне приглашение, – попросил Сантьяго. Она протянула ему карточку и направила на него свет переднего зеркала, чтобы он смог прочитать, что там написано. Сантьяго наклонился к свету, его грязные волнистые волосы и половина тела находились между нами:
– Дело в том, что это было вчера. – Он засмеялся и вернул приглашение. Черная карточка, на которой было написано: «Четверг, 14 ноября».
Франция остановила машину:
– Но тогда мы можем пойти в другое место, да?
– Ты знаешь что-нибудь подходящее? – спросил Сантьяго.
– Да-да, конечно. Мы можем пойти в «Монте-Кристо», – сказала она и завела машину.
Сантьяго только что дал ей новую возможность. Но это длилось недолго. Около Лувра нас остановила полиция:
– Сеньорита, вы нарушили правила, вы ехали по встречной полосе.
– Excusez -moi, monsieur, s'ilvousplait . – Французский Франции был еще хуже, когда она нервничала.
– Ваши водительские права, пожалуйста.
– Ой, простите. – Она перешла на испанский. Открыла свою серебряную сумочку, начала вытаскивать вещи, которые сжимала в кулаке и прятала под сиденье.
«Наркотики», – подумала я, а потом вспомнила, что машина чужая, и Франции по возрасту еще рано иметь права. Я посмотрела в окно. На улице было пусто.
– Ой… У меня их нет. – Она подняла руки и тяжело опустила их на руль.
Мужчина снова вздохнул, словно мы отнимали у него драгоценное время. Она достала из сумочки двести франков и протянула их в окно, но он презрительно посмотрел на деньги:
– Вот как мы поступим. Следуйте за мной.
– Мы все пойдем с вами. – Сантьяго сказал это тем же самым тоном, каким до этого разговаривал с Францией. Его все это веселило.
Несколько минут все молчали. Я грызла ногти, Франция, глядя в зеркало заднего вида, молила Сантьяго о помощи.
– Demandezavosamis , – прохрипел полицейский.
– Давайте, – предложил Сантьяго, – сойдемся на шестистах франках.
– Нет-нет, ни в коем случае, – запротестовала Франция, – я не буду способствовать развитию коррупции в этой стране. Потом они говорят, что все латиноамериканцы здесь коррупционеры. Так же, как и в Мексике.
Мыс Сантьяго переглянулись.
– Но ты уже предлагала ему деньги. Какая разница? Двести или шестьсот?
Слова Сантьяго подействовали на нее. Она достала купюру в пятьсот франков.
– Нет, по двести с каждого, – сказал он.
Я неохотно достала свои двести. Франция протянула деньги в окно.
– Mille, ои vous т'accompagnez, – настаивал полицейский.
– C'estvraimentincroyable , – ответила Франция.
– Дай ему еще, – сказал Сантьяго, достал из своего кошелька три купюры по сто франков и протянул их в окно.
– C'estbon , – сказал француз, убрал деньги в карман формы и ушел. Он немного прихрамывал.
Ночной дежурный вздохнул, когда увидел, как мы входим в общежитие, тот же самый неприятный вздох полицейского и всех французов в целом. Мне тоже хотелось вздохнуть. Мы поднялись по лестнице, навалившись на перила всем своим весом.
– Ладно, я остаюсь здесь, – сказала Франция после первого лестничного пролета. Макияж у нее уже весь стерся, и из-за волос были видны большие уши. Мне показалось, что так она красивее, и я тут же взглянула на Сантьяго, испугавшись, что он думает так же.
Мы поднялись до третьего этажа. Наши комнаты находились на одном этаже, но в разных направлениях.
– Спокойной ночи, – сказала я.
Сантьяго наклонил голову, будто хотел меня поцеловать, но я уже пошла по коридору. «Спокойной ночи, Виргиния» осталось висеть в воздухе.
3
Франция организовала в университете Латиноамериканскую вечеринку. На протяжении недели она везде клеила листовки. Она добилась того, чтобы ей выделили спортзал; она распределила задания между остальными мексиканцами, перуанцами, чилийцами и итальянцами, которые постоянно вились около Франции и были готовы сделать все, что она им скажет.
Я стояла, прислонившись к колонне, со стаканом вина в руке. Было еще совсем рано, но ирландцы, американцы и большая часть французов были уже пьяны. Запах разгоряченной толпы распространялся на всю резиденцию, смешиваясь с запахом подвала, отопления и еще каким-то, который я не могла определить. Франция оставила мексиканок у столика с напитками и пошла по направлению к Сантьяго, преследуемая прыщавым чилийцем. Она приблизилась к уху Сантьяго, словно музыка не позволяла ей говорить как-то иначе; провела рукой по его плечу, спине и руке.
Может быть, я тоже была немного пьяна; я потеряла Сантьяго из виду, и это даже меня не расстроило. Я смотрела на все со стороны; с этой точки панорамного обзора было хорошо рассматривать праздники и дискотеки.
– Танцуешь? – Чилиец. Должно быть, он устал преследовать Францию.
Я поставила стакан на автомат со сладостями, и мы пошли на импровизированную танцплощадку перед кучей одежды.
Кому нужны наркотики, когда есть такая музыка? Мне мог понравиться кто угодно, я могла поцеловать любого, кто умел танцевать. Видимо, чилиец это понял и обнял меня крепче, чем было нужно для танца.
– Ты хорошо танцуешь. Почему я удивилась?
– Спасибо, – ответила я – и, когда закончилась сальса, развернулась и пошла снова к своей колонне. Я поискала свой стакан, я оставляла его недалеко от окна, но кто-то уже унес его.
– Если тебе скучно, можешь потанцевать со мной. Сантьяго.
Я повернулась, и он протянул мне мой стакан. Даже в красном свете у него не блестели глаза. Он надушился, запах был жесткий, будто сделанный из камня, будто сделанный из него самого.
Все вокруг кружилось, казалось, что пол – это единственное, что стоит на месте, и я не могла поднять глаза. Моя рука на плече Сантьяго, его рука держит мою. Я сбивалась, он останавливался, и мы начинали заново; до того момента, когда я переставала ошибаться и могла наконец не думать.
Музыка оборвалась на какой-то момент, словно диск-жокей ушел в туалет и забыл поставить другую пластинку. «Это Франция, – подумала я, – она делает это специально». Но мы оставались там. Сантьяго не отрывал от меня взгляда, словно у него тоже все плыло перед глазами, а я была единственным, что оставалось на своем месте. У него были красные глаза, тяжелый взгляд и немного заостренные ресницы. Он снял замшевую рубашку и повязал ее на поясе.
– Как ты это делаешь? – спросила я.
– Вот так. – Он положил руки мне на бедра и попытался вращать ими под ритм меренги, но я словно окаменела.
– Поменяемся партнерами? – К нам подошла Франция с чилийцем.
– У тебя пятно от соуса на штанах, – сказала я ему, словно не услышав, что сказала Франция, и указала на бедро. Она пожала плечами и забрала Сантьяго.
У меня не было выхода. Чилиец снова прижал меня.
– Мне не нравится меренга, – сказала я ему. Я с отвращением посмотрела на его прыщи, но он не обратил внимания на мой взгляд, и мне пришлось ждать, пока танец закончится. – Спасибо, я больше не хочу танцевать. Нет, разговаривать я тоже не хочу. Оставь меня одну, пожалуйста. – Мне было сложно говорить, от вина у меня язык словно онемел.
Франция продолжала танцевать с Сантьяго, положив голову ему на плечо.
Я подумала, что, наверное, уже очень поздно, но оказалось всего лишь около двух. Повернувшись спиной к танцплощадке, я прижалась лбом к стеклу и почувствовала себя лучше. Нарисовала кружок, маленькое окошечко на мутном окне. Сугробы грязного снега у поребриков тротуаров. Светленькая американка и неф только что вышли с вечеринки и, обнявшись, шли по белой дороге, она немного пошатывалась, а он ее поддерживал; иногда она делала вид, что падает, чтобы он не дал ей упасть и поцеловал; по крайней мере так казалось со стороны.
– А сейчас ты о чем думаешь? Пойдем танцевать?
– Что это? – спросила я. Какая разница, что это было? Сантьяго снова стоял передо мной.
– Кумбья.
– Я не умею танцевать кумбью.
– Это просто, – сказал он. И это была правда.
– На самом деле, что мне нравится больше всего, кроме танго, так это сальса. А тебе?
– Мне… почти все. Мне бы хотелось научиться танцевать танго. Ты меня научишь?
– Нет, этому невозможно научить. Я не могу научить.
– Наверное, уже поздно, – сказала, я после кумбьи, двух меренг и двух сальс. Не знаю, зачем я это сказала.
– Хочешь, чтобы мы вернулись? – спросил Сантьяго.
«Чтобы вернулись!» – подумала я. Но ничего не ответила и пошла искать свое пальто в куче одежды. Франция исчезла. Чилиец тоже. „
На улице было еще больше снега. Мы шли по мягкому снегу, покачиваясь из стороны в сторону, то друг к другу, то друг от друга. Я пожалела о том, что нам нужно было пройти до общежития только два квартала. Холодный, сухой ветер дул в лицо, у меня прошел сон и головокружение, я поняла, что не смогу уснуть. Мы прошли мимо университетского кафе, которое своими пустыми столиками и неоновыми лампами напоминало морг. Почему они не выключают свет?
Сантьяго придержал дверь, чтобы я прошла. Мы поднялись по лестнице, и на третьем этаже я посмотрела на него, чтобы попрощаться.
– Я нашел лекции по психолингвистике, – сказал он. – Помнишь, у меня их тогда не было?
Я нахмурила лоб.
– Я могу дать тебе их переписать.
– Хорошо.
– Я тебе их сейчас принесу. Хочешь?
– Хорошо. Триста шестая. – Я не собиралась ждать, когда он спросит у меня номер комнаты. В коридоре послышался приглушенный смех и тяжелое дыхание. Иногда мне было сложно представить себе, как эти студенты, которые кажутся такими далекими от секса, занимаются любовью. Интересно, Сантьяго это тоже слышал?
Я не знала, что лучше, – прибраться в комнате или привести себя в порядок. И я решила сделать и то и то наполовину, на большее у меня не было времени: я почистила зубы, пальцами причесала волосы, собрала в сумку одежду, которую я примеряла перед выходом, и убрала сумку в шкаф.
– Иду.
Сантьяго стоял на пороге, с конспектами в руках. Он успел снять пальто. Я – нет.
– Вот они.
Иногда он говорил на аргентинском диалекте. Я просмотрела записи, ничего не понимая, буквы расплывались перед глазами.
– Хорошо. Спасибо. Спокойной ночи. Но Сантьяго не уходил. Он почесал лоб.
– У тебя еще не было первых занятий?
– Нет. Почему ты спрашиваешь?
– Потому что тогда тебе могут пригодиться мои записи, если ты разберешь почерк. Я их тоже принес. Если хочешь…
Сейчас он перешел на кастильский; мне больше нравился кастильский вариант, он казался мне более уважительным, а иногда даже более интимным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20