* * *
Пусть нет больше кукушки, пусть по-прежнему шутят свои шутки стрелки шальных часов в мастерской Андраша, а время-то все равно идет. Для наших любовников и для всех остальных, в Париже и повсюду. Наступает Новый год, он зовется 1960-м и с первых же дней сулит грозы. Начинается и новое десятилетие: пятидесятые годы с их модой на “модерн”, бриолином, пластиком и нейлоном скоро отойдут в прошлое и будут казаться нелепыми и смешными.
Как же обстоят дела в мире на пороге десятилетия? Джон Фицджералд Кеннеди изо всех сил продвигает свою кандидатуру на пост президента США от демократической партии. Салот Сор, он же Пол Пот, закончив Сорбонну, возвращается в Пномпень, чтобы на практике воплотить усвоенные теории. Василий Гроссман заканчивает роман-эпопею “Жизнь и судьба” и еще не знает, что рукопись и все черновики, вплоть до ленты пишущей машинки, скоро будут конфискованы КГБ; до самой смерти писатель будет считать книгу уничтоженной. Альбер Камю пишет роман о своем алжирском детстве и тоже не знает, что он останется незаконченным; а ведь его жизнь скоро оборвется на автостраде на юге Франции. Никита Хрущев, стуча кулаком, похваляется новой атомной бомбой, мощностью в тысячу раз превышающей те, что были сброшены на Хиросиму и Нагасаки…
В Алжире тоже идет время, день за днем, месяц за месяцем. Под знойным палящим солнцем и под проливными дождями коренное население гонят с насиженных мест во имя Франции, жгут деревни, калечат и убивают со знанием дела и выставляют трупы на всеобщее обозрение для острастки. Идет шестой год войны. Мало-помалу крепнет в душах ненависть, разгорается пламя гнева, черствеют сердца, закаляется воля, множатся и вооружаются до зубов партизанские отряды…
В конце января возмущенные предательством главы государства генералы французской армии провоцируют новый мятеж в столице Алжира: вооруженные стычки, убитые и раненые на улицах, осадное положение. Во время подавления этого мятежа родится грозная Организация тайной армии: противозаконная и смертоносная сила, призванная сохранить Алжир французским любой ценой.
* * *
А тем временем много севернее, в городе, где живут наши герои, сыплет с серого неба снежная сырость.
* * *
Андраш внимательно следит за развитием событий и все чаще стискивает зубы. Стискивает он и кулаки и, чувствуя, как эти кулаки наливаются силой, понимает, что способен убить себе подобного.
* * *
Рафаэль же в это время на пике своей карьеры. Успех кружит ему голову, и он играет гениально. Когда он на сцене с флейтой – нет больше ни его, Рафаэля, ни флейты, улетучиваются старания и тяжкий труд, отступают на второй план тональности и темпы, даже композитор и его эпоха уже не важны, не о том сейчас, не о музыке музыка, великий исполнитель способен подняться выше частного явления, в сферу вечно и уже сущего: пальцы-язык-губы-гортань-легкие-диафрагма действуют сообща, у них нет иного выбора, ибо эта “Сицилиана” Баха есть суть, есть экстаз вне времени и места, божественная субстанция, в которую погружается Рафаэль вместе с публикой. Успех стал его естественной средой, воздухом, который он вдыхает и выдувает в свой инструмент. Точно чудесные зерна сыплет он ноты на ожидающую благодатную ниву и чувствует, как они прорастают, всходят, плодоносят в замерших сердцах, давая им пишу и умиротворение – давая смысл. Потом, разумеется, следуют почести, овации и дифирамбы, цветы и деньги, медали и дипломы… Но Рафаэль подсел на другой наркотик, не имеющий со всем этим ничего общего. Наркотик Рафаэля – свет в глазах слушателей, прекрасный пламенеющий свет, который говорит ему: спасибо за то, что мы побывали там ! Этот свет стал частью цикла. Без него Рафаэль играть не может и играет, чтобы его зажечь. Чем больше его любят, тем лучше он играет. Чем больше отдает, тем богаче становится, чтобы отдавать снова и снова.
Еще рано судить, унаследовал ли Эмиль музыкальность отца, но дыхание у него есть. В конце января, в свой день рождения, он единым духом задувает две свечи на пироге, и Саффи радостно хлопает в ладоши.
* * *
Столько миров – как могут все они уживаться на одной планете? Какой из них ценнее, какой истиннее, какой важнее узнать в первую очередь? Они переплетаются между собой, сложно, но не хаотично, сближаются и сталкиваются, противостоят друг другу и соединяются, есть причина всякому следствию, которое, в свою очередь, станет причиной и породит новое следствие, и так далее, и так далее, до бесконечности…
Плачевной в общем-то бесконечности, надо заметить.
* * *
В конце весны сам великий Рампаль приглашает Рафаэля в Ниццу, чтобы тот помог ему в создании Международной летней академии по классу флейты – в будущем одной из самых престижных школ в мире.
А Саффи, прежде чем отправиться к мужу на шикарную виллу, которую он снял для них в Сен-Тропе, гуляет в эти дни по Парижу с сыном и любовником еще дольше, еще свободнее, чем когда-либо.
* * *
Венсенский лес, воскресный день в конце июня. Они втроем играют в прятки – бегают с хохотом и визгом, запыхавшись, обливаясь потом, Эмиль счастлив, что Aпy и мама с ним и не заняты взрослым разговором, – потом углубляются по тропинкам в лес. Коляска осталась в прошлом: теперь Сицилийский Принц ходит ножками, хотя, бывает, передвигается, сидя на плечах у Aпy.
На узкой тропке им встречается французское семейство, тоже вышедшее в полном составе на воскресную прогулку: отец, мать, сын-подросток и дочурка-колобок. Они проходят, так и искря недовольством, точно в облаке статического электричества: “Жюльен! Пропусти даму!” – “Да держи же собаку, Франсуа! Напугаешь ребенка!” – “Обойди там, Сюзанна, ты не даешь пройти!” – “Как я обойду, там крапива!” – “Извиняйся, когда тебя пропускают!” – “Посмотри, у меня из-за тебя все ботинки в грязи!” – “Не смей так разговаривать с сестрой!”
Когда облако удаляется, Андраш и Саффи смотрят друг на друга и, весело смеясь, целуются. Эмиль тоже хохочет, не зная толком, что смешного, просто чтобы включиться в их веселье.
Под вечер, на обратном пути в Париж, малыш, сморенный усталостью, засыпает в вагоне метро на коленях у матери. Его ручонка, обнимавшая ее за шею, соскальзывает, бессильно повисая, рот приоткрывается во вздохе, головка откидывается назад, открывая отливающую перламутром нежную шейку.
Сидящая напротив дама в роговых очках умиленно склоняется к спящему ребенку.
– Какой он славный, – говорит она Саффи в расчете на слащаво-мазохистское взаимопонимание мамаш. – Они в этом возрасте такие трогательные!
– Нет, – спокойно, без улыбки отвечает Саффи. – Вы ошибаетесь, мадам. Этот ребенок – наполовину бош, маленький эсэсовец. В таком возрасте он уже убивает птиц…
Побагровевшая дама возмущенно встает и пересаживается на другое место.
– Зачем ты это сказала? – с усмешкой спрашивает Андраш.
– А что? Очень легко быть добренькими к детям! “Какие славные, какие трогательные”… Почему она не говорит, что ты трогательный? Или я? Мы что, не заслуживаем ее доброго отношения? Или… или вот он? – Она показывает глазами на старика мусульманина в чалме и джеллабе, который спит, скорчившись, в углу вагона.
– Саффи! – с притворным изумлением всплескивает руками Андраш. – Не может быть, неужели ты начинаешь видеть людей вокруг себя?

* * *
Середина июля, конец томительно-жаркого дня, густо-желтый, как суп, воздух. Блуждая по улочкам квартала Шаронн, почти им незнакомого, они выходят наобум на площадь Сен-Блез. Там, у террасы обшарпанного кафе, два музыканта наяривают избитые мотивчики. Надо же! Четырнадцатое июля, они и забыли! Скоро начнутся танцы на улицах, фейерверк, ракеты, петарды – весь город будет веселиться.
Саффи смотрит. Ничего особенного, скромные радости рабочего Парижа. Музыканты – один с трубой, другой с аккордеоном – немолоды и плохо одеты; музыка, однако, звучит, и кто-то уже танцует на мостовой, кружат две пары лет по сорок, несколько женщин топчутся друг с другом, группка подростков вертится вокруг, с глупым видом подражая старшим.
На Саффи вдруг наваливается усталость – и не от долгой ходьбы под июльским солнцем – нет, эта усталость давняя, неискоренимая. У нее подкашиваются ноги. Руки опираются на плечи сына. Маленький Эмиль стоит, прижавшись к ней, и тоже смотрит. Не рвется к мальчишкам, играющим на тротуаре в шарики и в бабки.
Саффи гнетет, душит, сковывает все вокруг – такое… почти нереальное. Ей кажется, достаточно малости – дунет ветер, попадет пылинка в глаз, кто-то наступит кому-то на ногу, – и все всё поймут и разойдутся в разные стороны, бранясь, цедя ругательства и сплевывая на землю. Ненависть, ненависть и отчаяние… Ее тело мало-помалу захлестывает волна расплавленного свинца, да, опять ее сковал все тот же Blei, не шевельнуть ни рукой, ни ногой, и вальсы Штрауса через пень колоду, и женщины шерочка с машерочкой, а она опять мертва, и ничего из ее новой жизни нет и не было, ни Парижа, ни лета, ни Рафаэля, ни Андраша, ни Эмиля…
Чувствует ли Эмиль, что мать его мертва, понимает ли, почему так медленно, судорожно сжимаются ее пальцы на его плечах?
Пошатнувшись от нереальности, она хватается за руку Андраша, а тот, неверно истолковав ее движение, отводит Эмиля к стулу на террасе, поворачивается к своей спутнице, заключает ее в объятия и кружит в вальсе, это выходит у него так естественно, так романтично, время от времени он обдувает ее лоб, чтобы не было так жарко, – ах! спасибо Андрашу, еще раз ему спасибо, жуть небытия отпускает: движение вновь становится движением, а не прикинувшейся неподвижностью, застывшие руки и ноги слушаются, следуя простенькой мелодии вальса, оркестр играет, ум-па-па, ум-па-па, мгновения оживают и возвращаются на свои места в действительность, события несутся вскачь и вприпрыжку, сообщая: мы непременно произойдем и ничто нас не остановит, кружатся пары, льется музыка, раз-два-три, раз-два-три, звучат три такта, безмятежно и без перебоев… О! Когда руки Андраша обнимают ее талию, она, Саффи, могла бы вальсировать до скончания века!
Танец кончается, и она, вся мокрая, с блестящими глазами, падает на стул рядом с Эмилем. Андраш заказывает напитки – пиво, лимонад, яблочный сок, гуляем! – и они сидят до сумерек, глядя на музыкантов и на танцующих.
– Почему они все танцуют? – спрашивает Эмиль.
– Празднуют Революцию, – отвечает Андраш.
– А что такое ри… люция?
– Это когда людям отрубают головы, – говорит Саффи.
– А почему они танцуют, если им отрубают головы?

* * *
На следующее утро на Елисейских Полях генерал де Голль принимает с размахом организованный военный парад. От пятисот самолетов (в их числе новейшие реактивные “Мистэр”, “Супер-Сабр” и “Вотур”) стоит оглушительный гром. Прибывшие из Алжира парашютисты в красных беретах и смуглые харки, военнослужащие-алжирцы, в камуфляже маршируют под восторженный рев толпы.
Тем же летом 1960 года в Париже, Лионе и Дижоне с согласия де Голля будут гильотинированы восемь алжирцев – членов ФНО.
* * *
Саффи проводит весь август на вилле в Сен-Тропе. Она играет в воде с Эмилем. Визжит и хохочет, когда он брызгается. Часами помогает ему лепить башенки песочных замков… Она не возвращается в детство, нет – это и есть ее детство, впервые сейчас ей открывается его беззаботность, его игры. Спит она тоже как дитя и видит во сне Андраша почти каждую ночь. Рафаэль всю неделю работает в Ницце, а на уик-энд мчится к семье. Он радуется, видя Саффи загорелой и сияющей.
– Ты расцвела, – говорит он ей.
А как же может быть иначе?
Ей хорошо, и так продолжается до осени.
* * *
Но в конце ноября возвращается бессонница, а с ней сонм призраков. И однажды в мастерской Андраша ей становится совсем худо.
Не в состоянии читать, она уходит за красное покрывало и ложится на диван. Прикрывает глаза рукой. Андраш, усадив Эмиля за верстак наклеивать на картонку кусочки пробки, идет к ней.
Он кладет голову Саффи к себе на колени – и, как тогда, в день печати ангела, изучает ее лицо своими мозолистыми и ловкими пальцами.
– А это что такое? – спрашивает он, касаясь двух морщинок, залегших от тяжелых мыслей между бровей Саффи.
– А это, – говорит Саффи, – это память об отце.
Слова вырвались сами собой. Как она могла это сказать? Теперь придется объяснять. Андраш ждет. И она лепечет первое, что приходит на ум:
– Мой отец работал в войну у Байера, поэтому, когда у меня болит голова, я всегда вспоминаю его.
Андраш чувствует: она лжет. У него на эти вещи какое-то шестое чувство. Он не знает где, в какой части фразы притаилась свернувшаяся змея, знает только, что в эту минуту он удаляется от Саффи со скоростью падающего метеорита. Ему совсем не хочется ее расспрашивать.
– У Байера? – повторяет он без всякого выражения, почему-то выхватив из фразы именно фамилию.
– Да, да… знаешь, в Леверкузене, большой химический завод… Он занимался… как это… анестезия?.. чтобы убивать боль… вот, и один друг устроил его к Байеру, чтобы ему не идти в армию. То есть я хочу сказать, он был в армии, но служил там, его не отправили на восточный фронт, из-за глухого уха.
Саффи уходит от ответа, уходит. Это бегство. Андраш больше не слышит ее, он слышит только звук убегающих шагов.
– … И поэтому в сорок пятом мы не могли уехать. Понимаешь? С каждым днем русские все ближе, и все уходят, тысячи… как это… Fluchtlinge, люди, которые бегут, в холоде, в снегу, кто на поезде, кто в санях, кто пешком, без ничего, голодные, дети и старики падают и умирают на дороге, лошади падают и умирают, женщины рожают прямо на снегу, на глазах у детей, люди тащатся отсюда туда и оттуда сюда. – Андраш знает все это, знает, и Саффи знает, что он знает, зачем же она ему рассказывает? – Но мы должны оставаться в нашем доме, потому что отец жив, он вернется, а если мы уедем, как он нас найдет? Вот и мы остались и ждали, а потом наконец… в сентябре он вернулся.
Стиснув зубы, Андраш выходит. Немного погодя он возвращается, приносит травяной чай с медом.
– Отдыхай, – говорит он. – Солнце вышло, я пойду прогуляюсь с Эмилем. Мы сходим к Сене, поиграем на песочной горке. Спи, Саффи.
Они бегут по набережной, держась за руки, один – большой, светловолосый, другой – маленький, в черных кудряшках; потом Андраш сажает Эмиля на плечи, бежит с ним вприпрыжку, мурлыча себе под нос, сочиняет песенку:
Папа мой –
буржуй большой.
Бабки-деды – мироеды,
Мне таких не надо!
– Дайте шоколада! – подхватывает Эмиль, звонко хохоча, и они вместе поют с начала. А ребенку ведь нет еще и трех лет.
Папа мой? Буржуй пребольшой!
Бабки-деды? Богачи и мироеды!
Мне таких не надо! Дайте шоколада!
Взрослый и маленький придумывают все новые варианты, карабкаясь на песочную горку и съезжая вниз на сложенных картонных ящиках.
Позже, когда они с Саффи идут домой, Эмиль повторяет песенку. Саффи не знает, возмущаться ей или смеяться, хихикает, закрывая ладошкой рот. Она наказывает сыну никогда, ни за что, ни в коем случае не петь этого дома при отце. И на ходу крепко прижимает мальчика к себе.
* * *
– Иди сюда, мой хороший…
Эмиль теперь сам, хоть и помогая себе руками, взбирается по ступенькам на мост Искусств.
– Посмотри-ка…
Саффи достает из сумки плюшевую лапку.
– Давай посмотрим, поплывет она или потонет!
– Давай! – соглашается малыш.
– Ты бросишь или я?
– Я!
– Договорились, бросай!
Лапка летит вниз, без брызг уходит в зеленую, маслянистую воду Сены, всплывает.
– Плывет! Плывет, мама!
– Скажем лапке “до свидания”?
– Дидань, апка! Дидань!
– Счастливого пути!
– Сисли ути!

XIV
В декабре 1960-го де Голль отправляется в поездку по Алжиру, ожидая, что она станет триумфальной: ведь он обещал французскому народу референдум по алжирскому вопросу в следующем месяце. Но повсюду, где бы он ни появился, разъяренные “черноногие”<Так во Франции пренебрежительно называли французов, живших в Алжире до провозглашения независимости. > встречают его демонстрациями протеста, а в столице солдаты сгоряча открывают огонь по толпе: сто убитых и пять с половиной тысяч раненых. Раздосадованный президент вынужден сократить визит.
Решительно, дела принимают скверный оборот. Положение еще осложнится, прежде чем его удастся улучшить, после чего оно ухудшится вновь, ну и так далее.
* * *
Сицилийскому Принцу исполнилось три года.
Саффи и Андраш решили наконец, что мальчик уже слишком большой, чтобы можно было предаваться любовным утехам в его присутствии, даже если он их только слышит. Теперь, когда мама с Апукой заняты за красным покрывалом, Эмиль уходит играть во двор. В доме у него столько друзей, что он никогда не остается надолго один.
Но однажды оказывается, что есть у него и недруги. Субботним утром, когда он помогает мадам Блюменталь одолеть с сумками сто девятнадцать ступенек, сзади вдруг топот, толкотня – это подростки в кипах, верно, только что из синагоги, бегом поднимаются следом за ними.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19