..»
Путь наш лежал в забегаловку, которую Юбер считал самым крутым баром в «Чикаго», а мне было известно — этот район пользуется славой самого крутого места в Тулоне, учитывая, что последний по праву гордился репутацией самого крутого порта в мире. Место назначения вызывало у меня некоторый скепсис, и, ссылаясь на то, что зубов и непереломанных костей у меня осталось наперечет, я поинтересовался, нельзя ли, коль уж нам приспичило пропустить по стаканчику, отправиться куда-нибудь в другое место, где вероятность подвергнуться нападению все же поменьше.
— Знаешь ли, матерые рецидивисты почему-то не склонны собираться в библиотеках, — огрызнулся мой напарник (странным образом гордясь принадлежностью к сообществу заключенных не меньше, чем я, в соответствующем расположении духа, — к числу кембриджских донов. В конце концов, все мы принадлежим к какому-нибудь кругу). — Может, мне удастся встретить кого-нибудь из знакомых.
— Мне казалось, у тебя были несколько натянутые отношения с сокамерниками.
— Не скажу, что мы любили друг друга как братья. Но при всем том я отсидел с ними десять лет. Надо же было хоть с кем-то общаться. Не всегда получается выбрать компанию по вкусу.
В баре было темно: то ли во имя того, чтобы посетители расслабились, то ли чтобы их не узнали, а может, хозяин экономил на освещении. Народу почти не было — и однако, когда я входил, в узком проходе на меня налетел какой-то тип, покидающий заведение. Он извинился! Самым вежливым образом! Подобных манер вы не встретите ни в «Хэрродз», ни в «Ковент-Гарден» — хоть десять лет толкайтесь там в дверях. Похоже, народ в заведениях вроде этого не очень-то напоминает сбившихся в стаю волков, которые только и ищут, как бы запустить в вас зубы. Мне почему-то вспомнился пуританин Захария Крофтон (ум. 1672) и его сыновья: Захария, Зара, Зилофехад и Зофония.
На стенах висели открытки, присланные из стран, не отличающихся политической стабильностью, чьи правительства по качеству и долговечности сравнимы разве что с дешевыми подвязками для чулок. По словам Юппа, начало иным из этих переворотов было положено именно здесь, в разговорах за кружкой пива. Глядя на нечеткие фотографии уставших после боя парней, попирающих ногами тела других парней — похоже, этим парням уже не вставать на ноги, — поневоле поверишь, что утверждения моего напарника — истинная правда. У бармена на стойке высилась здоровенная стеклянная банка, заполненная черным песком и обернутая листом бумаги. Надпись на листе гласила: «Прах республиканских гвардейцев — можно добавить воды, разницы не будет».
Мне подали «Blanche de Garonne» — не могу умолчать о несравненном освежающем и расслабляющем эффекте, который оказывает мое любимое пиво. Открыв сумку, Юпп задумчиво ворошил пачки денег.
— Все одно и то же, — пробормотал он. — И чем дальше, тем хуже. Мы должны куда-то двигаться. А мы — мы повторяемся; нужно что-нибудь совершенно оригинальное. Ограбление, подобного которому еще не было.
— Например? — задал я наводящий вопрос, заранее зная, что ответ мне не понравится — ответ, который, несомненно, чреват свистом летящих мне навстречу пуль, выпущенных из табельного оружия какого-нибудь стража закона.
— Я думаю о чем-нибудь и впрямь потрясающем. О каком-нибудь грандиозном ограблении. Но грандиозные ограбления — это масса планов, масса задействованных людей, вот почему такие ограбления всегда обречены на провал. Сумма, которую ты должен украсть, чтобы прослыть лучшим из лучших, все растет и растет. До бесконечности. Раньше или позже кто-то сорвет еще больший куш — даже с учетом инфляции. И еще: для вывоза такого количества наличности нужен как минимум грузовик.
— Я думал о разных банках, самых престижных банках и о самых крупных, о том, чтобы совершить ограбление в сопровождении оркестра, но все это вариации на ту же избитую тему. Я заглянул в историю преступлений: все ограбления похожи друг на друга; вопрос, больше или меньше было пролито крови, больше или меньше денег украли, по сути, неинтересен.
— Не было одного — ограбления, объявленного заранее, типа: приходите всей семьей, не пожалеете.
— Ты же давал объявление об ограблении в Монпелье.
— Мы объявили, что эти ограбления будут, но не указали, во сколько или в каких именно банках. Монпелье — большой город. В нем множество банков. На этот раз мы заявим: мы ограбим такой-то банк такого-то числа.
— Идея хороша, но вот осуществить ее... несколько затруднительно, знаешь ли. Хотя бы потому, что нас может поджидать там полиция. Несмотря на нашу преданность философии, то, что мы еще на свободе, это даже не чудо, а насмешка над чудом. Может, тебе просто взять деньги и спокойно наслаждаться теми сторонами жизни, которые сидящим в тюрьме неведомы?
— Спасибо на добром слове, только ты ведь покривил душой, проф. Нет... Всей-то моей жизни — эти два месяца. А там... Вынесут вперед ногами, и все... Я бы и сказал, да толку... Себе лгать не будешь — так чего ради мне вешать тебе лапшу на уши...
Прогулка по преисподней в исподнем
Я ухнул в преисподнюю. Я предавался самоуничижению, покуда не почувствовал себя полным ничтожеством. Иные склонны объяснять преследующие их роковые неудачи злым роком, вместо того чтобы воспринимать это как проявление самой сути мироздания. И тут я все же в лучшем положении, чем большинство живущих на белом свете: каменотесы, с натужным криком опускающие кирку, водоноши в Бомбее, погонщики скота в Кении, пастухи яков на Тибете и турецкие полицейские. Так есть ли оправдание моей слабости?
Рано или поздно, но вступаешь в пору, когда твоя умственная ловкость да горделивый напор уже не котируются. И ты дрожишь мелкой дрожью: тут до тебя доходит, что всякое начинание в конце концов обречено на провал, хотя ты уже и так до тошноты сыт провалами. А то, что почитается счастливым окончанием чего бы то ни было, вовсе не является счастливым концом по той простой причине, что всякий конец, мягко говоря, печален.
Стойкий муравьишко
Раз за разом приходишь к одному и тому же: все нетленные отрыжки эмоций и духа, решения мировых проблем, спокойная самоуглубленность и манерное исповедание веры, рамки догм, тесные, как одиночная камера, все эти ужимки сознания — лишь гордая бравада муравьишки (солдат рода Zacryptocerus, например), восклицающего: «Я несокрушим!» — прежде чем хрустнуть под башмаком прохожего.
Впрягшись в воз
Ты обречен тащить этот воз, изо дня в день, один-одинешенек, он становится все тяжелее и тяжелее, он гружен черт-знает-какими разочарованиями и неизжитыми проблемами; и — абсолютная пустота на горизонте.
Прах философов, прах грабителей, прах наемников
Я обвел взглядом бар. К концу недели — года? — века? — как бы там ни было, к концу грядущего века — ни одного из присутствующих сейчас здесь не останется в живых. Прах философов. Добавляй, не добавляй воды. Добавить, что ль, водки?
Мы снова здесь
А-а? Что? Зачем мы выскочили из небесной люльки, зачем устремились в мир? Или это просто бессмысленная насмешка? Но в чем тогда смысл? А если смысл есть, то где же он, черт возьми?
Красотки
Местные красотки взяли меня в оборот. Что ж, прикупить всем по толике счастья? Да, да, да. Этого я и хочу — пусть будут счастливы, в конце концов. Я готов раскрыть объятия всему мирозданию. В моем сердце найдется место каждому, даже этому недоноску, чью машину я продырявил, ведь единственное, что нас объединяет, заставляя встать под одни знамена, — наша смертность: наш общий враг.
Прощальное слово?
Мне хотелось бы сотворить больше добра... Не получилось. Я бы с радостью принес себя в жертву, лишь бы моя кровь пролилась росой искупления на головы ближних. Лишь бы я стал им защитой от страховых агентов да небритых недоумков с пистолетами.
Впрягаясь в воз за столиком бара в Тулоне
— Ну и как ты собираешься грабить банк, заранее объявив о своих предпочтениях? Выделив его, словно жертвенного агнца из стада? Там полицейских окажется больше, чем дежурит в самом крупном полицейском участке, какой только есть в этой стране, когда все население чинно-благолепно ест рождественский обед! — Я был сама язвительность. — Они же на головах друг у друга будут стоять! Мы даже войти внутрь не сможем! Посмертный арест, когда наши головы как следует нашпигуют свинцом, не в счет, ладно! Но чтобы ограбление засчитали, надо взять деньги и успеть прожить после этого хотя бы несколько секунд! А мы и так уже подгребли под себя все везение, отпущенное жителям этой страны!
— Невозможное — лишь следующий шаг за пределы возможного. И иные делали его, даже не подозревая, разве нет? Это как случайно постучаться в соседнюю дверь...
Юпп явно пересидел за чтением философских трактатов и шибко умных трудов. Недаром книжки вроде «Зогара» разрешено читать лишь женатым людям и только по достижении сорока лет!
— Ну и как ты собираешься это осуществить?
— Не знаю. Ты что-нибудь придумаешь, пока я буду заниматься кампанией в прессе. Дадим им месяц — пусть их попотеют. Что до философской концепции и словаря — это я оставляю на твое усмотрение.
— И какой философский метод мы возьмем на вооружение? — спросил я без энтузиазма, прекрасно отдавая себе отчет: Юпп настолько углубился в чащу всевозможных «если» и «может быть», что ему уже оттуда не выбраться.
— Метод? Для Величайшего из ограблений? Для ограбления нашего последнего банка, которое озарит собой всю историю? Чей отсвет ляжет и на прошлое, и на будущее? Ограбления столь великого, что на него обратит внимание даже Платон в своих эмпиреях? Метод тут может быть лишь один. — И Юпп взглянул на меня, ожидая, что я сам закончу его мысль. Но я только недоуменно покачал головой и поднял руки вверх: сдаюсь.
— Ну и какой же?
— Метод Гроббса.
* * *
Покуда Юбер вскармливал и лелеял свою «юбрис» [Hubris — гордыня (лат.)], я насыщал свое чрево (с обстоятельностью немецкого ресторанного критика), пробуя, насколько состоятельна гипотеза о том, что процесс набивания брюха породит какое-нибудь невероятно замечательное нововведение в деле ограбления банков. Но теперь, с появлением ничем не ограниченного досуга для посещения ресторанов, обнаружилось, что никто не жаждет взять меня в оборот, а ведь еще несколько недель назад...
Ешь сейчас
Это «ешь сейчас» стало для меня образом жизни, ибо будущее не обещало ничего хорошего. Будучи неисправимым пирующим софистом [«Пирующие софисты» — сочинение Афинея], если только мне светило вкусно поесть, я готов был бросить все и устремиться в ближайший ресторан, по пути заглянув на всякий случай в «Бертон» [Сеть магазинов по продаже мужских костюмов]: вдруг заведение окажется цивилизованным, из тех, куда пускают лишь в костюме. В этом деле совершенно не важно, сколь часто ты заблуждаешься, когда-нибудь ты ведь окажешься прав.
Опора в классике
Я всегда искал утешения у Антифана, драматурга IV века до н.э.: «Кому из нас ведомо будущее, кто знает, какие страдания сулила нашим друзьям судьба? Потому — быстро возьми два гриба, что найдены под тем буком, и приготовь-ка нам их».
Сие — одна из античных ценностей; вполне годится для оправдания чего бы то ни было. Если вы ввалитесь в ресторан и заявите, что некий тип по соседству вынашивает идею Большого Взрыва и некое начиненное дейтерием устройство (Z 1) вот-вот разнесет все на куски, в связи с чем пусть уж тебя напоследок пронесет от обжорства, народ вокруг решит, что ты на редкость странный человек, даже если ты на редкость богат. Но вверните пару слов из писаний какого-нибудь грека, чьи кости давно окаменели, и любая глупость сойдет вам с рук. Отсюда — популярность всяческих сборников афоризмов: они — дармовая мудрость, неизвестно кем запасенная впрок по нашу душу.
Я просто не знаю, как помочь Юберу завладеть короной. Даже поднаторев во всяких концептуальных трюках, я не возьмусь отстаивать идею, будто ограбление банков есть род деятельности, знаменующий вступление мира в эру беспорочной справедливости, повсеместной любви и обильных удовольствий.
Деньги — род фальшивой никчемности; не настоящей никчемности, а той, от которой трудно отвлечься. Жаль, что за деньги не купишь счастья, вот уж что никому бы не помешало, так это счастье, которое можно купить! Бедняки бы, подкопив деньжат, становились бы счастливцами...
* * *
— Что мне в тебе нравится: ты не твердишь, будто любишь меня, — призналась как-то Жослин.
Как же хорошо хоть что-то делать как надо! Быть популярным — как Зайц в Загребе [Зайц Иван (1832-1914) — хорватский композитор. С 1870 г. был дирижером Национального театра в Загребе]. Всякий раз, как я вижу ее, не могу избавиться от мысли, что она слишком хороша, слишком умна, самостоятельна, хорошо одета, чтобы здесь очутиться. Она поселяется в моем доме раз за разом, ей не важно, где я осел, надолго ли. Я даже боюсь думать, как быстро зачахла бы наша связь, распределись роли наоборот: жиреющий философ пытается найти ключи от машины, потом — вспомнить, где он поставил машину, когда машина найдена, снова ищет ключи, потом выясняется, что кончился бензин, потом он сворачивает не туда, трасса с односторонним движением — это надолго, он теряет адрес, не может найти места для парковки.
— Когда мы грабили банк, ты боялась?
— Нет. В тебе есть что-то такое уютное. Знаешь, по мне, ты похож на подгнившее яблоко.
— Что за яблоко? Какое-нибудь особенное?
— Из тех, что остаются на тротуаре, когда закрылся рынок. Нежное, на самом деле — хорошее, только вот битое. И никому оно не нужно — просто потому, что яблоки должны выглядеть по-другому. И вот этого тебе никогда не удастся скрыть. Ужас вызывает твоя неряшливость — вот уж от чего волосы на голове встают. А эти ваши налеты на банки...
Моя родословная
Почему деградация? Папа был настоящим героем. Он бестрепетно смотрел в лицо работе. День на службе, день — выходной. Стиснув зубы, он сорок лет проработал в страховой компании. Никогда не роптал, прекрасно понимая при этом, что на работе им помыкают ленивые, ограниченные, подлые люди, а другие ограниченные, подлые и ленивые люди, с которыми он сталкивался по долгу службы, зарабатывают вдвое больше его, напрягаясь при этом вдвое меньше. Но он не выплескивал эмоции на всех и на каждого. Проработал всю жизнь на месте, где я бы продержался от силы неделю. Правда, пару раз я ловил на его лице это выражение: все-что-ты-себе-воображаешь-я-уже-пробовал.
Мама: помню, она пылесосила кресло, прежде чем вынести его на помойку. Покуда я учился в Кембридже, мне как-то не очень довелось иметь дело с креслами (предполагалось, что их отсутствие на кампусе поощряет студенческую активность). Что до кресел, которые у меня были потом, право, я не помню, чтобы я когда-нибудь обрабатывал их пылесосом (я даже купил пылесос). А те, которые явно просились на помойку, я вовсе не собирался туда нести, потому что (x) не знал, где она находится, (y) да и знай, (z) скорее бы передвинул мебель, чем стал ее выкидывать.
Вот он я: полиция двух стран гонится за мной, одежда разбросана по всей квартире, мокрое полотенце комом валяется на столе в кухне, вросший ноготь на большом пальце ноги продолжает врастать все глубже — к пятидесяти годам я так и не научился правильно подрезать ногти, — а на горизонте маячит ссора с компаньоном, ибо из доверенных им мне двух пистолетов один валяется на полу, весь заляпанный медом (последствия устроенной далеко за полночь трапезы — гренки с медом), а другой, судя по всему, оставлен мной по забывчивости в кабинке туалета в одном из универмагов.
Кто я — отпрыск умирающей цивилизации или обыкновенный раздолбай?
Хотел бы я знать, доживу ли до того дня, когда вросший ноготь начнет причинять мне боль?
— Отгадай, какая идея озарила намедни Юппа?
Жослин лишь слегка поскребла коготками левую грудь (очень даже) — продолжай, мол...
— Он хочет устроить что-то вроде ограбления по вызову. Мы уведомляем какой-нибудь банк, когда именно мы придем его грабить, надо же дать полиции шанс!
— Ну и почему бы тебе не придумать, как все это осуществить? Ты ведь у нас как-никак философ.
Этого я от нее не ждал. Я встал и направился к холодильнику за выпивкой, по дороге размышляя, воспримет ли Жослин это как желание промочить горло или как прелюдию, предшествующую скандалу.
Нелишняя прозаизация:
Если некий жирный философ, идя по улице, провалится в канализационный люк, он может твердо надеяться, что застрянет там, и все.
И еще:
Повзрослев, не станешь себе врать.
Вот оно
— Весьма тронут, что ты столь веришь в меня как в философа, но... Я, знаешь ли, никогда не претендовал на то, что как философ я чего-то стою. Давно сошел с дистанции. Если и выходил на беговую дорожку. Кроме того, моя сфера — история философии; точнее — история философии до эпохи императора Юстиниана. До того, как в 529 году он закрыл Академию в Афинах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Путь наш лежал в забегаловку, которую Юбер считал самым крутым баром в «Чикаго», а мне было известно — этот район пользуется славой самого крутого места в Тулоне, учитывая, что последний по праву гордился репутацией самого крутого порта в мире. Место назначения вызывало у меня некоторый скепсис, и, ссылаясь на то, что зубов и непереломанных костей у меня осталось наперечет, я поинтересовался, нельзя ли, коль уж нам приспичило пропустить по стаканчику, отправиться куда-нибудь в другое место, где вероятность подвергнуться нападению все же поменьше.
— Знаешь ли, матерые рецидивисты почему-то не склонны собираться в библиотеках, — огрызнулся мой напарник (странным образом гордясь принадлежностью к сообществу заключенных не меньше, чем я, в соответствующем расположении духа, — к числу кембриджских донов. В конце концов, все мы принадлежим к какому-нибудь кругу). — Может, мне удастся встретить кого-нибудь из знакомых.
— Мне казалось, у тебя были несколько натянутые отношения с сокамерниками.
— Не скажу, что мы любили друг друга как братья. Но при всем том я отсидел с ними десять лет. Надо же было хоть с кем-то общаться. Не всегда получается выбрать компанию по вкусу.
В баре было темно: то ли во имя того, чтобы посетители расслабились, то ли чтобы их не узнали, а может, хозяин экономил на освещении. Народу почти не было — и однако, когда я входил, в узком проходе на меня налетел какой-то тип, покидающий заведение. Он извинился! Самым вежливым образом! Подобных манер вы не встретите ни в «Хэрродз», ни в «Ковент-Гарден» — хоть десять лет толкайтесь там в дверях. Похоже, народ в заведениях вроде этого не очень-то напоминает сбившихся в стаю волков, которые только и ищут, как бы запустить в вас зубы. Мне почему-то вспомнился пуританин Захария Крофтон (ум. 1672) и его сыновья: Захария, Зара, Зилофехад и Зофония.
На стенах висели открытки, присланные из стран, не отличающихся политической стабильностью, чьи правительства по качеству и долговечности сравнимы разве что с дешевыми подвязками для чулок. По словам Юппа, начало иным из этих переворотов было положено именно здесь, в разговорах за кружкой пива. Глядя на нечеткие фотографии уставших после боя парней, попирающих ногами тела других парней — похоже, этим парням уже не вставать на ноги, — поневоле поверишь, что утверждения моего напарника — истинная правда. У бармена на стойке высилась здоровенная стеклянная банка, заполненная черным песком и обернутая листом бумаги. Надпись на листе гласила: «Прах республиканских гвардейцев — можно добавить воды, разницы не будет».
Мне подали «Blanche de Garonne» — не могу умолчать о несравненном освежающем и расслабляющем эффекте, который оказывает мое любимое пиво. Открыв сумку, Юпп задумчиво ворошил пачки денег.
— Все одно и то же, — пробормотал он. — И чем дальше, тем хуже. Мы должны куда-то двигаться. А мы — мы повторяемся; нужно что-нибудь совершенно оригинальное. Ограбление, подобного которому еще не было.
— Например? — задал я наводящий вопрос, заранее зная, что ответ мне не понравится — ответ, который, несомненно, чреват свистом летящих мне навстречу пуль, выпущенных из табельного оружия какого-нибудь стража закона.
— Я думаю о чем-нибудь и впрямь потрясающем. О каком-нибудь грандиозном ограблении. Но грандиозные ограбления — это масса планов, масса задействованных людей, вот почему такие ограбления всегда обречены на провал. Сумма, которую ты должен украсть, чтобы прослыть лучшим из лучших, все растет и растет. До бесконечности. Раньше или позже кто-то сорвет еще больший куш — даже с учетом инфляции. И еще: для вывоза такого количества наличности нужен как минимум грузовик.
— Я думал о разных банках, самых престижных банках и о самых крупных, о том, чтобы совершить ограбление в сопровождении оркестра, но все это вариации на ту же избитую тему. Я заглянул в историю преступлений: все ограбления похожи друг на друга; вопрос, больше или меньше было пролито крови, больше или меньше денег украли, по сути, неинтересен.
— Не было одного — ограбления, объявленного заранее, типа: приходите всей семьей, не пожалеете.
— Ты же давал объявление об ограблении в Монпелье.
— Мы объявили, что эти ограбления будут, но не указали, во сколько или в каких именно банках. Монпелье — большой город. В нем множество банков. На этот раз мы заявим: мы ограбим такой-то банк такого-то числа.
— Идея хороша, но вот осуществить ее... несколько затруднительно, знаешь ли. Хотя бы потому, что нас может поджидать там полиция. Несмотря на нашу преданность философии, то, что мы еще на свободе, это даже не чудо, а насмешка над чудом. Может, тебе просто взять деньги и спокойно наслаждаться теми сторонами жизни, которые сидящим в тюрьме неведомы?
— Спасибо на добром слове, только ты ведь покривил душой, проф. Нет... Всей-то моей жизни — эти два месяца. А там... Вынесут вперед ногами, и все... Я бы и сказал, да толку... Себе лгать не будешь — так чего ради мне вешать тебе лапшу на уши...
Прогулка по преисподней в исподнем
Я ухнул в преисподнюю. Я предавался самоуничижению, покуда не почувствовал себя полным ничтожеством. Иные склонны объяснять преследующие их роковые неудачи злым роком, вместо того чтобы воспринимать это как проявление самой сути мироздания. И тут я все же в лучшем положении, чем большинство живущих на белом свете: каменотесы, с натужным криком опускающие кирку, водоноши в Бомбее, погонщики скота в Кении, пастухи яков на Тибете и турецкие полицейские. Так есть ли оправдание моей слабости?
Рано или поздно, но вступаешь в пору, когда твоя умственная ловкость да горделивый напор уже не котируются. И ты дрожишь мелкой дрожью: тут до тебя доходит, что всякое начинание в конце концов обречено на провал, хотя ты уже и так до тошноты сыт провалами. А то, что почитается счастливым окончанием чего бы то ни было, вовсе не является счастливым концом по той простой причине, что всякий конец, мягко говоря, печален.
Стойкий муравьишко
Раз за разом приходишь к одному и тому же: все нетленные отрыжки эмоций и духа, решения мировых проблем, спокойная самоуглубленность и манерное исповедание веры, рамки догм, тесные, как одиночная камера, все эти ужимки сознания — лишь гордая бравада муравьишки (солдат рода Zacryptocerus, например), восклицающего: «Я несокрушим!» — прежде чем хрустнуть под башмаком прохожего.
Впрягшись в воз
Ты обречен тащить этот воз, изо дня в день, один-одинешенек, он становится все тяжелее и тяжелее, он гружен черт-знает-какими разочарованиями и неизжитыми проблемами; и — абсолютная пустота на горизонте.
Прах философов, прах грабителей, прах наемников
Я обвел взглядом бар. К концу недели — года? — века? — как бы там ни было, к концу грядущего века — ни одного из присутствующих сейчас здесь не останется в живых. Прах философов. Добавляй, не добавляй воды. Добавить, что ль, водки?
Мы снова здесь
А-а? Что? Зачем мы выскочили из небесной люльки, зачем устремились в мир? Или это просто бессмысленная насмешка? Но в чем тогда смысл? А если смысл есть, то где же он, черт возьми?
Красотки
Местные красотки взяли меня в оборот. Что ж, прикупить всем по толике счастья? Да, да, да. Этого я и хочу — пусть будут счастливы, в конце концов. Я готов раскрыть объятия всему мирозданию. В моем сердце найдется место каждому, даже этому недоноску, чью машину я продырявил, ведь единственное, что нас объединяет, заставляя встать под одни знамена, — наша смертность: наш общий враг.
Прощальное слово?
Мне хотелось бы сотворить больше добра... Не получилось. Я бы с радостью принес себя в жертву, лишь бы моя кровь пролилась росой искупления на головы ближних. Лишь бы я стал им защитой от страховых агентов да небритых недоумков с пистолетами.
Впрягаясь в воз за столиком бара в Тулоне
— Ну и как ты собираешься грабить банк, заранее объявив о своих предпочтениях? Выделив его, словно жертвенного агнца из стада? Там полицейских окажется больше, чем дежурит в самом крупном полицейском участке, какой только есть в этой стране, когда все население чинно-благолепно ест рождественский обед! — Я был сама язвительность. — Они же на головах друг у друга будут стоять! Мы даже войти внутрь не сможем! Посмертный арест, когда наши головы как следует нашпигуют свинцом, не в счет, ладно! Но чтобы ограбление засчитали, надо взять деньги и успеть прожить после этого хотя бы несколько секунд! А мы и так уже подгребли под себя все везение, отпущенное жителям этой страны!
— Невозможное — лишь следующий шаг за пределы возможного. И иные делали его, даже не подозревая, разве нет? Это как случайно постучаться в соседнюю дверь...
Юпп явно пересидел за чтением философских трактатов и шибко умных трудов. Недаром книжки вроде «Зогара» разрешено читать лишь женатым людям и только по достижении сорока лет!
— Ну и как ты собираешься это осуществить?
— Не знаю. Ты что-нибудь придумаешь, пока я буду заниматься кампанией в прессе. Дадим им месяц — пусть их попотеют. Что до философской концепции и словаря — это я оставляю на твое усмотрение.
— И какой философский метод мы возьмем на вооружение? — спросил я без энтузиазма, прекрасно отдавая себе отчет: Юпп настолько углубился в чащу всевозможных «если» и «может быть», что ему уже оттуда не выбраться.
— Метод? Для Величайшего из ограблений? Для ограбления нашего последнего банка, которое озарит собой всю историю? Чей отсвет ляжет и на прошлое, и на будущее? Ограбления столь великого, что на него обратит внимание даже Платон в своих эмпиреях? Метод тут может быть лишь один. — И Юпп взглянул на меня, ожидая, что я сам закончу его мысль. Но я только недоуменно покачал головой и поднял руки вверх: сдаюсь.
— Ну и какой же?
— Метод Гроббса.
* * *
Покуда Юбер вскармливал и лелеял свою «юбрис» [Hubris — гордыня (лат.)], я насыщал свое чрево (с обстоятельностью немецкого ресторанного критика), пробуя, насколько состоятельна гипотеза о том, что процесс набивания брюха породит какое-нибудь невероятно замечательное нововведение в деле ограбления банков. Но теперь, с появлением ничем не ограниченного досуга для посещения ресторанов, обнаружилось, что никто не жаждет взять меня в оборот, а ведь еще несколько недель назад...
Ешь сейчас
Это «ешь сейчас» стало для меня образом жизни, ибо будущее не обещало ничего хорошего. Будучи неисправимым пирующим софистом [«Пирующие софисты» — сочинение Афинея], если только мне светило вкусно поесть, я готов был бросить все и устремиться в ближайший ресторан, по пути заглянув на всякий случай в «Бертон» [Сеть магазинов по продаже мужских костюмов]: вдруг заведение окажется цивилизованным, из тех, куда пускают лишь в костюме. В этом деле совершенно не важно, сколь часто ты заблуждаешься, когда-нибудь ты ведь окажешься прав.
Опора в классике
Я всегда искал утешения у Антифана, драматурга IV века до н.э.: «Кому из нас ведомо будущее, кто знает, какие страдания сулила нашим друзьям судьба? Потому — быстро возьми два гриба, что найдены под тем буком, и приготовь-ка нам их».
Сие — одна из античных ценностей; вполне годится для оправдания чего бы то ни было. Если вы ввалитесь в ресторан и заявите, что некий тип по соседству вынашивает идею Большого Взрыва и некое начиненное дейтерием устройство (Z 1) вот-вот разнесет все на куски, в связи с чем пусть уж тебя напоследок пронесет от обжорства, народ вокруг решит, что ты на редкость странный человек, даже если ты на редкость богат. Но вверните пару слов из писаний какого-нибудь грека, чьи кости давно окаменели, и любая глупость сойдет вам с рук. Отсюда — популярность всяческих сборников афоризмов: они — дармовая мудрость, неизвестно кем запасенная впрок по нашу душу.
Я просто не знаю, как помочь Юберу завладеть короной. Даже поднаторев во всяких концептуальных трюках, я не возьмусь отстаивать идею, будто ограбление банков есть род деятельности, знаменующий вступление мира в эру беспорочной справедливости, повсеместной любви и обильных удовольствий.
Деньги — род фальшивой никчемности; не настоящей никчемности, а той, от которой трудно отвлечься. Жаль, что за деньги не купишь счастья, вот уж что никому бы не помешало, так это счастье, которое можно купить! Бедняки бы, подкопив деньжат, становились бы счастливцами...
* * *
— Что мне в тебе нравится: ты не твердишь, будто любишь меня, — призналась как-то Жослин.
Как же хорошо хоть что-то делать как надо! Быть популярным — как Зайц в Загребе [Зайц Иван (1832-1914) — хорватский композитор. С 1870 г. был дирижером Национального театра в Загребе]. Всякий раз, как я вижу ее, не могу избавиться от мысли, что она слишком хороша, слишком умна, самостоятельна, хорошо одета, чтобы здесь очутиться. Она поселяется в моем доме раз за разом, ей не важно, где я осел, надолго ли. Я даже боюсь думать, как быстро зачахла бы наша связь, распределись роли наоборот: жиреющий философ пытается найти ключи от машины, потом — вспомнить, где он поставил машину, когда машина найдена, снова ищет ключи, потом выясняется, что кончился бензин, потом он сворачивает не туда, трасса с односторонним движением — это надолго, он теряет адрес, не может найти места для парковки.
— Когда мы грабили банк, ты боялась?
— Нет. В тебе есть что-то такое уютное. Знаешь, по мне, ты похож на подгнившее яблоко.
— Что за яблоко? Какое-нибудь особенное?
— Из тех, что остаются на тротуаре, когда закрылся рынок. Нежное, на самом деле — хорошее, только вот битое. И никому оно не нужно — просто потому, что яблоки должны выглядеть по-другому. И вот этого тебе никогда не удастся скрыть. Ужас вызывает твоя неряшливость — вот уж от чего волосы на голове встают. А эти ваши налеты на банки...
Моя родословная
Почему деградация? Папа был настоящим героем. Он бестрепетно смотрел в лицо работе. День на службе, день — выходной. Стиснув зубы, он сорок лет проработал в страховой компании. Никогда не роптал, прекрасно понимая при этом, что на работе им помыкают ленивые, ограниченные, подлые люди, а другие ограниченные, подлые и ленивые люди, с которыми он сталкивался по долгу службы, зарабатывают вдвое больше его, напрягаясь при этом вдвое меньше. Но он не выплескивал эмоции на всех и на каждого. Проработал всю жизнь на месте, где я бы продержался от силы неделю. Правда, пару раз я ловил на его лице это выражение: все-что-ты-себе-воображаешь-я-уже-пробовал.
Мама: помню, она пылесосила кресло, прежде чем вынести его на помойку. Покуда я учился в Кембридже, мне как-то не очень довелось иметь дело с креслами (предполагалось, что их отсутствие на кампусе поощряет студенческую активность). Что до кресел, которые у меня были потом, право, я не помню, чтобы я когда-нибудь обрабатывал их пылесосом (я даже купил пылесос). А те, которые явно просились на помойку, я вовсе не собирался туда нести, потому что (x) не знал, где она находится, (y) да и знай, (z) скорее бы передвинул мебель, чем стал ее выкидывать.
Вот он я: полиция двух стран гонится за мной, одежда разбросана по всей квартире, мокрое полотенце комом валяется на столе в кухне, вросший ноготь на большом пальце ноги продолжает врастать все глубже — к пятидесяти годам я так и не научился правильно подрезать ногти, — а на горизонте маячит ссора с компаньоном, ибо из доверенных им мне двух пистолетов один валяется на полу, весь заляпанный медом (последствия устроенной далеко за полночь трапезы — гренки с медом), а другой, судя по всему, оставлен мной по забывчивости в кабинке туалета в одном из универмагов.
Кто я — отпрыск умирающей цивилизации или обыкновенный раздолбай?
Хотел бы я знать, доживу ли до того дня, когда вросший ноготь начнет причинять мне боль?
— Отгадай, какая идея озарила намедни Юппа?
Жослин лишь слегка поскребла коготками левую грудь (очень даже) — продолжай, мол...
— Он хочет устроить что-то вроде ограбления по вызову. Мы уведомляем какой-нибудь банк, когда именно мы придем его грабить, надо же дать полиции шанс!
— Ну и почему бы тебе не придумать, как все это осуществить? Ты ведь у нас как-никак философ.
Этого я от нее не ждал. Я встал и направился к холодильнику за выпивкой, по дороге размышляя, воспримет ли Жослин это как желание промочить горло или как прелюдию, предшествующую скандалу.
Нелишняя прозаизация:
Если некий жирный философ, идя по улице, провалится в канализационный люк, он может твердо надеяться, что застрянет там, и все.
И еще:
Повзрослев, не станешь себе врать.
Вот оно
— Весьма тронут, что ты столь веришь в меня как в философа, но... Я, знаешь ли, никогда не претендовал на то, что как философ я чего-то стою. Давно сошел с дистанции. Если и выходил на беговую дорожку. Кроме того, моя сфера — история философии; точнее — история философии до эпохи императора Юстиниана. До того, как в 529 году он закрыл Академию в Афинах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43