На светлом фоне горделиво красовались буквы, выведенные каллиграфическим почерком: капитан милиции Мортиков Федор Феофилактович. Самодовольная круглая физиономия доказательно подтверждала сей неоспоримый факт. Налюбовавшись, она с сожалением положила удостоверение рядом с крепким Фединым задом. «Запел соловьем, а свел на кукареку, — вздохнула странная гостья. — Нуда, Бог даст, простят. У нашей милиции дефицит кадров». Потом еще раз внимательно осмотрела комнату и, довольная, вышла с сумкой в прихожую. За дверью от души пожелала бедняге, чтобы пурген подействовал не так быстро, как клофелин. Спускаясь по лестнице, вспомнила слова преподобного Исайи: «Четыре есть вещи, которые покрывают ум мраком: ненависть к ближнему, презрение, зависть и подозрение».
Но сказать их было некому — Федор Феофилактович Мортиков крепко спал.
— Федька, у нас автобус сломался! Представляешь?! А я вышла — тачку поймала и взад поехала. Федор, ты дрыхнешь, что ли? Че молчишь? Ты ж дома, я знаю!
В комнату вошла невысокая, плотно сбитая молодуха.
— Мать честная, да что ж за вонь такая! — Она зажала нос и злобно щелкнула выключателем.
В разобранной постели, на лилейном вышитом пододеяльнике, любовно укутавшем пуховое одеяло, хрюкал и храпел ее муж. На столе, среди остатков колбасы, зелени и сыра стояла пустая бутылка «Московской» и вино. Две тарелки, две вилки, два стакана. С одного нагло скалились жирные изогнутые полоски помады.
— Ах ты, козел поганый! — взвизгнула женщина и дернула храпевшего за ногу.
Из-под бедра выглянуло новенькое удостоверение цвета спелой вишни. Черные изящные буквы со строгим Фединым ликом на светлом фоне гуртом потонули в жидком коричневом месиве, зловонной лужей растекавшимся по накрахмаленной ткани.
Январь, 2003 год
«8 января.
Отмелькался «тщательный пробор»! Убит Баркудин — «милый» мальчик с ножом, наглый бандит, крупный бизнесмен и начинающий политик. Подонок и убийца. Нашелся, наконец, в банке паук и посильнее — загрыз сородича. Сколько же на нем крови и предательства? Эту душу наверняка даже к чистилищу не допустят. Тяжела. Ну что ж, воздастся каждому по делам его».
Глава 8
Осень, 1992 год
Скандала не было. Никто никого не хватал за руки, не цеплялся за ноги, не умолял остаться, не молил о прощении. Ни слез, ни оскорблений, ни упреков — ничего. Скучно, обыденно. И противно — как плевок или воронье дерьмо, капнувшее вдруг сверху на голову. Она, правда, пыталась поначалу стать в позу заброшенной жены, но попытка выглядела такой жалкой, что даже Алка это поняла и заткнулась.
Эксперимент со счастливым супружеством запороли. Безмятежной старости не дождались. Не случилось в их жизни вязаных шарфов, щекастых внучков и дачного самовара с дружным семейством за круглым столом на вечерней терраске. Идиллия лажанулась.
«Твою мать, ну как она могла засандалить нож в спину?!» Борис ворочался на мягком диване в гостиной, точно на раскаленной жаровне в аду. Не получается, не выходит бесстрастный анализ ситуации, когда предает самый близкий, а ласковая улыбка оборачивается звериным оскалом. Он нащупал на журнальном столике сигареты, зажигалку. Закурил. Из спальни доносилось едва слышное хлюпанье носом. Внезапно вспомнилось другое хлюпанье…
Тот день выдался особенно жарким, ленивым и липким. Зной сгустился, будто мед в сотах. Не хотелось двигаться, не было сил шевелиться. И до вечера они провалялись на прохладном дощатом полу, перекатываясь иногда на грубые домотканые коврики. Гладкие коричневые доски охлаждали водой из цинкового ведра, стоявшего в темных сенях. Хозяйка, сдавая флигель на десять дней, убеждала, что сенцами можно пользоваться как холодильником: пол каменный и продувается хорошо. Бабка, конечно, лукавила и набивала цену, но принесенная с утра колодезная вода в темной каморке не выпендривалась и через пару часов обретала оптимальную для человеческого тела температуру: не обжигала холодом и не слюнявила теплом. Этой водой они и поливали друг друга, лежа на полу. Штапельные занавески, сдвинутые на окнах, не впускали солнце, полосатые коврики отлично удерживали влагу, от чистого пола несло свежестью и чабрецом, пучками утыкавшим стены сеней — они провалялись в ленивой истоме весь день. Любили друг друга, дремали, обливались водой. А вечером захотелось есть, и они решили поужинать в маленьком ресторанчике, в трех километрах отсюда, с отлично промаринованным шашлыком и местным вином. Однако наполеоновские планы провалились. Не помогли ни Алкина красота, ни профессорское звание — мест не было, а за ресторанным тыном в ожидании томились такие же умные гаврики. Пришлось переигрывать. Прикупили у носатой бабки на углу овечий сыр, зелень и помидоры, а по ее наводке — трехлитровый жбан красного домашнего вина и лаваш. Загрузились и отправились домой — к домотканым коврикам, блестящему влагой полу и прямоугольному столу под вытертой клеенкой. Но теория сегодня явно не ладила с практикой, и на подъезде к цели Борис, неожиданно для себя, вдруг круто взял вправо. Не реагируя на Алкины «куда» и «зачем», остановился у обрыва, под раскидистым оливковым деревом с мелкими овальными серебристо-зелеными плодами.
— Выходи! — скомандовал, открывая обе дверцы. — И набери сухих веток. Живенько, живенько! — подтолкнул легонько жену.
— Борька, ну что ты выдумываешь! — протянула она и потянулась грациозной кошкой.
Выдумщик не ответил, с наслаждением вдыхая вечерний воздух, опрокинутый на тлеющую дневным жаром землю. В небе по вечному лекалу прочертился узкий изогнутый месяц, под обрывом шелестели волны ; а под ногами — сухая трава, пожелтевшая от августовского зноя. Жизнерадостно голосили цикады, заманивая в южную НОЧЬ. Отчаянно пахло морем. «Что бы ни случилось дальше, вот это — запомнится навсегда!» — вдруг отчетливо понял Борис.
— Го-о-осподи, какая красота! — восторженно прошептала Алла, стоя над обрывом лицом к морю. — И месяц, словно на картинках, — узкий, с прозрачной широкой каймой. Смотри, как под фатой свадебной! — Она вдруг ахнула и резко крутанулась. — Борька, это же молодой месяц! Надо монетку показать, чтобы деньги не переводились. Где кошелек?
Они показали монету, и бумажную десятку, и весь бумажник — для подстраховки. Потом закрепили это дело поцелуем — на успех загаданного. Оторвавшись друг от друга, спешно принялись шарить в поисках сухих веток, чтобы разжечь костер. Стало темно, Борис включил фары. В общем, когда был нарезан сыр, разломан на ломти лаваш, разлито вино, а в огне трещали сучья, стало совсем темно. Известное дело, южная ночь не спускается на землю — спрыгивает. Над головами мерцали звезды, казалось, руку протяни — достанешь. Бушевали звонкоголосые цикады. Под ногами шелестело и урчало море. Борис взял в руки стакан с вином и, обняв ладонями, посмотрел на жену. Холодноватый лунный свет серебрил пепельные волосы, красивое лицо робко поглаживали дрожащие блики огня и придавали ему одновременно шаловливое и загадочное выражение. Голубые глаза в ночи стали темно-синими, почти черными, в их зрачках отражалось пламя.
— Алка, — сказал Борис, не отрывая взгляд от жены, — ты — царица! Стихия красоты — рядом со стихиями огня и воды. Под нами — море, над нами — небо, а между ними — ты. Спасибо тебе, моя хорошая, что ты есть. За тебя! — И он поднял граненый стакан с густым рубиновым вином, пахнущим изабеллой.
Вот тут она и захлюпала носом…
Это хлюпанье, совсем некстати, всплыло сейчас в памяти под дымок «Мальборо». Проклятие, как можно было это предать?! «Спокойно, без эмоций, — приказал себе. — Я просто проводил опыт, увлекся и преждевременно поверил в успех — только и всего. Эксперимент провалился, но это еще не означает, что цель была неверной. И эмоции здесь ни к чему, осмысление результата требует холодного разума. Черт, черт, черт!..»
Заснул под утро, когда за окнами чехлили шинами асфальт первые троллейбусы.
— Привет, это я.
— Привет, старик! — Несмотря на ранний час, Попов был бодр и весел. — Хочешь сказать, что пойдешь со мной на разговор с инвестором? Я — за!
— Нет, Сань, эту линейку ведешь ты.
— А что тогда?
— У тебя можно перекантоваться пару-тройку дней?
— В любое время и на любой срок, — посерьезнел Попов. — Без проблем!
Из трубки донесся женский смех.
— Ты не один?
— С телевизором. Сейчас вырублю, момент! Смех оборвался, но Борис готов был побиться об заклад, что в квартире — женщина.
— Когда ждать?
— Часов в семь, ничего?
— Заметано! Тогда и по делам подробненько пройдемся, лады?
— Договорились!
Ай, да Сашка! Ни одного вопроса.
— Боря, не надо нигде кантоваться. — В дверях стояла Алка, опершись плечом о косяк. — Это — твоя квартира. Я на нее не претендую. — Отвечать на идиотское замечание не хотелось. — Мы можем пожить какое-то время в разных комнатах, просто как соседи, — не отставала она.
— Не можем.
— Послушай, но ведь это глупо! У меня с ним ничего не было, клянусь!
— Я зайду сегодня после работы, заберу кое-что из одежды. Постарайся отсутствовать. А сейчас извини, мне некогда. — Он гадливо, точно змею на дороге, обошел жену и вышел в ванную.
Злобно шипя, из хромированного клюва полилась холодная вода. А горячая где? Борис отвернул до упора кран — горячей не было. «Проклятие!» Остервенело скинул с себя джинсы, стал под душ и с силой крутанул блестящий крест с голубой кнопкой. «Ну и хрен с вами, прорвемся!» По телу яростно забили тугие ледяные струи.
Разговор с бригадиром вышел коротким. Старик покряхтел, посопел, но ссылаться на нехватку рабочих рук и удерживать не стал. И дураку ясно: прибилась птичка не к своей стае, рано или поздно отобьется.
— Хороший ты мужик, Борька! — Федор Васильич не спеша достал свой вечный портсигар. — Чудноватый только. — Вытащил папиросу, чиркнул спичкой. — Оно, конечно, у всякой пташки — свои замашки. — И глубоко затянулся. — Через пару дней за деньгами приходи. Бывай!
— Я еще сегодня поработаю. С понедельника ухожу. Бригадир молча пожал плечами.
А ближе к вечеру, когда он выбрасывал в мусорный бак заляпанные краской газеты, его легонько похлопали по спине. От неожиданности Борис вздрогнул, резко повернулся и — наткнулся на рыжую челку и зеленые глаза.
— Здрасьте, Борис Андреич! Папу не видели?
— В квартире, две минуты до цели, — буркнул Глебов. — А папа вас не учил в детстве, что подкрадываться к людям нехорошо? Особенно к старшим.
— Нет! — расплылась в безмятежной улыбке Ольга. На лице — ни тени смущения.
— Это серьезный пробел, — сухо заметил он и направился к подъезду.
— Не думаю! — весело парировала девушка, вышагивая рядом. — Напротив, благодаря этому «пробелу» я подкралась к вам совсем близко. Разве не так? — И, беспечно взмахнув рыжей гривой, первой вошла в подъезд.
Щеке, по которой скользнула шелковистая волна, стало щекотно, и Борис яростно потер ее грязными пальцами. «Черт, заигрывает как с мальчишкой!» Слава богу, с понедельника все закончится и он распрощается с маленькой нахалкой навеки. Эта чертова девица уже достала своими зелеными глазами и рыжими космами! Сколько можно лезть на рожон? Сегодня ее наивное кокетство раздражало — и без того проблем хватает.
Он выкурил у подъезда сигарету и, толкнув тяжелую дверь, шагнул за порог. От почтовых ящиков отделилась тонкая фигурка и, крепко схватив за руку, потащила мимо лифта, вверх по лестнице.
— Оля, вы с ума сошли! Куда вы меня тянете? Что за игры?!
Не обращая внимания на возмущенный тон, девушка молча волокла за собой Бориса и отпустила только на площадке между вторым и третьим этажами.
— Вы в своем уме? — холодно поинтересовался он, разминая затекшие пальцы. И откуда такая сила у этой субтильной девицы?
— Борис Андреич, это правда?
— Что?
— Вы уходите из бригады? — Сухие блестящие глаза буквально приклеились к его лицу — не отлепить.
— Я должен получить ваше разрешение?
— Пожалуйста, не иронизируйте, — тихо попросила девушка.
Борису стало жаль этот «детский сад». Наслушалась сказок о прекрасных принцах и спящих красавицах, а просыпаться приходится не в замке, а на обшарпанной лестничной клетке.
— Правда?! — С нее разом слетели игривая смелость и веселье. — Почему так внезапно?
— Оля, простите, вам сколько лет?
— Скоро двадцать. Но какое это имеет значение?
— А мне сорок. И я женат. — Никакой реакции. Борис устало вздохнул. — Послушайте, Оля, я повидал за свою жизнь многих людей. Мужчин и женщин, хороших и плохих — разных. Поверьте, я немало перелопатил человеческого материала и точно знаю: я не тот, кто вам нужен. Вы молоды, красивы, вы только начинаете жить… Черт, не вынуждайте меня говорить банальности! — разозлился он вдруг. — Я не собираюсь вас воспитывать или учить жизни. И не гожусь в наставники. У меня не может быть ничего общего с девушкой вроде вас. Никогда!
— А мне всегда казалось, что основной двигатель науки — сомнение, — улыбнулась Ольга и слизнула языком слезу с верхней губы.
Прошел год. Жизнь потихоньку набирала обороты. Процесс адаптации к новым условиям завершился. Все вернулось на круги своя. Почти все…
В ЗАГС она пришла в строгом черном костюме, в меру бледная, тщательно причесанная, с намеком на скорбную усталость. Холеная, красивая, упакованная. «Упаковщик» ждал за углом, в низкой, похожей на акулу, иномарке. На этот раз ее цвет был серебристым. Узкие тупые фары хищно отливали жадным блеском. На водительском сиденье скучал «идеальный пробор». Надменная парочка — машина и ее хозяин — явно томились ожиданием, презирая вся и всех. Вспомнились слова Сергея: «Это он ударил меня тогда ножом в спину». Естественно, в спину — такие нападают только сзади, исподтишка. Теперь наверняка этот подонок не хватается сам за нож, как восемь лет назад. Он просто платит и заказывает «музыку», лениво наблюдая в сторонке за своими «музыкантами». Как в той тупой драке у «Праги». Борис вдруг пожалел бывшую жену: вляпалась, дуреха.
Развели их быстро, детей нет — какие проблемы? Получив бумажки, похожие на свидетельства о смерти, они вежливо попрощались с равнодушной чиновницей и вышли за дверь.
— Вот и все! — усмехнулась Алла, глядя на бывшего мужа. Подбородок ее дрожал. — Прощай. Просить прощения мне не за что.
— Ага, пока! — равнодушно отозвался он, доставая ключи от машины. И посмотрел по сторонам, собираясь перебежать на противоположную сторону улицы, где припарковал свою «девятку».
— Глебов! — Алла вдруг замолчала и быстро прижала руку к горлу, словно пыталась остановить хлещущую из раны кровь. — Я любила тебя, и я…
— Извини, мне некогда! — не дослушал Борис и быстро пошел к машине.
А дела шли неплохо. На инвесторские средства они арендовали маленький цех, обустроили под лабораторию, закупили оборудование, переманили из института толковых ребят и наладили производство. Небольшое, но уже дающее вполне приличную прибыль. Прибор, разработанный в свое время профессором Глебовым, оказался востребованным. Само время требовало воплощения подобных идей. Народ вспомнил о душе, потянулся к нематериальному. Газетчики заливались о карме, об ауре; доморощенные целители, выскочившие как грибы после дождя, вещали о положительной и отрицательной энергетике, по телевизору дурили головы экстрасенсы. Этой лавине шарлатанства Глебов и его команда противопоставили интеллект ученого, позволивший создать точный прибор для измерения энергетических полей. Вкалывать приходилось не покладая рук. Попов вел переговоры с инвестором, решал проблемы с налоговиками, тащил на себе финансы. Борис занимался производством и проблемами сбыта. Последнее шло как по маслу: медицинские и исследовательские центры выстраивались в очередь за уникальным прибором. Через полгода они сняли небольшой офис в центре, навели там лоск и посадили в маленькой приемной смазливую мордашку. Длинноногая Танечка оказалась хваткой, умной, добросовестной, и очень скоро работодатели поняли, что сделали удачное приобретение. Закоренелый холостяк Попов распушил хвост и заговорил о домашних пирогах, борщах и двух креслах у вечернего телевизора.
— А как же «серые глаза» с выпечкой-нирваной? — поддел однажды друга Борис. — Кажется, твое «сэрдэнько» тогда тонуло?
— Эх, старик, не к лицу мне оказался серый цвет! — вздохнул Сашка и задумчиво оглядел офисный потолок. — Не по Сеньке вышла шапка.
— Мало сил приложил?
— Ну да, — хмыкнул Попов. — Как говаривал Иваныч, обмок, як вовк, обвыс, як лыс, обмэрз, як пес — та всэ задурно.
Борис вспомнил доброжелательную улыбку и теплый, аппетитно пахнущий пакет, врученный тогда юбиляру. Странно, но услышать такое от бывалого Сашки оказалось приятно.
— Александр Семенович, звонит Георгий Рустамович! — раздался по громкой связи голос Татьяны.
— Соедини!
Попов изменился в мгновение:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Но сказать их было некому — Федор Феофилактович Мортиков крепко спал.
— Федька, у нас автобус сломался! Представляешь?! А я вышла — тачку поймала и взад поехала. Федор, ты дрыхнешь, что ли? Че молчишь? Ты ж дома, я знаю!
В комнату вошла невысокая, плотно сбитая молодуха.
— Мать честная, да что ж за вонь такая! — Она зажала нос и злобно щелкнула выключателем.
В разобранной постели, на лилейном вышитом пододеяльнике, любовно укутавшем пуховое одеяло, хрюкал и храпел ее муж. На столе, среди остатков колбасы, зелени и сыра стояла пустая бутылка «Московской» и вино. Две тарелки, две вилки, два стакана. С одного нагло скалились жирные изогнутые полоски помады.
— Ах ты, козел поганый! — взвизгнула женщина и дернула храпевшего за ногу.
Из-под бедра выглянуло новенькое удостоверение цвета спелой вишни. Черные изящные буквы со строгим Фединым ликом на светлом фоне гуртом потонули в жидком коричневом месиве, зловонной лужей растекавшимся по накрахмаленной ткани.
Январь, 2003 год
«8 января.
Отмелькался «тщательный пробор»! Убит Баркудин — «милый» мальчик с ножом, наглый бандит, крупный бизнесмен и начинающий политик. Подонок и убийца. Нашелся, наконец, в банке паук и посильнее — загрыз сородича. Сколько же на нем крови и предательства? Эту душу наверняка даже к чистилищу не допустят. Тяжела. Ну что ж, воздастся каждому по делам его».
Глава 8
Осень, 1992 год
Скандала не было. Никто никого не хватал за руки, не цеплялся за ноги, не умолял остаться, не молил о прощении. Ни слез, ни оскорблений, ни упреков — ничего. Скучно, обыденно. И противно — как плевок или воронье дерьмо, капнувшее вдруг сверху на голову. Она, правда, пыталась поначалу стать в позу заброшенной жены, но попытка выглядела такой жалкой, что даже Алка это поняла и заткнулась.
Эксперимент со счастливым супружеством запороли. Безмятежной старости не дождались. Не случилось в их жизни вязаных шарфов, щекастых внучков и дачного самовара с дружным семейством за круглым столом на вечерней терраске. Идиллия лажанулась.
«Твою мать, ну как она могла засандалить нож в спину?!» Борис ворочался на мягком диване в гостиной, точно на раскаленной жаровне в аду. Не получается, не выходит бесстрастный анализ ситуации, когда предает самый близкий, а ласковая улыбка оборачивается звериным оскалом. Он нащупал на журнальном столике сигареты, зажигалку. Закурил. Из спальни доносилось едва слышное хлюпанье носом. Внезапно вспомнилось другое хлюпанье…
Тот день выдался особенно жарким, ленивым и липким. Зной сгустился, будто мед в сотах. Не хотелось двигаться, не было сил шевелиться. И до вечера они провалялись на прохладном дощатом полу, перекатываясь иногда на грубые домотканые коврики. Гладкие коричневые доски охлаждали водой из цинкового ведра, стоявшего в темных сенях. Хозяйка, сдавая флигель на десять дней, убеждала, что сенцами можно пользоваться как холодильником: пол каменный и продувается хорошо. Бабка, конечно, лукавила и набивала цену, но принесенная с утра колодезная вода в темной каморке не выпендривалась и через пару часов обретала оптимальную для человеческого тела температуру: не обжигала холодом и не слюнявила теплом. Этой водой они и поливали друг друга, лежа на полу. Штапельные занавески, сдвинутые на окнах, не впускали солнце, полосатые коврики отлично удерживали влагу, от чистого пола несло свежестью и чабрецом, пучками утыкавшим стены сеней — они провалялись в ленивой истоме весь день. Любили друг друга, дремали, обливались водой. А вечером захотелось есть, и они решили поужинать в маленьком ресторанчике, в трех километрах отсюда, с отлично промаринованным шашлыком и местным вином. Однако наполеоновские планы провалились. Не помогли ни Алкина красота, ни профессорское звание — мест не было, а за ресторанным тыном в ожидании томились такие же умные гаврики. Пришлось переигрывать. Прикупили у носатой бабки на углу овечий сыр, зелень и помидоры, а по ее наводке — трехлитровый жбан красного домашнего вина и лаваш. Загрузились и отправились домой — к домотканым коврикам, блестящему влагой полу и прямоугольному столу под вытертой клеенкой. Но теория сегодня явно не ладила с практикой, и на подъезде к цели Борис, неожиданно для себя, вдруг круто взял вправо. Не реагируя на Алкины «куда» и «зачем», остановился у обрыва, под раскидистым оливковым деревом с мелкими овальными серебристо-зелеными плодами.
— Выходи! — скомандовал, открывая обе дверцы. — И набери сухих веток. Живенько, живенько! — подтолкнул легонько жену.
— Борька, ну что ты выдумываешь! — протянула она и потянулась грациозной кошкой.
Выдумщик не ответил, с наслаждением вдыхая вечерний воздух, опрокинутый на тлеющую дневным жаром землю. В небе по вечному лекалу прочертился узкий изогнутый месяц, под обрывом шелестели волны ; а под ногами — сухая трава, пожелтевшая от августовского зноя. Жизнерадостно голосили цикады, заманивая в южную НОЧЬ. Отчаянно пахло морем. «Что бы ни случилось дальше, вот это — запомнится навсегда!» — вдруг отчетливо понял Борис.
— Го-о-осподи, какая красота! — восторженно прошептала Алла, стоя над обрывом лицом к морю. — И месяц, словно на картинках, — узкий, с прозрачной широкой каймой. Смотри, как под фатой свадебной! — Она вдруг ахнула и резко крутанулась. — Борька, это же молодой месяц! Надо монетку показать, чтобы деньги не переводились. Где кошелек?
Они показали монету, и бумажную десятку, и весь бумажник — для подстраховки. Потом закрепили это дело поцелуем — на успех загаданного. Оторвавшись друг от друга, спешно принялись шарить в поисках сухих веток, чтобы разжечь костер. Стало темно, Борис включил фары. В общем, когда был нарезан сыр, разломан на ломти лаваш, разлито вино, а в огне трещали сучья, стало совсем темно. Известное дело, южная ночь не спускается на землю — спрыгивает. Над головами мерцали звезды, казалось, руку протяни — достанешь. Бушевали звонкоголосые цикады. Под ногами шелестело и урчало море. Борис взял в руки стакан с вином и, обняв ладонями, посмотрел на жену. Холодноватый лунный свет серебрил пепельные волосы, красивое лицо робко поглаживали дрожащие блики огня и придавали ему одновременно шаловливое и загадочное выражение. Голубые глаза в ночи стали темно-синими, почти черными, в их зрачках отражалось пламя.
— Алка, — сказал Борис, не отрывая взгляд от жены, — ты — царица! Стихия красоты — рядом со стихиями огня и воды. Под нами — море, над нами — небо, а между ними — ты. Спасибо тебе, моя хорошая, что ты есть. За тебя! — И он поднял граненый стакан с густым рубиновым вином, пахнущим изабеллой.
Вот тут она и захлюпала носом…
Это хлюпанье, совсем некстати, всплыло сейчас в памяти под дымок «Мальборо». Проклятие, как можно было это предать?! «Спокойно, без эмоций, — приказал себе. — Я просто проводил опыт, увлекся и преждевременно поверил в успех — только и всего. Эксперимент провалился, но это еще не означает, что цель была неверной. И эмоции здесь ни к чему, осмысление результата требует холодного разума. Черт, черт, черт!..»
Заснул под утро, когда за окнами чехлили шинами асфальт первые троллейбусы.
— Привет, это я.
— Привет, старик! — Несмотря на ранний час, Попов был бодр и весел. — Хочешь сказать, что пойдешь со мной на разговор с инвестором? Я — за!
— Нет, Сань, эту линейку ведешь ты.
— А что тогда?
— У тебя можно перекантоваться пару-тройку дней?
— В любое время и на любой срок, — посерьезнел Попов. — Без проблем!
Из трубки донесся женский смех.
— Ты не один?
— С телевизором. Сейчас вырублю, момент! Смех оборвался, но Борис готов был побиться об заклад, что в квартире — женщина.
— Когда ждать?
— Часов в семь, ничего?
— Заметано! Тогда и по делам подробненько пройдемся, лады?
— Договорились!
Ай, да Сашка! Ни одного вопроса.
— Боря, не надо нигде кантоваться. — В дверях стояла Алка, опершись плечом о косяк. — Это — твоя квартира. Я на нее не претендую. — Отвечать на идиотское замечание не хотелось. — Мы можем пожить какое-то время в разных комнатах, просто как соседи, — не отставала она.
— Не можем.
— Послушай, но ведь это глупо! У меня с ним ничего не было, клянусь!
— Я зайду сегодня после работы, заберу кое-что из одежды. Постарайся отсутствовать. А сейчас извини, мне некогда. — Он гадливо, точно змею на дороге, обошел жену и вышел в ванную.
Злобно шипя, из хромированного клюва полилась холодная вода. А горячая где? Борис отвернул до упора кран — горячей не было. «Проклятие!» Остервенело скинул с себя джинсы, стал под душ и с силой крутанул блестящий крест с голубой кнопкой. «Ну и хрен с вами, прорвемся!» По телу яростно забили тугие ледяные струи.
Разговор с бригадиром вышел коротким. Старик покряхтел, посопел, но ссылаться на нехватку рабочих рук и удерживать не стал. И дураку ясно: прибилась птичка не к своей стае, рано или поздно отобьется.
— Хороший ты мужик, Борька! — Федор Васильич не спеша достал свой вечный портсигар. — Чудноватый только. — Вытащил папиросу, чиркнул спичкой. — Оно, конечно, у всякой пташки — свои замашки. — И глубоко затянулся. — Через пару дней за деньгами приходи. Бывай!
— Я еще сегодня поработаю. С понедельника ухожу. Бригадир молча пожал плечами.
А ближе к вечеру, когда он выбрасывал в мусорный бак заляпанные краской газеты, его легонько похлопали по спине. От неожиданности Борис вздрогнул, резко повернулся и — наткнулся на рыжую челку и зеленые глаза.
— Здрасьте, Борис Андреич! Папу не видели?
— В квартире, две минуты до цели, — буркнул Глебов. — А папа вас не учил в детстве, что подкрадываться к людям нехорошо? Особенно к старшим.
— Нет! — расплылась в безмятежной улыбке Ольга. На лице — ни тени смущения.
— Это серьезный пробел, — сухо заметил он и направился к подъезду.
— Не думаю! — весело парировала девушка, вышагивая рядом. — Напротив, благодаря этому «пробелу» я подкралась к вам совсем близко. Разве не так? — И, беспечно взмахнув рыжей гривой, первой вошла в подъезд.
Щеке, по которой скользнула шелковистая волна, стало щекотно, и Борис яростно потер ее грязными пальцами. «Черт, заигрывает как с мальчишкой!» Слава богу, с понедельника все закончится и он распрощается с маленькой нахалкой навеки. Эта чертова девица уже достала своими зелеными глазами и рыжими космами! Сколько можно лезть на рожон? Сегодня ее наивное кокетство раздражало — и без того проблем хватает.
Он выкурил у подъезда сигарету и, толкнув тяжелую дверь, шагнул за порог. От почтовых ящиков отделилась тонкая фигурка и, крепко схватив за руку, потащила мимо лифта, вверх по лестнице.
— Оля, вы с ума сошли! Куда вы меня тянете? Что за игры?!
Не обращая внимания на возмущенный тон, девушка молча волокла за собой Бориса и отпустила только на площадке между вторым и третьим этажами.
— Вы в своем уме? — холодно поинтересовался он, разминая затекшие пальцы. И откуда такая сила у этой субтильной девицы?
— Борис Андреич, это правда?
— Что?
— Вы уходите из бригады? — Сухие блестящие глаза буквально приклеились к его лицу — не отлепить.
— Я должен получить ваше разрешение?
— Пожалуйста, не иронизируйте, — тихо попросила девушка.
Борису стало жаль этот «детский сад». Наслушалась сказок о прекрасных принцах и спящих красавицах, а просыпаться приходится не в замке, а на обшарпанной лестничной клетке.
— Правда?! — С нее разом слетели игривая смелость и веселье. — Почему так внезапно?
— Оля, простите, вам сколько лет?
— Скоро двадцать. Но какое это имеет значение?
— А мне сорок. И я женат. — Никакой реакции. Борис устало вздохнул. — Послушайте, Оля, я повидал за свою жизнь многих людей. Мужчин и женщин, хороших и плохих — разных. Поверьте, я немало перелопатил человеческого материала и точно знаю: я не тот, кто вам нужен. Вы молоды, красивы, вы только начинаете жить… Черт, не вынуждайте меня говорить банальности! — разозлился он вдруг. — Я не собираюсь вас воспитывать или учить жизни. И не гожусь в наставники. У меня не может быть ничего общего с девушкой вроде вас. Никогда!
— А мне всегда казалось, что основной двигатель науки — сомнение, — улыбнулась Ольга и слизнула языком слезу с верхней губы.
Прошел год. Жизнь потихоньку набирала обороты. Процесс адаптации к новым условиям завершился. Все вернулось на круги своя. Почти все…
В ЗАГС она пришла в строгом черном костюме, в меру бледная, тщательно причесанная, с намеком на скорбную усталость. Холеная, красивая, упакованная. «Упаковщик» ждал за углом, в низкой, похожей на акулу, иномарке. На этот раз ее цвет был серебристым. Узкие тупые фары хищно отливали жадным блеском. На водительском сиденье скучал «идеальный пробор». Надменная парочка — машина и ее хозяин — явно томились ожиданием, презирая вся и всех. Вспомнились слова Сергея: «Это он ударил меня тогда ножом в спину». Естественно, в спину — такие нападают только сзади, исподтишка. Теперь наверняка этот подонок не хватается сам за нож, как восемь лет назад. Он просто платит и заказывает «музыку», лениво наблюдая в сторонке за своими «музыкантами». Как в той тупой драке у «Праги». Борис вдруг пожалел бывшую жену: вляпалась, дуреха.
Развели их быстро, детей нет — какие проблемы? Получив бумажки, похожие на свидетельства о смерти, они вежливо попрощались с равнодушной чиновницей и вышли за дверь.
— Вот и все! — усмехнулась Алла, глядя на бывшего мужа. Подбородок ее дрожал. — Прощай. Просить прощения мне не за что.
— Ага, пока! — равнодушно отозвался он, доставая ключи от машины. И посмотрел по сторонам, собираясь перебежать на противоположную сторону улицы, где припарковал свою «девятку».
— Глебов! — Алла вдруг замолчала и быстро прижала руку к горлу, словно пыталась остановить хлещущую из раны кровь. — Я любила тебя, и я…
— Извини, мне некогда! — не дослушал Борис и быстро пошел к машине.
А дела шли неплохо. На инвесторские средства они арендовали маленький цех, обустроили под лабораторию, закупили оборудование, переманили из института толковых ребят и наладили производство. Небольшое, но уже дающее вполне приличную прибыль. Прибор, разработанный в свое время профессором Глебовым, оказался востребованным. Само время требовало воплощения подобных идей. Народ вспомнил о душе, потянулся к нематериальному. Газетчики заливались о карме, об ауре; доморощенные целители, выскочившие как грибы после дождя, вещали о положительной и отрицательной энергетике, по телевизору дурили головы экстрасенсы. Этой лавине шарлатанства Глебов и его команда противопоставили интеллект ученого, позволивший создать точный прибор для измерения энергетических полей. Вкалывать приходилось не покладая рук. Попов вел переговоры с инвестором, решал проблемы с налоговиками, тащил на себе финансы. Борис занимался производством и проблемами сбыта. Последнее шло как по маслу: медицинские и исследовательские центры выстраивались в очередь за уникальным прибором. Через полгода они сняли небольшой офис в центре, навели там лоск и посадили в маленькой приемной смазливую мордашку. Длинноногая Танечка оказалась хваткой, умной, добросовестной, и очень скоро работодатели поняли, что сделали удачное приобретение. Закоренелый холостяк Попов распушил хвост и заговорил о домашних пирогах, борщах и двух креслах у вечернего телевизора.
— А как же «серые глаза» с выпечкой-нирваной? — поддел однажды друга Борис. — Кажется, твое «сэрдэнько» тогда тонуло?
— Эх, старик, не к лицу мне оказался серый цвет! — вздохнул Сашка и задумчиво оглядел офисный потолок. — Не по Сеньке вышла шапка.
— Мало сил приложил?
— Ну да, — хмыкнул Попов. — Как говаривал Иваныч, обмок, як вовк, обвыс, як лыс, обмэрз, як пес — та всэ задурно.
Борис вспомнил доброжелательную улыбку и теплый, аппетитно пахнущий пакет, врученный тогда юбиляру. Странно, но услышать такое от бывалого Сашки оказалось приятно.
— Александр Семенович, звонит Георгий Рустамович! — раздался по громкой связи голос Татьяны.
— Соедини!
Попов изменился в мгновение:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37