Он — мой учитель. Он должен скоро начать со мной заниматься.
— А когда он должен начать?
— Не знаю.
Она долго молчит. Потом спрашивает:
— Ты знаешь его телефон? Смотрю на неё удивлённо.
— Сколько времени он не звонит тебе?
Нужно сказать, я не видел его со дня похорон тёти Шуры, но я не хочу вслух произносить эти слова, достаточно того, что они уже прозвучали внутри. Нужно сказать: Саша собирался в командировку. А может, сильно занят, так занят, что некогда даже вздохнуть.
Спросить у мамы…
Но вечерами мамы нет теперь никогда дома. Может, она с ним? И только сейчас, под взглядом Анюты я понимаю: мать проводит все вечера с Сашей.
Конечно, она возвращается такая, какая… была в тот вечер, когда они с Сашей танцевали.
Вообще мужчины к нам больше не приходят, и ни с кем мать не разговаривает по телефону.
На её столе — книги.
Чем она занята сейчас? Чтобы понять, я должен прочитать их. Ещё и поэтому я не могу уехать.
Могу уехать. Саша и мама — вместе. Саша очень, очень занят сейчас — может быть, именно сейчас он навсегда идёт ко мне?
— Знаешь, как мы с тобой договоримся? — говорит Анюта. — Я приеду через два или три дня. Сегодня понедельник, значит, в среду.
— В пятницу, — прошу я. У меня будет четыре полных дня прочитать мамины книги!
А с Сашей… я потерплю, я знаю, он вернётся ко мне!
Павел постукивает клювом по руке Анюты — едва касаясь, и она понимает: начинает гладить его.
— Он совсем не сидит в клетке?
— В туалет туда ходит.
— Он с тобой гуляет?
— Нет, я закрываю окна.
На самом деле я боюсь за него. В школе говорили, развелось много птиц, они — переносчики заразы. И вдруг решат травить их, как у нас в школе травили крыс? В биологическом кабинете погиб хомяк, он выбежал из своей клетки в воскресенье и — съел угощение, оставленное для крыс.
Крыса — тоже живое создание. Разве человек имеет право убить её?
А как же он убивает коров, свиней, овец? И в эту минуту, глядя в светлые глаза Анюты, решаю никогда больше не есть мяса.
Что со мной происходит?
— Ты очень вырос. Прямо на глазах. И голос уже мужской. Мне нужно ехать. — Она встаёт. — Я боюсь идти вечером поздно… недавно у нас женщину убили. И взять-то нечего у неё, на пенсию живёт, полуголодная всегда. За что убили? Беспредел, — она обрывает себя. — Ох, не слушай меня. Кому я жаловаться принялась? Значит, приеду в пятницу, часа в два. Если, конечно, электричка пойдёт. — Она заглядывает в мою комнату. — А зачем тебе велосипед такой маленький?
— Отец подарил.
— Ясно. Пусть стоит. Я-то подумала, у соседей мальчишка, как раз бы ему. А денег у них на такое нету.
— Бери, — говорю я. — Только он тяжёлый! В пятницу вместе…
— Я же не потащу его! Повезу. Сумки на ручки повешу. Его катить легче, чем столько километров тащить сумки. А дорога, сам знаешь, асфальтирована. Да ты меня спас! Смотри, какие тяжёлые.
11
Не успела Анюта уехать, как снова раздался звонок.
— Где мать?
На пороге Саша. Но в каком виде! Волосы дыбом в буквальном смысле слова. Рубаха одним концом лезет из-под ремня брюк, пятна на щеках.
Что случилось? — хочу спросить, но Саша сам стремительно говорит:
— Позвонила, говорит, занята, встретиться не может. Я говорю, позже. Говорит, занята. Я говорю — завтра. Она говорит: занята. Я спрашиваю: «Ты что, не хочешь больше встречаться? » Она говорит: «Кончено». Как это «кончено»? А как мне жить, сказала? Явилась, взорвала. «Кончено». Ну, сорвался я пару раз, накричал на неё. Я нервный, во мне кровь моих предков начинает говорить. Но, к слову сказать, не просто так я накричал! Она не желает считаться со мной: на моих глазах идёт танцевать с другим, на моих глазах чуть не весь вечер болтает с ним. Это как? Пришла-то в компанию со мной! Я, конечно, и сорвался. Что я, железный? Она, видишь ли, свободна! Она, видишь ли, мне никаких обещаний не давала! Как это свободна, если мы вместе, если… — Он с маху замолчал. — Господи, что это со мной?! Ребёнку! Сыну! Совсем с ума сошёл! Прости, ради бога, наговорил тебе тут…
А у меня сердце падает.
Я хотел, чтобы Саша и мать были вместе всегда. Но теперь поздно, мать к Саше не вернётся. Я должен был сказать ему раньше. Что я мог сказать? Что моя мать — не от мира сего, что она — не обычная женщина? Он и сам знает это. Всё равно будет ревновать.
— Перед тобой хочу извиниться. Не забыл. Не бросил. Голову я потерял. Решал жизнь. Хотел тебе быть не только учителем — отцом… Прости, пропал. Но я вообще пропал. Ничего подобного со мной в жизни не было. Доделаем мы с тобой крылья!
Саша ходит по комнате быстрым шагом — взад-вперёд. Всего два шага получается в одну сторону, и в другую.
А если бы он остался женщиной, как сложилась бы его жизнь?
— Всё было так хорошо! — Саша смотрит на меня. — Слушай, глаза те же. Надо же, что творит природа… — Он молчит какое-то время. — Я первый раз люблю. Единственный. Прошу её выйти за меня замуж. Ты не возражал бы?
Я не возражал бы. Но мать не выйдет за него замуж. Я знаю это и неожиданно для себя говорю это Саше.
— Откуда ты знаешь? Почему не выйдет? — спрашивает, но тут же горячо говорит: — Я даже на съёмки не поехал. На Кавказ мне срочно надо, я говорил тебе: мне обещали дать возможность упасть с машиной в пропасть. И обещали, если останусь жив, отдать машину.
— Но она же разобьётся!
— Из любой рухляди сделаю новую. Но она не совсем разобьётся.
Я смотрю на него во все глаза.
— Я разработал целую систему защиты. Прежде всего бензобака и мотора.
Повернулся ключ в замке. И через мгновение вошла в комнату мать. Я поспешил уйти к себе, а Павел с криком кинулся к ней.
Дверью я хлопнул, вроде закрыл, но тут же чуть отодвинул её от себя, образовалась щель.
— Прости меня, Амалия. Не уходи от меня. Обещаю, никогда больше не буду…
— Будешь.
— Ну, пусть буду, но тебе не скажу ни слова. Ни одного грубого слова. Ни одного крика больше не будет. Клянусь тебе. Я буду прежним, ты увидишь. Не молчи, ради Бога! Что за порода такая? Ни слова. Хоть что-нибудь скажи. Ты и так уже наказала меня. Я первый раз люблю. — Он кричал в голос, и я слышал бы его даже при закрытой двери. — Каждый человек делает ошибки. Но что же мне теперь — вешаться? Что же мне теперь — погибать? Без тебя нету мне жизни. Хоть одно слово скажи!
— Уйди.
— Это не слово! Это убийство. Ты хочешь убить меня? Ты гонишь меня в пропасть! Почему ты судишь, как кому жить дальше? Почему решает твоё — «не хочу», а не моё — «хочу»? Ты же любила меня! Я знаю. Не может это так быстро пройти! Мы с тобой были вместе, как никто и никогда! Нам было вместе хорошо! И каждый имеет право голоса.
Если бы Саша всё то же говорил тихо, а не орал в голос… Но как я могу сказать ему об этом? Он не похож на себя: воспалены глаза, пятна на щеках. Он болен.
— Я тебе докажу… я могу… я буду другим… Только не гони. Пойдём ко мне. Ты куда?
— Не уйдёшь ты, уйду я.
И в эту минуту раздался звон разбитого стекла.
Я выскочил из комнаты. Ваза с гвоздиками разлетелась вдребезги. Эту вазу когда-то подарил маме Павел.
Мать, очень бледная, смотрит на Сашу, но тот уже кидает на пол чашки, забытые мною на столе. Он уже делает рывок к лампе, висящей над столом, но мать говорит:
— Хватит.
Сашина рука виснет, едва дотронувшись до лампы. Глаза его ещё мутны, но под материным взглядом проясняются. Саша видит осколки вазы и чашек, закрытое лицо матери. И — пятится к двери. Мгновение, дверь хлопает. А мать тяжело садится прямо на пол. Она очень бледна.
Кого мне больше жалко? Её? Сашу?
Иду за веником и совком, начинаю собирать осколки и вдруг говорю:
— Не расходись с Сашей.
Какое-то мгновение всё по-прежнему — мать сидит на полу, свесив на грудь голову. Но вот она смотрит на меня.
— Выброси осколки, — произносит едва слышно.
Я устремляю взгляд на мелкие осколки, сгрудившиеся на совке, который держу в вытянутых руках.
Мать встаёт с пола. Идёт в ванную. И снова — вода.
Проходит, наверное, полчаса, прежде чем мать возвращается. Она — в домашнем мягком голубом платье, которое ей когда-то подарил Павел. Волосы — мокрые. Лицо — из рамы мокрых волос — старше и мягче.
У меня уже сварена картошка, поджарена рыба, и впервые за много месяцев мы сидим за ужином вместе.
— Мне тоже очень жалко его, — говорит мать.
Она ест. Но ест из вежливости и, если бы я не приготовил ужин, не стала бы есть вовсе. А чай пьёт. Чашку, вторую.
— Он уедет падать в пропасть, — говорю я.
— Уже уехал. Он всё равно уехал бы.
Я тоже ем за компанию, хотя и сыт. Подвигаю матери ватрушку, и она ест её.
— Анюта привезла.
Она не спрашивает, кто такая Анюта.
Во всё время нашей трапезы Павел сидит на своём месте, на краю стола, и перед ним — его тарелка. В ней — то же, что едим мы: ватрушка, картошка. Сверх того — пшено. Павел вертит головой, смотрит то на меня, то на мать.
А потом я — у себя.
Люблю вечера, когда мать дома. Она сидит за своим столом, я — за своим. В эти дни я прочитываю больше страниц и успеваю изучить больше параграфов по физике.
Но сегодня я насторожен. Не слышу шелеста страниц книжки. Крадусь к своей двери, а потом к углу нашей общей стенки.
Мать лежит раскинув руки. Глаза раскрыты. Но не у Света она сейчас, лицо передёрнуто болью.
Пячусь к себе, склоняюсь к Павлу, разлёгшемуся на мишке, шепчу: «Помоги маме», а сам кидаюсь на кровать, крепко закрываю глаза и молю:
— Помоги ей, Свет, пожалуйста, помоги. Очень прошу, помоги. Спаси её! — Я не добавляю «от боли», Свет сам знает. Лепечу слова вслух, и мне нравится слышать их. Произнося их, я освобождаюсь от своей вины — может быть, я мог бы сохранить их отношения, если бы раньше, много раньше, рассказал Саше о матери, предупредил бы его, какая она от всех свободная! Мне так жалко чего-то. Её состояния, в котором она находилась чуть ли не год? Её радости? Похоже, немного выпадало ей радости в земной жизни. Лишь Саша и Павел доставляли ей радость.
Я не видел отношений Саши и матери, могу лишь догадываться о них. Саша гонит машину по городу, привозит мать в ресторан или снова в круглое высокое здание, название которого я так и не знаю, в котором он, вместе со своей малиновой машиной, падает сверху на арену. А может, он везёт её в лес? Или на водохранилище, куда Павел меня возил? Не знаю, куда они ездили и где были близки, но знаю: их отношения — праздник и для матери и для Саши.
Захлёбывающийся жалкий плач.
Первый порыв — бежать. Второй — я резко осаживаю себя и остаюсь сидеть на кровати.
— Прости, — сквозь плач. Кому «прости»? Саше? Павлу? Какое это имеет значение…
Плачь! — хочу крикнуть ей. — Тебе станет легче. — Но я не кричу.
Плач её тише, тише.
Как Павел успокоил её?
Моя Птица. Дух покоя. Дух неодиночества. Это Павел привёл ко мне мать, — понимаю я.
И неожиданно иду к матери и, глядя в её припухшее светлое лицо, спрашиваю:
— Можешь рассказать мне о Париже? Отец говорит, вы были в Париже вместе.
Мне вовсе неинтересен Париж, просто ничего другого я не смог придумать — не спрашивать же её о том, куда уплывают из жизни люди?
Она не удивляется. Она говорит:
— Расскажу тебе позже.
За её словами — благодарность. Она сейчас уйдёт к Свету или куда-то ещё, куда мне доступа нет: постарается сделать всё, чтобы уберечь Сашу от гибели.
Павел — у неё на груди. Обеими руками она прижимает его к себе.
Земная жизнь сейчас для неё важнее той, в которую она так легко прячется и которая чего-то от неё ждёт. Но в эту минуту она стремится вырваться из неё.
А может, наоборот, ей нужно перемучиться? И она понимает это? Может быть, наконец она поймёт, что значит — один, голодный, брошенный, не нужный никому?
Нет, не хочу, чтобы она ощутила то, что сопровождало меня всё моё детство, пусть поскорее спрячется в Свет. И я помогаю ей — возвращаюсь к себе и иду на нашу с ней дорогу.
«Вперёд!» — кричал Саша. Но куда? В небе только Свет, и больше ничего. Куда идёт мать? Что видит она? Наверняка не только дорогу. Это я не вижу ничего, кроме дороги.
Мать убегает от меня, но расстояние между нами теперь меньше, чем раньше.
Подожди, — зову её, — я хочу спросить тебя.
О чём? Я всё забыл, я ничего не помню. Я — чистый лист, ни прошлого, ни будущего. Меня нет, я лишь клочок от матери, и меня несёт за ней, как тополиный пух. Где Пашка, где тётя Шура? Где Саша? Одни лишь имена от них. Как помогает Свет матери сейчас, мне не открыто… Ещё усилие. Сейчас открою. Мама, обернись. Подожди!
— Париж — музей и история, — голос матери. — Но твой вопрос не случаен. Ты зародился в Париже. И ты почти родился в Париже.
Грань между сном и новым днём. Голос матери — из сна или из яви? Мать пришла ко мне ночью или перед уходом на работу?
12
Когда я открываю глаза, её нет.
И весь день я жду её — понять, то был сон, или она и в самом деле заходила ко мне? Мне приснилось, что я зародился в Париже, или в самом деле я зародился там?
Иду в магазин. Готовлю еду. Читаю книгу о Карме.
«Человек всегда колеблется между своим высшим „Я“ и своей низшей природой».
«…постоянно возобновляющаяся борьба между высшей и низшей природой человека делают его творцом своей собственной внутренней сути, но вместе с тем и творцом своей Кармы или своей судьбы, ибо всякое его решение, правильное или неправильное, всякий поступок, добрый или злой, всякое желание и всякая мысль, эгоистичные или не эгоистичные, создадут в соответствующих мирах соответствующие следствия, и всё это, вместе взятое, создаст тот комплекс условий, создаст ту Карму, которая определит его будущее воплощение».
«Человеческая жизнь протекает одновременно в трёх мирах: в видимом физическом и невидимых — астральном и ментальном. В каждом из этих миров человек создаёт свою Карму — либо хорошую, либо плохую: на физическом плане — своими поступками, на астральном — своими желаниями, на ментальном — своими мыслями…».
Я загружаю в себя всё, что успеваю захватить, загружаю до тех пор, пока не начинают плясать перед глазами чёрные мухи и не закрывают мне буквы.
Снова пять часов вечера. Но Анюта — спасти меня едой и заботой — не придёт. «Уйдите», — гоню я чёрных мух. Но мухи лепятся одна к другой, жирные. Приходится закрыть глаза.
Мать говорила Павлу: грехи других — в моей Карме. Чьи? Она знает? Моих предков? Наградили меня Кармой предки с чьей стороны — отца или матери? В книге — подробные истории предков страдальцев. Девушка несчастна. Один дед её — убийца. Другой убит. Одна из бабок покончила с собой.
Где остаётся каждый поступок? Я был у Света. В Свете нету места ничему, кроме Света, и уж тем более нет места преступлениям и злым поступкам. Значит, они остаются здесь, в реальной жизни, в невинных людях и мешают им жить?
Могу ли я сам очистить свою Карму, которая отнимает у меня людей? Как мне сделать это?
Добрые поступки… добрые мысли… Но я никому не желал зла. Но я никого сознательно не обижал. Может быть, я обижал людей не замечая?
Добрался Саша до своей пропасти или ещё нет? Не забыл взять с собой средства защиты? Надёжны ли они? Можно ли сделать так, чтобы Саша в пропасть не прыгал?
Открываю глаза. Павел ходит по полу взад и вперёд около моих ног, суетится. Что-нибудь с матерью? Или с Пашкой? Или с Сашей? Или с ним самим? Зову его, и он подходит ко мне, вспрыгивает на колени.
Что случилось? — спрашиваю.
Он смотрит на меня своим золотистым глазом. Он — Птица. Он не умеет говорить.
Раньше я слышал голос Павла и чувствовал Павла за спиной, а сейчас — нет. Или то было моё больное воображение?..
С мамой что-то случилось?
Павел смотрит на меня. Обеими руками глажу его тёплые перья.
Искупил Павел грехи тех, кто определил его жизнь и заставил страдать? А где сейчас его Карма? Уплыла с ним? Или повисла на ком-нибудь здесь? Живёт Павел в вечности, или его новая жизнь лишь — в этом воплощении?
К вечеру я прочитал книгу. Ответа, как очистить Карму, в ней не нашёл.
Мать пришла рано. Мы обедаем.
Павел любит навагу, и сегодня я приготовил навагу. А он не ест. Клюнул раз и слетел со своего места.
Спросить у матери — что с ним… Она говорит:
— Он хочет сказать: ты делаешь что-то не так. Ему не нравится. — Она смотрит на меня.
Ему не нравится то, что я читаю книги матери?!
— Я в самом деле зародился в Париже? — спрашиваю.
Мать ест навагу, ест салат.
— Это имеет отношение к моей судьбе? — спрашиваю я.
Мать кивает.
— Какое?
Я хорошо знаю свою мать: если она не захочет ответить, никакими силами не заставишь её сделать это. Думать, значит, надо самому.
За одни сутки она сильно изменилась. Глаза стали меньше, губы припухли. Углы их чуть притянуты морщинами к подбородку.
Я нужен ей сейчас. И я говорю:
— Пойдём гулять. Она кивает.
Какую роль сыграл Париж в жизни матери? Понравился ей? Понравился, если услышать то, что она была в Париже дважды: и когда я зародился, и «когда почти родился»… Но «понравилось» — «не понравилось» — не терминология матери. В Париже что-то произошло — то, что определило ее жизнь, иначе она не поехала бы туда второй раз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
— А когда он должен начать?
— Не знаю.
Она долго молчит. Потом спрашивает:
— Ты знаешь его телефон? Смотрю на неё удивлённо.
— Сколько времени он не звонит тебе?
Нужно сказать, я не видел его со дня похорон тёти Шуры, но я не хочу вслух произносить эти слова, достаточно того, что они уже прозвучали внутри. Нужно сказать: Саша собирался в командировку. А может, сильно занят, так занят, что некогда даже вздохнуть.
Спросить у мамы…
Но вечерами мамы нет теперь никогда дома. Может, она с ним? И только сейчас, под взглядом Анюты я понимаю: мать проводит все вечера с Сашей.
Конечно, она возвращается такая, какая… была в тот вечер, когда они с Сашей танцевали.
Вообще мужчины к нам больше не приходят, и ни с кем мать не разговаривает по телефону.
На её столе — книги.
Чем она занята сейчас? Чтобы понять, я должен прочитать их. Ещё и поэтому я не могу уехать.
Могу уехать. Саша и мама — вместе. Саша очень, очень занят сейчас — может быть, именно сейчас он навсегда идёт ко мне?
— Знаешь, как мы с тобой договоримся? — говорит Анюта. — Я приеду через два или три дня. Сегодня понедельник, значит, в среду.
— В пятницу, — прошу я. У меня будет четыре полных дня прочитать мамины книги!
А с Сашей… я потерплю, я знаю, он вернётся ко мне!
Павел постукивает клювом по руке Анюты — едва касаясь, и она понимает: начинает гладить его.
— Он совсем не сидит в клетке?
— В туалет туда ходит.
— Он с тобой гуляет?
— Нет, я закрываю окна.
На самом деле я боюсь за него. В школе говорили, развелось много птиц, они — переносчики заразы. И вдруг решат травить их, как у нас в школе травили крыс? В биологическом кабинете погиб хомяк, он выбежал из своей клетки в воскресенье и — съел угощение, оставленное для крыс.
Крыса — тоже живое создание. Разве человек имеет право убить её?
А как же он убивает коров, свиней, овец? И в эту минуту, глядя в светлые глаза Анюты, решаю никогда больше не есть мяса.
Что со мной происходит?
— Ты очень вырос. Прямо на глазах. И голос уже мужской. Мне нужно ехать. — Она встаёт. — Я боюсь идти вечером поздно… недавно у нас женщину убили. И взять-то нечего у неё, на пенсию живёт, полуголодная всегда. За что убили? Беспредел, — она обрывает себя. — Ох, не слушай меня. Кому я жаловаться принялась? Значит, приеду в пятницу, часа в два. Если, конечно, электричка пойдёт. — Она заглядывает в мою комнату. — А зачем тебе велосипед такой маленький?
— Отец подарил.
— Ясно. Пусть стоит. Я-то подумала, у соседей мальчишка, как раз бы ему. А денег у них на такое нету.
— Бери, — говорю я. — Только он тяжёлый! В пятницу вместе…
— Я же не потащу его! Повезу. Сумки на ручки повешу. Его катить легче, чем столько километров тащить сумки. А дорога, сам знаешь, асфальтирована. Да ты меня спас! Смотри, какие тяжёлые.
11
Не успела Анюта уехать, как снова раздался звонок.
— Где мать?
На пороге Саша. Но в каком виде! Волосы дыбом в буквальном смысле слова. Рубаха одним концом лезет из-под ремня брюк, пятна на щеках.
Что случилось? — хочу спросить, но Саша сам стремительно говорит:
— Позвонила, говорит, занята, встретиться не может. Я говорю, позже. Говорит, занята. Я говорю — завтра. Она говорит: занята. Я спрашиваю: «Ты что, не хочешь больше встречаться? » Она говорит: «Кончено». Как это «кончено»? А как мне жить, сказала? Явилась, взорвала. «Кончено». Ну, сорвался я пару раз, накричал на неё. Я нервный, во мне кровь моих предков начинает говорить. Но, к слову сказать, не просто так я накричал! Она не желает считаться со мной: на моих глазах идёт танцевать с другим, на моих глазах чуть не весь вечер болтает с ним. Это как? Пришла-то в компанию со мной! Я, конечно, и сорвался. Что я, железный? Она, видишь ли, свободна! Она, видишь ли, мне никаких обещаний не давала! Как это свободна, если мы вместе, если… — Он с маху замолчал. — Господи, что это со мной?! Ребёнку! Сыну! Совсем с ума сошёл! Прости, ради бога, наговорил тебе тут…
А у меня сердце падает.
Я хотел, чтобы Саша и мать были вместе всегда. Но теперь поздно, мать к Саше не вернётся. Я должен был сказать ему раньше. Что я мог сказать? Что моя мать — не от мира сего, что она — не обычная женщина? Он и сам знает это. Всё равно будет ревновать.
— Перед тобой хочу извиниться. Не забыл. Не бросил. Голову я потерял. Решал жизнь. Хотел тебе быть не только учителем — отцом… Прости, пропал. Но я вообще пропал. Ничего подобного со мной в жизни не было. Доделаем мы с тобой крылья!
Саша ходит по комнате быстрым шагом — взад-вперёд. Всего два шага получается в одну сторону, и в другую.
А если бы он остался женщиной, как сложилась бы его жизнь?
— Всё было так хорошо! — Саша смотрит на меня. — Слушай, глаза те же. Надо же, что творит природа… — Он молчит какое-то время. — Я первый раз люблю. Единственный. Прошу её выйти за меня замуж. Ты не возражал бы?
Я не возражал бы. Но мать не выйдет за него замуж. Я знаю это и неожиданно для себя говорю это Саше.
— Откуда ты знаешь? Почему не выйдет? — спрашивает, но тут же горячо говорит: — Я даже на съёмки не поехал. На Кавказ мне срочно надо, я говорил тебе: мне обещали дать возможность упасть с машиной в пропасть. И обещали, если останусь жив, отдать машину.
— Но она же разобьётся!
— Из любой рухляди сделаю новую. Но она не совсем разобьётся.
Я смотрю на него во все глаза.
— Я разработал целую систему защиты. Прежде всего бензобака и мотора.
Повернулся ключ в замке. И через мгновение вошла в комнату мать. Я поспешил уйти к себе, а Павел с криком кинулся к ней.
Дверью я хлопнул, вроде закрыл, но тут же чуть отодвинул её от себя, образовалась щель.
— Прости меня, Амалия. Не уходи от меня. Обещаю, никогда больше не буду…
— Будешь.
— Ну, пусть буду, но тебе не скажу ни слова. Ни одного грубого слова. Ни одного крика больше не будет. Клянусь тебе. Я буду прежним, ты увидишь. Не молчи, ради Бога! Что за порода такая? Ни слова. Хоть что-нибудь скажи. Ты и так уже наказала меня. Я первый раз люблю. — Он кричал в голос, и я слышал бы его даже при закрытой двери. — Каждый человек делает ошибки. Но что же мне теперь — вешаться? Что же мне теперь — погибать? Без тебя нету мне жизни. Хоть одно слово скажи!
— Уйди.
— Это не слово! Это убийство. Ты хочешь убить меня? Ты гонишь меня в пропасть! Почему ты судишь, как кому жить дальше? Почему решает твоё — «не хочу», а не моё — «хочу»? Ты же любила меня! Я знаю. Не может это так быстро пройти! Мы с тобой были вместе, как никто и никогда! Нам было вместе хорошо! И каждый имеет право голоса.
Если бы Саша всё то же говорил тихо, а не орал в голос… Но как я могу сказать ему об этом? Он не похож на себя: воспалены глаза, пятна на щеках. Он болен.
— Я тебе докажу… я могу… я буду другим… Только не гони. Пойдём ко мне. Ты куда?
— Не уйдёшь ты, уйду я.
И в эту минуту раздался звон разбитого стекла.
Я выскочил из комнаты. Ваза с гвоздиками разлетелась вдребезги. Эту вазу когда-то подарил маме Павел.
Мать, очень бледная, смотрит на Сашу, но тот уже кидает на пол чашки, забытые мною на столе. Он уже делает рывок к лампе, висящей над столом, но мать говорит:
— Хватит.
Сашина рука виснет, едва дотронувшись до лампы. Глаза его ещё мутны, но под материным взглядом проясняются. Саша видит осколки вазы и чашек, закрытое лицо матери. И — пятится к двери. Мгновение, дверь хлопает. А мать тяжело садится прямо на пол. Она очень бледна.
Кого мне больше жалко? Её? Сашу?
Иду за веником и совком, начинаю собирать осколки и вдруг говорю:
— Не расходись с Сашей.
Какое-то мгновение всё по-прежнему — мать сидит на полу, свесив на грудь голову. Но вот она смотрит на меня.
— Выброси осколки, — произносит едва слышно.
Я устремляю взгляд на мелкие осколки, сгрудившиеся на совке, который держу в вытянутых руках.
Мать встаёт с пола. Идёт в ванную. И снова — вода.
Проходит, наверное, полчаса, прежде чем мать возвращается. Она — в домашнем мягком голубом платье, которое ей когда-то подарил Павел. Волосы — мокрые. Лицо — из рамы мокрых волос — старше и мягче.
У меня уже сварена картошка, поджарена рыба, и впервые за много месяцев мы сидим за ужином вместе.
— Мне тоже очень жалко его, — говорит мать.
Она ест. Но ест из вежливости и, если бы я не приготовил ужин, не стала бы есть вовсе. А чай пьёт. Чашку, вторую.
— Он уедет падать в пропасть, — говорю я.
— Уже уехал. Он всё равно уехал бы.
Я тоже ем за компанию, хотя и сыт. Подвигаю матери ватрушку, и она ест её.
— Анюта привезла.
Она не спрашивает, кто такая Анюта.
Во всё время нашей трапезы Павел сидит на своём месте, на краю стола, и перед ним — его тарелка. В ней — то же, что едим мы: ватрушка, картошка. Сверх того — пшено. Павел вертит головой, смотрит то на меня, то на мать.
А потом я — у себя.
Люблю вечера, когда мать дома. Она сидит за своим столом, я — за своим. В эти дни я прочитываю больше страниц и успеваю изучить больше параграфов по физике.
Но сегодня я насторожен. Не слышу шелеста страниц книжки. Крадусь к своей двери, а потом к углу нашей общей стенки.
Мать лежит раскинув руки. Глаза раскрыты. Но не у Света она сейчас, лицо передёрнуто болью.
Пячусь к себе, склоняюсь к Павлу, разлёгшемуся на мишке, шепчу: «Помоги маме», а сам кидаюсь на кровать, крепко закрываю глаза и молю:
— Помоги ей, Свет, пожалуйста, помоги. Очень прошу, помоги. Спаси её! — Я не добавляю «от боли», Свет сам знает. Лепечу слова вслух, и мне нравится слышать их. Произнося их, я освобождаюсь от своей вины — может быть, я мог бы сохранить их отношения, если бы раньше, много раньше, рассказал Саше о матери, предупредил бы его, какая она от всех свободная! Мне так жалко чего-то. Её состояния, в котором она находилась чуть ли не год? Её радости? Похоже, немного выпадало ей радости в земной жизни. Лишь Саша и Павел доставляли ей радость.
Я не видел отношений Саши и матери, могу лишь догадываться о них. Саша гонит машину по городу, привозит мать в ресторан или снова в круглое высокое здание, название которого я так и не знаю, в котором он, вместе со своей малиновой машиной, падает сверху на арену. А может, он везёт её в лес? Или на водохранилище, куда Павел меня возил? Не знаю, куда они ездили и где были близки, но знаю: их отношения — праздник и для матери и для Саши.
Захлёбывающийся жалкий плач.
Первый порыв — бежать. Второй — я резко осаживаю себя и остаюсь сидеть на кровати.
— Прости, — сквозь плач. Кому «прости»? Саше? Павлу? Какое это имеет значение…
Плачь! — хочу крикнуть ей. — Тебе станет легче. — Но я не кричу.
Плач её тише, тише.
Как Павел успокоил её?
Моя Птица. Дух покоя. Дух неодиночества. Это Павел привёл ко мне мать, — понимаю я.
И неожиданно иду к матери и, глядя в её припухшее светлое лицо, спрашиваю:
— Можешь рассказать мне о Париже? Отец говорит, вы были в Париже вместе.
Мне вовсе неинтересен Париж, просто ничего другого я не смог придумать — не спрашивать же её о том, куда уплывают из жизни люди?
Она не удивляется. Она говорит:
— Расскажу тебе позже.
За её словами — благодарность. Она сейчас уйдёт к Свету или куда-то ещё, куда мне доступа нет: постарается сделать всё, чтобы уберечь Сашу от гибели.
Павел — у неё на груди. Обеими руками она прижимает его к себе.
Земная жизнь сейчас для неё важнее той, в которую она так легко прячется и которая чего-то от неё ждёт. Но в эту минуту она стремится вырваться из неё.
А может, наоборот, ей нужно перемучиться? И она понимает это? Может быть, наконец она поймёт, что значит — один, голодный, брошенный, не нужный никому?
Нет, не хочу, чтобы она ощутила то, что сопровождало меня всё моё детство, пусть поскорее спрячется в Свет. И я помогаю ей — возвращаюсь к себе и иду на нашу с ней дорогу.
«Вперёд!» — кричал Саша. Но куда? В небе только Свет, и больше ничего. Куда идёт мать? Что видит она? Наверняка не только дорогу. Это я не вижу ничего, кроме дороги.
Мать убегает от меня, но расстояние между нами теперь меньше, чем раньше.
Подожди, — зову её, — я хочу спросить тебя.
О чём? Я всё забыл, я ничего не помню. Я — чистый лист, ни прошлого, ни будущего. Меня нет, я лишь клочок от матери, и меня несёт за ней, как тополиный пух. Где Пашка, где тётя Шура? Где Саша? Одни лишь имена от них. Как помогает Свет матери сейчас, мне не открыто… Ещё усилие. Сейчас открою. Мама, обернись. Подожди!
— Париж — музей и история, — голос матери. — Но твой вопрос не случаен. Ты зародился в Париже. И ты почти родился в Париже.
Грань между сном и новым днём. Голос матери — из сна или из яви? Мать пришла ко мне ночью или перед уходом на работу?
12
Когда я открываю глаза, её нет.
И весь день я жду её — понять, то был сон, или она и в самом деле заходила ко мне? Мне приснилось, что я зародился в Париже, или в самом деле я зародился там?
Иду в магазин. Готовлю еду. Читаю книгу о Карме.
«Человек всегда колеблется между своим высшим „Я“ и своей низшей природой».
«…постоянно возобновляющаяся борьба между высшей и низшей природой человека делают его творцом своей собственной внутренней сути, но вместе с тем и творцом своей Кармы или своей судьбы, ибо всякое его решение, правильное или неправильное, всякий поступок, добрый или злой, всякое желание и всякая мысль, эгоистичные или не эгоистичные, создадут в соответствующих мирах соответствующие следствия, и всё это, вместе взятое, создаст тот комплекс условий, создаст ту Карму, которая определит его будущее воплощение».
«Человеческая жизнь протекает одновременно в трёх мирах: в видимом физическом и невидимых — астральном и ментальном. В каждом из этих миров человек создаёт свою Карму — либо хорошую, либо плохую: на физическом плане — своими поступками, на астральном — своими желаниями, на ментальном — своими мыслями…».
Я загружаю в себя всё, что успеваю захватить, загружаю до тех пор, пока не начинают плясать перед глазами чёрные мухи и не закрывают мне буквы.
Снова пять часов вечера. Но Анюта — спасти меня едой и заботой — не придёт. «Уйдите», — гоню я чёрных мух. Но мухи лепятся одна к другой, жирные. Приходится закрыть глаза.
Мать говорила Павлу: грехи других — в моей Карме. Чьи? Она знает? Моих предков? Наградили меня Кармой предки с чьей стороны — отца или матери? В книге — подробные истории предков страдальцев. Девушка несчастна. Один дед её — убийца. Другой убит. Одна из бабок покончила с собой.
Где остаётся каждый поступок? Я был у Света. В Свете нету места ничему, кроме Света, и уж тем более нет места преступлениям и злым поступкам. Значит, они остаются здесь, в реальной жизни, в невинных людях и мешают им жить?
Могу ли я сам очистить свою Карму, которая отнимает у меня людей? Как мне сделать это?
Добрые поступки… добрые мысли… Но я никому не желал зла. Но я никого сознательно не обижал. Может быть, я обижал людей не замечая?
Добрался Саша до своей пропасти или ещё нет? Не забыл взять с собой средства защиты? Надёжны ли они? Можно ли сделать так, чтобы Саша в пропасть не прыгал?
Открываю глаза. Павел ходит по полу взад и вперёд около моих ног, суетится. Что-нибудь с матерью? Или с Пашкой? Или с Сашей? Или с ним самим? Зову его, и он подходит ко мне, вспрыгивает на колени.
Что случилось? — спрашиваю.
Он смотрит на меня своим золотистым глазом. Он — Птица. Он не умеет говорить.
Раньше я слышал голос Павла и чувствовал Павла за спиной, а сейчас — нет. Или то было моё больное воображение?..
С мамой что-то случилось?
Павел смотрит на меня. Обеими руками глажу его тёплые перья.
Искупил Павел грехи тех, кто определил его жизнь и заставил страдать? А где сейчас его Карма? Уплыла с ним? Или повисла на ком-нибудь здесь? Живёт Павел в вечности, или его новая жизнь лишь — в этом воплощении?
К вечеру я прочитал книгу. Ответа, как очистить Карму, в ней не нашёл.
Мать пришла рано. Мы обедаем.
Павел любит навагу, и сегодня я приготовил навагу. А он не ест. Клюнул раз и слетел со своего места.
Спросить у матери — что с ним… Она говорит:
— Он хочет сказать: ты делаешь что-то не так. Ему не нравится. — Она смотрит на меня.
Ему не нравится то, что я читаю книги матери?!
— Я в самом деле зародился в Париже? — спрашиваю.
Мать ест навагу, ест салат.
— Это имеет отношение к моей судьбе? — спрашиваю я.
Мать кивает.
— Какое?
Я хорошо знаю свою мать: если она не захочет ответить, никакими силами не заставишь её сделать это. Думать, значит, надо самому.
За одни сутки она сильно изменилась. Глаза стали меньше, губы припухли. Углы их чуть притянуты морщинами к подбородку.
Я нужен ей сейчас. И я говорю:
— Пойдём гулять. Она кивает.
Какую роль сыграл Париж в жизни матери? Понравился ей? Понравился, если услышать то, что она была в Париже дважды: и когда я зародился, и «когда почти родился»… Но «понравилось» — «не понравилось» — не терминология матери. В Париже что-то произошло — то, что определило ее жизнь, иначе она не поехала бы туда второй раз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29