«Как я хотел тебя все это время».
Я кончила почти сразу, почти мгновенно, отчего меня немного отпустило, и я смогла удивиться этому, впервые открытому своему качеству. Но он ничего не заметил, и я продолжала ощущать его в себе, и через несколько мгновений все снова начало кружиться перед глазами и постепенно слилось воедино, и я уже не могла ничего различить и потому закрыла глаза.
Он двигался во мне как-то неожиданно, по-другому, с такими движениями я не была знакома раньше, это не было плавное ритмическое колебание определенной амплитуды, а, скорее, наоборот, движениярваного, если вообще существующего ритма. Он то убыстрялся, то замирал и почти останавливался, и я замирала вместе с ним, но потом вдруг в самый неожиданный момент ударял меня внутри так глубоко и с такой неожиданной силой, что мне казалось, не только крик, но и вся моя плоть вырываются наружу.
Удары эти все нарастали и по силе, и по скорости, и, когда я уже начинала к ним привыкать, когда я уже начинала ловить их безумный ритм и подстраиваться под него, они вдруг так же неожиданно замирали на полудвижении, полувзмахе. Мои бедра еще чуть дрожали, ожидая продолжения, но его не было, и они расслаблялись, и именно в этот момент, застигнув врасплох, он снова ударял меня одиночным немилосердным движением, и от неожиданности, не успев собраться, я снова рассыпалась в стоне и в неверии выкрикнутого «нет, не надо», но он не понимал все равно.
Потом он снова останавливался и, сменив и ритм, и угол, и само движение, сделав его вращательным, упирался в стенку и начинал надавливать на нее, только на это одно место, так что я сжималась от резкости ощущения, но потом он снова менял направление вращения, ища другую, еще нетронутую точку и снова находил, и я снова сжималась, пока все не менялось опять.
Я погрузилась в эту запутанную ритмику блюзовой мелодии и растворилась в ней, пока не почувствовала, как выгнулось в моих руках его тело, и он подался вверх, и я ощутила его разом удесятеренное, дошедшее до дрожания напряжение и горячий, будоражащий всплеск внутри меня, и все многократно усилилось и смешалось, переплелось, и он сжал меня, не щадя моего тела, и все было так сильно, что я только услышала его крик или стон и догнала его своим и накрыла его.
Мы лежали без движения, без звука, без дыхания, без сил в темноте комнаты, да и откуда им было сейчас взяться, они все были израсходованы и им требовалось время, чтобы накопиться вновь. Когда я смогла думать, я поняла, что сейчас в мою любовь вошли и благодарность за то неземное, что он позволил мне только что испытать, и трогательная нежность к нему за то, что ему тоже было хорошо со мной.
Наконец я смогла повернуться на бок и, приподнявшись над распластанным Марком, стала разглядывать его неживое лицо. Видимо, он почувствовал мой взгляд, потому что открыл глаза и, не улыбаясь, очень серьезно сказал:
— Ты обалденная.
И он протянул усталую руку и обнял меня за шею и потянул к себе.
— Нет, это ты обалденный, — несогласно прошептала я, пока мои искусанные губы не успели достичь его рта. — Ты так потрясающе кончаешь, — сказала я потом.
Я не видела, но почувствовала, как он улыбнулся.
— Ты тоже.
Я восприняла это как похвалу.
— Ты останешься у меня?
— Мне надо будет рано уйти, — ответила я, понимая, что это положительный ответ.
Это была первая, но не единственная ночь, когда я осталась у Марка. Собственно, я оставалась у него каждый раз, когда мне на следующий день не надо было вставать с рассветом, что случалось не так часто, как мне хотелось бы, но все же раза два в неделю.
Утром мы отправлялись завтракать в соседнее кафе, и это был беспечный и беззаботный завтрак. Мы пили кофе и ели вкусные с изюмом булочки и болтали о чем-то под стать завтраку — очень беспечном и беззаботном — и смотрели друг на друга с нежной лаской, и от утренней, ранней, чуть сонливой разнеженности я относилась к Марку особенно трогательно, и мне хотелось дотронуться до него и снова оказаться в его квартире, и замереть там рядом с ним на целый день до завтрашнего такого же завтрака, но это было невозможно, так как впереди ждали дела.
Впрочем, вечером он, как всегда, встречал меня у работы, и мы снова были вместе, и снова проводили час или два, и, если я не могла поехать к нему, он не настаивал и провожал меня, и я целовала его в губы и не могла оторваться от него и оставить его этой ночью одного, но все же заставляла себя, зная, что все продолжится завтра. И все действительно продолжалось завтра, и мы скользили по дням и неделям, пока они не перетекали в месяц, а потом в другой, и мне было необыкновенно легко, и ничто не вклинивалось в этот счастливый распорядок, ничто не вызыва ло вопроса, и поэтому ничто не требовало ответа ни от меня, ни от Марка.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Я не помню точно, когда Марк все же спросил меня, где и на кого я учусь, я просто не обратила тогда внимания на этот его несущественный вопрос. Помню только, что мы сидели в простеньком кафе уже вполне сытые, и единственное, что оставалось на столе, были две неполные чашки кофе, да еще хлебница с парой разломанных пополам булочек.
— В Бостонском университете, — ответила я, — на экономическом.
— Что это значит? Я имею в виду, кем ты станешь? — спросил он.
— Если честно, я сама точно не знаю. Но вроде бы в финансовых компаниях делать аудит, рассчитывать налоги или быть финансовым советником. В общем, заниматься разной туфтой типа этого.
— И тебе нравится? — спросил он. Я скорчила гримасу недоумения.
— Нравится? Даже не задумывалась над этим, — попробовала уйти от ответа я, но потом добавила по инерции монотонно: — Нормально.
— А зачем же ты тогда пошла туда учиться? — опять спросил Марк.
— Зачем я пошла туда учиться? — лениво повторила я его вопрос, показывая этим, что мне этот разговор не особенно интересен. — А куда еще? Экономисты везде требуются, работы полно, посмотри газету, куча объявлений, зарплата хорошая. Что еще надо — стабильность и вера в завтрашний день. — Я попыталась свести разговор в шутку, мне не нравилась тема, слишком односторонняя, слишком про меня, и я не хотела продолжать.
Марк мягко улыбнулся, он всегда так улыбался, когда не соглашался, и я поняла, что мне не удастся отделаться формальной отговоркой.
— Но если тебе не нравится.
— Я так не сказала, я сказала «нормально». Не так чтобы я жутко тащилась от всех этих дебетов, кредитов и прочих дисперсмантов, но, я думаю, никто не тащится.
Я потихоньку начала раздражаться, разговор был мне не по душе.
— Я думаю, кто-то тащится. Кто-то наверняка тащится, — повторил Марк. Он говорил медленно, как бы взвешивая слова, аккуратно их подбирая. — И ты всегда будешь проигрывать им.
Это было уже что-то новое, никогда раньше Марк не говорил со мной таким тоном — безапелляционным, давящим.
— Послушай, — сказала я, — я ни с кем соревноваться не собираюсь. Очень хорошо, если кто-то станет лучше меня. Будет кому местную экономику поднимать.
— Зачем начинать, заранее зная, что тебя ожидает неудача? — задумчиво и как бы самому себе сказал Марк. — Это как игрок, который выходит на поле, заранее готовясь проиграть матч. Только для тебя поражение в результате выльется в напрасно потраченные годы, постоянное неудовольствие, и потом невозможно будет что-либо изменить и...
— Хорошо, — перебила его я. — Откуда ты знаешь, что меня ждет неудача? Ты что, считаешь, что я соображаю плохо? Так вот, в качестве информации, я одна из лучших на курсе!
— Малыш, ты только не злись, — сказал он миролюбиво, — мы ведь просто обсуждаем. Я уверен, что ты способная. Более того, ты способнее многих других, которых я знаю. А я знаю много сильных людей.
Я бы подумала, что он шутит, если бы голос его не звучал настолько серьезно.
— Но, видишь ли, когда мы говорим о лучших, в силу входят другие правила. Это как законы Ньютона, которые действительны только на Земле и распространяются на всех, кто здесь находится, но за пределами ее они не действуют. Там, в космосе, властвуют законы Эйнштейна и геометрия Лобачевского, а не Евклида, например.
— Но там нет жизни, как ты говоришь, за пределами Земли, — возразила я.
— Это ты так думаешь, — отмахнулся он от меня. — Так же и среди творческих людей: для них действуют другие законы, —он сделал паузу, подбирая слова, —счастья, гармонии, даже любви — абсолютно другие законы, и конкуренции тоже.
— Ну хорошо, и какие же они, эти законы? — уже скорее саркастически, чем добродушно, спросила я.
Он все так же мягко улыбнулся.
— Все я не знаю, о многих сейчас ргезачем говорить, но самый простой — тот, о котором мы сейчас спорим, — он опять остановился, опять подбирая слова. — Человек хорош в том, что любит, а любит то, в чем он хорош.
— Это несложно.
— Конечно, несложно, — не понял он моей иронии или сделал вид, что не понял. — Более того, банально, но парадокс в том, что самые простые и банальные вещи как раз из-за своей простоты и ускользают от нас.
Нет, подумала я, все он понял.
— Но я не об этом. Получается замкнутый круг: чем больше ты любишь то, чем занимаешься, тем лучше это делаешь. А чем лучше делаешь, тем больше ты это любишь. В результате человек поднимается над собой, даже над своим талантом, и конкурировать с ним становится сложно.
Теперь я поняла, что меня раздражал даже больше, чем сама тема, его тон. Он говорил со мной, как с ребенком, — поучительно, даже назидательно, — и говорил бы что-нибудь оригинальное, а то, действительно, общие места. Я хотела сорваться на резкость, чтобы закончить наконец этот ненужный разговор, я уже приготовила фразу, но в последний момент все же сдержалась и промолчала. Вместо этого я перешла на еще не забытый московский, более развязный тон.
— Ну ты романтик. Тебе бы все о высоком. Какие там любишь не любишь, тоже мне ромашки! Выжить бы, — вдруг вырвалось у меня в сердцах. — Ты бы посмотрел, где и как я живу, пашу на двух работах, чтоб прокормиться, занимаюсь по ночам, сплю четыре часа!
Меня понесло по-настоящему. Все, что накопилось во мне, вся усталость, разочарование, бессмысленное ожидание чего-то, постоянные ограничения и нехватка — все это из-за дурацкого разговора вдруг наслоилось одно на другое и рванулось из меня, и я не в силах была сдержаться.
— Ты знаешь, когда я последний раз к зеркалу подходила? Когда у меня время было накраситься? — я почувствовала слезу у себя в голосе. — Хорошо еще, что в этой стране и краситься-то не надо, все равно никому дела нет. — Вот уже и на страну покатила, подумала я. — Если бы я родилась здесь, я бы, как ты, думала о высоком, о космосе, о душе, а не о том, как мне за квартиру заплатить и на что зуб, который, сволочь, уже вторую неделю болит, залечить.
Я остановилась, чтобы сдержаться и действительно не расплакаться, очень уж стало жалко себя, особенно из-за этого зуба.
— Ты, Марк, с кем разговор этот затеял? — все же кое-как взяла себя в руки я. — Творчество-шморчество! Ты с друзьями своими йельскими об этом поболтай, а со мной о чем-нибудь более земном, например, где будильник достать, который звонит погромче, чтоб завтра полшестого не проспать. Я наконец замолчала. Он смотрел на меня все то время, что я говорила, смотрел прямо в глаза, уже не улыбаясь, подперев голову рукой и закрыв ладонью подбородок. Взгляд его, став мягким, светился нежно-голубым теплом и, мне показалось, даже нежностью.
Зачем я все это наговорила? Глупо, подумала я.
— Я тебе завтра позвоню в полшестого, разбужу, — абсолютно серьезно сказал он.
Я улыбнулась, это было мило. Хорошо все же, что я не расплакалась, было бы совсем по-дурацки. Мы замолчали. Я постаралась успокоиться и снять с себя напряжение и досаду спора.
— Я понимаю то, о чем ты говоришь, — сказал наконец Марк. — Я знаю это ощущение. Оно вызывается не только эмиграцией, но и многими другими, вообще любыми поворотными событиями.
Лицо его, все так же лежащее на ладони, склонилось теперь ближе к столу, и взгляд сосредоточился на хлебном мякише, который он катал двумя пальцами.
— Видишь ли, — он говорил как бы самому себе, — любой большой шаг в жизни человека есть отступление, которое зачастую приводит к потере. Не только эмиграция, но и рождение ребенка, смена профессии, что еще, наверное, женитьба, — вообще любое значимое движение, которое совершает человек, отбрасывает его назад, каждого по-своему, но все равно отбрасывает, лишает чего-то. Либо привычного стиля жизни, либо интересов, либо системы ценностей, планов, надежд, да чего угодно. В какой-то момент начинает казаться, что потеряны время, силы, что для восстановления, возвращения в исходную позицию потребуется вся длина оставшейся жизни. Но это ошибочное ощущение, и дело даже не в том, кто восстанавливается быстрее, а кто медленнее, а в том, что некоторые выходят из своего отступления в результате более сильными, чем были прежде. То есть они, кто возвращаются, сразу перескакивают прежние, исходные позиции, переходя как бы на новый виток спирали.
— Как Монголия из феодализма в социализм, — перебила я его еще заученным в школе.
Я опять начала злиться: ну зачем он снова возвращается к этой теме?
— Что? — не понял он.
— Нет, ничего, — мотнула головой я.
— Понимаешь, кого-то отступление отбрасывает назад навсегда, а кого-то обогащает и поднимает над теми, кто не знал поражения.
— А поражение-то здесь при чем? Поражения-то вроде не было, — опять съехидничала я.
— Ну ладно, — наконец-то он понял, что разговаривать со мной бесполезно, — давай закончим, пока.
— Да, давай закончим. Только один вопрос, — как бы вдруг спохватилась я.
— Конечно, — согласился наивный Марк.
— Ну-ка, признавайся, сколько детей ты успел народить, и все небось от многочисленных законных жен.
Он пожал плечами, не понимая.
— Откуда же ты так качественно про отступления набрался?
Я вдруг поняла, что скорее злюсь, чем шучу. Он тоже понял это.
— Хорошо, давай закончим, — снова согласился он и добавил: — Ты пойдешь сегодня ко мне?
— Нет, — ответила я, — я лучше сегодня к себе, в свое отступление, а то чего-то не обогащалась давно. Пойдем, а?
Мне действительно хотелось уйти побыстрее, а то я чувствовала, что мы можем поругаться, вернее, я могу. Мы встали из-за стола и направились к выходу. Уже на улице, перед моим вечно поникшим домом, он притянул меня к себе, обнял и сказал мягко:
—Я знаю, что был нетактичен сегодня. Понятно, что по больному, но я должен был все это сказать. Ты делаешь ошибку, я уверен. Обещай мне, что подумаешь, о чем мы говорили, ладно?
— Обязательно, — скороговоркой выдавила я, повернулась и стала подниматься по ступенькам к подъезду. Знает, что по больному, а все равно продолжает, подумала я, спиной чувствуя, что он смотрит, как я открываю дверь, Я открыла ее и вошла вовнутрь, так и не обернувшись.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Смешно было то, что Марк действительно позвонил мне следующим утром ровно в полшестого, и голос у него был заспанный и оттого особенно теплый и милый.
— Давай вставай, пора, полшестого, — чуть-чуть заплетающимся языком пробурчал он.
— О, — я потянулась в постели, — я могла еще десять минут поспать.
— Ты же сказала: в полшестого, — все так же невнятно сказал Марк.
— Ладно, встаю, — согласилась я трезвея. — Счастливчик, ты-то небось еще спать будешь.
— Конечно, буду. В такую рань встают либо сумасшедшие, либо одержимые.
— Я одержимая, — выбрала я из двух.
— Кстати, — вдруг его голос зазвучал совершенно нормально, без намека на сонную расслабленность, — освободи себе субботу. Мы приглашены на вечер.
— На вечер? — удивилась я. До этого мы ни разу никуда не ходили, встречаясь только, чтобы увидеть друг друга. — Куда?
Мне стало любопытно.
— Какая тебе разница? Приглашены. Давай вставай, а то опоздаешь. Целую.
— Целую, — машинально ответила я и повесила трубку.
Как ни странно, но почему-то тот дурацкий разговор в кафе запал мне в душу. Возможно, потому, что это был первый случай, когда Марк был напорист, почти агрессивен со мной и не побоялся сказать неприятное. «А что, если, — вдруг неожиданно предположила я, — что, если он прав?»
Не то чтобы все эти науки, которые я изучала, очень раздражали меня, скорее они оставляли меня равнодушной. Если честно, я никогда не задумывалась, что всей этой занудностью мне придется заниматься всю оставшуюся жизнь. Не потому, что мне эта мысль была непонятна, чего же может быть проще, а просто я вообще никогда не думала в терминах «всей жизни». Ну учусь, ну закончу когда-нибудь, через несколько лет, ну наверное, пойду работать, ну начну зарабатывать — и все, и на этом фантазия и мечта останавливались, потому что дальше и не стремились. Даже день окончания университета маячил в таком расплывчатом отдалении, что думать о нем, казалось, все равно что думать о следующей жизни, в которой я буду, может быть, кротом, хотя все же лучше белкой, хотя бы хвост пушистый.
1 2 3 4 5 6 7 8
Я кончила почти сразу, почти мгновенно, отчего меня немного отпустило, и я смогла удивиться этому, впервые открытому своему качеству. Но он ничего не заметил, и я продолжала ощущать его в себе, и через несколько мгновений все снова начало кружиться перед глазами и постепенно слилось воедино, и я уже не могла ничего различить и потому закрыла глаза.
Он двигался во мне как-то неожиданно, по-другому, с такими движениями я не была знакома раньше, это не было плавное ритмическое колебание определенной амплитуды, а, скорее, наоборот, движениярваного, если вообще существующего ритма. Он то убыстрялся, то замирал и почти останавливался, и я замирала вместе с ним, но потом вдруг в самый неожиданный момент ударял меня внутри так глубоко и с такой неожиданной силой, что мне казалось, не только крик, но и вся моя плоть вырываются наружу.
Удары эти все нарастали и по силе, и по скорости, и, когда я уже начинала к ним привыкать, когда я уже начинала ловить их безумный ритм и подстраиваться под него, они вдруг так же неожиданно замирали на полудвижении, полувзмахе. Мои бедра еще чуть дрожали, ожидая продолжения, но его не было, и они расслаблялись, и именно в этот момент, застигнув врасплох, он снова ударял меня одиночным немилосердным движением, и от неожиданности, не успев собраться, я снова рассыпалась в стоне и в неверии выкрикнутого «нет, не надо», но он не понимал все равно.
Потом он снова останавливался и, сменив и ритм, и угол, и само движение, сделав его вращательным, упирался в стенку и начинал надавливать на нее, только на это одно место, так что я сжималась от резкости ощущения, но потом он снова менял направление вращения, ища другую, еще нетронутую точку и снова находил, и я снова сжималась, пока все не менялось опять.
Я погрузилась в эту запутанную ритмику блюзовой мелодии и растворилась в ней, пока не почувствовала, как выгнулось в моих руках его тело, и он подался вверх, и я ощутила его разом удесятеренное, дошедшее до дрожания напряжение и горячий, будоражащий всплеск внутри меня, и все многократно усилилось и смешалось, переплелось, и он сжал меня, не щадя моего тела, и все было так сильно, что я только услышала его крик или стон и догнала его своим и накрыла его.
Мы лежали без движения, без звука, без дыхания, без сил в темноте комнаты, да и откуда им было сейчас взяться, они все были израсходованы и им требовалось время, чтобы накопиться вновь. Когда я смогла думать, я поняла, что сейчас в мою любовь вошли и благодарность за то неземное, что он позволил мне только что испытать, и трогательная нежность к нему за то, что ему тоже было хорошо со мной.
Наконец я смогла повернуться на бок и, приподнявшись над распластанным Марком, стала разглядывать его неживое лицо. Видимо, он почувствовал мой взгляд, потому что открыл глаза и, не улыбаясь, очень серьезно сказал:
— Ты обалденная.
И он протянул усталую руку и обнял меня за шею и потянул к себе.
— Нет, это ты обалденный, — несогласно прошептала я, пока мои искусанные губы не успели достичь его рта. — Ты так потрясающе кончаешь, — сказала я потом.
Я не видела, но почувствовала, как он улыбнулся.
— Ты тоже.
Я восприняла это как похвалу.
— Ты останешься у меня?
— Мне надо будет рано уйти, — ответила я, понимая, что это положительный ответ.
Это была первая, но не единственная ночь, когда я осталась у Марка. Собственно, я оставалась у него каждый раз, когда мне на следующий день не надо было вставать с рассветом, что случалось не так часто, как мне хотелось бы, но все же раза два в неделю.
Утром мы отправлялись завтракать в соседнее кафе, и это был беспечный и беззаботный завтрак. Мы пили кофе и ели вкусные с изюмом булочки и болтали о чем-то под стать завтраку — очень беспечном и беззаботном — и смотрели друг на друга с нежной лаской, и от утренней, ранней, чуть сонливой разнеженности я относилась к Марку особенно трогательно, и мне хотелось дотронуться до него и снова оказаться в его квартире, и замереть там рядом с ним на целый день до завтрашнего такого же завтрака, но это было невозможно, так как впереди ждали дела.
Впрочем, вечером он, как всегда, встречал меня у работы, и мы снова были вместе, и снова проводили час или два, и, если я не могла поехать к нему, он не настаивал и провожал меня, и я целовала его в губы и не могла оторваться от него и оставить его этой ночью одного, но все же заставляла себя, зная, что все продолжится завтра. И все действительно продолжалось завтра, и мы скользили по дням и неделям, пока они не перетекали в месяц, а потом в другой, и мне было необыкновенно легко, и ничто не вклинивалось в этот счастливый распорядок, ничто не вызыва ло вопроса, и поэтому ничто не требовало ответа ни от меня, ни от Марка.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Я не помню точно, когда Марк все же спросил меня, где и на кого я учусь, я просто не обратила тогда внимания на этот его несущественный вопрос. Помню только, что мы сидели в простеньком кафе уже вполне сытые, и единственное, что оставалось на столе, были две неполные чашки кофе, да еще хлебница с парой разломанных пополам булочек.
— В Бостонском университете, — ответила я, — на экономическом.
— Что это значит? Я имею в виду, кем ты станешь? — спросил он.
— Если честно, я сама точно не знаю. Но вроде бы в финансовых компаниях делать аудит, рассчитывать налоги или быть финансовым советником. В общем, заниматься разной туфтой типа этого.
— И тебе нравится? — спросил он. Я скорчила гримасу недоумения.
— Нравится? Даже не задумывалась над этим, — попробовала уйти от ответа я, но потом добавила по инерции монотонно: — Нормально.
— А зачем же ты тогда пошла туда учиться? — опять спросил Марк.
— Зачем я пошла туда учиться? — лениво повторила я его вопрос, показывая этим, что мне этот разговор не особенно интересен. — А куда еще? Экономисты везде требуются, работы полно, посмотри газету, куча объявлений, зарплата хорошая. Что еще надо — стабильность и вера в завтрашний день. — Я попыталась свести разговор в шутку, мне не нравилась тема, слишком односторонняя, слишком про меня, и я не хотела продолжать.
Марк мягко улыбнулся, он всегда так улыбался, когда не соглашался, и я поняла, что мне не удастся отделаться формальной отговоркой.
— Но если тебе не нравится.
— Я так не сказала, я сказала «нормально». Не так чтобы я жутко тащилась от всех этих дебетов, кредитов и прочих дисперсмантов, но, я думаю, никто не тащится.
Я потихоньку начала раздражаться, разговор был мне не по душе.
— Я думаю, кто-то тащится. Кто-то наверняка тащится, — повторил Марк. Он говорил медленно, как бы взвешивая слова, аккуратно их подбирая. — И ты всегда будешь проигрывать им.
Это было уже что-то новое, никогда раньше Марк не говорил со мной таким тоном — безапелляционным, давящим.
— Послушай, — сказала я, — я ни с кем соревноваться не собираюсь. Очень хорошо, если кто-то станет лучше меня. Будет кому местную экономику поднимать.
— Зачем начинать, заранее зная, что тебя ожидает неудача? — задумчиво и как бы самому себе сказал Марк. — Это как игрок, который выходит на поле, заранее готовясь проиграть матч. Только для тебя поражение в результате выльется в напрасно потраченные годы, постоянное неудовольствие, и потом невозможно будет что-либо изменить и...
— Хорошо, — перебила его я. — Откуда ты знаешь, что меня ждет неудача? Ты что, считаешь, что я соображаю плохо? Так вот, в качестве информации, я одна из лучших на курсе!
— Малыш, ты только не злись, — сказал он миролюбиво, — мы ведь просто обсуждаем. Я уверен, что ты способная. Более того, ты способнее многих других, которых я знаю. А я знаю много сильных людей.
Я бы подумала, что он шутит, если бы голос его не звучал настолько серьезно.
— Но, видишь ли, когда мы говорим о лучших, в силу входят другие правила. Это как законы Ньютона, которые действительны только на Земле и распространяются на всех, кто здесь находится, но за пределами ее они не действуют. Там, в космосе, властвуют законы Эйнштейна и геометрия Лобачевского, а не Евклида, например.
— Но там нет жизни, как ты говоришь, за пределами Земли, — возразила я.
— Это ты так думаешь, — отмахнулся он от меня. — Так же и среди творческих людей: для них действуют другие законы, —он сделал паузу, подбирая слова, —счастья, гармонии, даже любви — абсолютно другие законы, и конкуренции тоже.
— Ну хорошо, и какие же они, эти законы? — уже скорее саркастически, чем добродушно, спросила я.
Он все так же мягко улыбнулся.
— Все я не знаю, о многих сейчас ргезачем говорить, но самый простой — тот, о котором мы сейчас спорим, — он опять остановился, опять подбирая слова. — Человек хорош в том, что любит, а любит то, в чем он хорош.
— Это несложно.
— Конечно, несложно, — не понял он моей иронии или сделал вид, что не понял. — Более того, банально, но парадокс в том, что самые простые и банальные вещи как раз из-за своей простоты и ускользают от нас.
Нет, подумала я, все он понял.
— Но я не об этом. Получается замкнутый круг: чем больше ты любишь то, чем занимаешься, тем лучше это делаешь. А чем лучше делаешь, тем больше ты это любишь. В результате человек поднимается над собой, даже над своим талантом, и конкурировать с ним становится сложно.
Теперь я поняла, что меня раздражал даже больше, чем сама тема, его тон. Он говорил со мной, как с ребенком, — поучительно, даже назидательно, — и говорил бы что-нибудь оригинальное, а то, действительно, общие места. Я хотела сорваться на резкость, чтобы закончить наконец этот ненужный разговор, я уже приготовила фразу, но в последний момент все же сдержалась и промолчала. Вместо этого я перешла на еще не забытый московский, более развязный тон.
— Ну ты романтик. Тебе бы все о высоком. Какие там любишь не любишь, тоже мне ромашки! Выжить бы, — вдруг вырвалось у меня в сердцах. — Ты бы посмотрел, где и как я живу, пашу на двух работах, чтоб прокормиться, занимаюсь по ночам, сплю четыре часа!
Меня понесло по-настоящему. Все, что накопилось во мне, вся усталость, разочарование, бессмысленное ожидание чего-то, постоянные ограничения и нехватка — все это из-за дурацкого разговора вдруг наслоилось одно на другое и рванулось из меня, и я не в силах была сдержаться.
— Ты знаешь, когда я последний раз к зеркалу подходила? Когда у меня время было накраситься? — я почувствовала слезу у себя в голосе. — Хорошо еще, что в этой стране и краситься-то не надо, все равно никому дела нет. — Вот уже и на страну покатила, подумала я. — Если бы я родилась здесь, я бы, как ты, думала о высоком, о космосе, о душе, а не о том, как мне за квартиру заплатить и на что зуб, который, сволочь, уже вторую неделю болит, залечить.
Я остановилась, чтобы сдержаться и действительно не расплакаться, очень уж стало жалко себя, особенно из-за этого зуба.
— Ты, Марк, с кем разговор этот затеял? — все же кое-как взяла себя в руки я. — Творчество-шморчество! Ты с друзьями своими йельскими об этом поболтай, а со мной о чем-нибудь более земном, например, где будильник достать, который звонит погромче, чтоб завтра полшестого не проспать. Я наконец замолчала. Он смотрел на меня все то время, что я говорила, смотрел прямо в глаза, уже не улыбаясь, подперев голову рукой и закрыв ладонью подбородок. Взгляд его, став мягким, светился нежно-голубым теплом и, мне показалось, даже нежностью.
Зачем я все это наговорила? Глупо, подумала я.
— Я тебе завтра позвоню в полшестого, разбужу, — абсолютно серьезно сказал он.
Я улыбнулась, это было мило. Хорошо все же, что я не расплакалась, было бы совсем по-дурацки. Мы замолчали. Я постаралась успокоиться и снять с себя напряжение и досаду спора.
— Я понимаю то, о чем ты говоришь, — сказал наконец Марк. — Я знаю это ощущение. Оно вызывается не только эмиграцией, но и многими другими, вообще любыми поворотными событиями.
Лицо его, все так же лежащее на ладони, склонилось теперь ближе к столу, и взгляд сосредоточился на хлебном мякише, который он катал двумя пальцами.
— Видишь ли, — он говорил как бы самому себе, — любой большой шаг в жизни человека есть отступление, которое зачастую приводит к потере. Не только эмиграция, но и рождение ребенка, смена профессии, что еще, наверное, женитьба, — вообще любое значимое движение, которое совершает человек, отбрасывает его назад, каждого по-своему, но все равно отбрасывает, лишает чего-то. Либо привычного стиля жизни, либо интересов, либо системы ценностей, планов, надежд, да чего угодно. В какой-то момент начинает казаться, что потеряны время, силы, что для восстановления, возвращения в исходную позицию потребуется вся длина оставшейся жизни. Но это ошибочное ощущение, и дело даже не в том, кто восстанавливается быстрее, а кто медленнее, а в том, что некоторые выходят из своего отступления в результате более сильными, чем были прежде. То есть они, кто возвращаются, сразу перескакивают прежние, исходные позиции, переходя как бы на новый виток спирали.
— Как Монголия из феодализма в социализм, — перебила я его еще заученным в школе.
Я опять начала злиться: ну зачем он снова возвращается к этой теме?
— Что? — не понял он.
— Нет, ничего, — мотнула головой я.
— Понимаешь, кого-то отступление отбрасывает назад навсегда, а кого-то обогащает и поднимает над теми, кто не знал поражения.
— А поражение-то здесь при чем? Поражения-то вроде не было, — опять съехидничала я.
— Ну ладно, — наконец-то он понял, что разговаривать со мной бесполезно, — давай закончим, пока.
— Да, давай закончим. Только один вопрос, — как бы вдруг спохватилась я.
— Конечно, — согласился наивный Марк.
— Ну-ка, признавайся, сколько детей ты успел народить, и все небось от многочисленных законных жен.
Он пожал плечами, не понимая.
— Откуда же ты так качественно про отступления набрался?
Я вдруг поняла, что скорее злюсь, чем шучу. Он тоже понял это.
— Хорошо, давай закончим, — снова согласился он и добавил: — Ты пойдешь сегодня ко мне?
— Нет, — ответила я, — я лучше сегодня к себе, в свое отступление, а то чего-то не обогащалась давно. Пойдем, а?
Мне действительно хотелось уйти побыстрее, а то я чувствовала, что мы можем поругаться, вернее, я могу. Мы встали из-за стола и направились к выходу. Уже на улице, перед моим вечно поникшим домом, он притянул меня к себе, обнял и сказал мягко:
—Я знаю, что был нетактичен сегодня. Понятно, что по больному, но я должен был все это сказать. Ты делаешь ошибку, я уверен. Обещай мне, что подумаешь, о чем мы говорили, ладно?
— Обязательно, — скороговоркой выдавила я, повернулась и стала подниматься по ступенькам к подъезду. Знает, что по больному, а все равно продолжает, подумала я, спиной чувствуя, что он смотрит, как я открываю дверь, Я открыла ее и вошла вовнутрь, так и не обернувшись.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Смешно было то, что Марк действительно позвонил мне следующим утром ровно в полшестого, и голос у него был заспанный и оттого особенно теплый и милый.
— Давай вставай, пора, полшестого, — чуть-чуть заплетающимся языком пробурчал он.
— О, — я потянулась в постели, — я могла еще десять минут поспать.
— Ты же сказала: в полшестого, — все так же невнятно сказал Марк.
— Ладно, встаю, — согласилась я трезвея. — Счастливчик, ты-то небось еще спать будешь.
— Конечно, буду. В такую рань встают либо сумасшедшие, либо одержимые.
— Я одержимая, — выбрала я из двух.
— Кстати, — вдруг его голос зазвучал совершенно нормально, без намека на сонную расслабленность, — освободи себе субботу. Мы приглашены на вечер.
— На вечер? — удивилась я. До этого мы ни разу никуда не ходили, встречаясь только, чтобы увидеть друг друга. — Куда?
Мне стало любопытно.
— Какая тебе разница? Приглашены. Давай вставай, а то опоздаешь. Целую.
— Целую, — машинально ответила я и повесила трубку.
Как ни странно, но почему-то тот дурацкий разговор в кафе запал мне в душу. Возможно, потому, что это был первый случай, когда Марк был напорист, почти агрессивен со мной и не побоялся сказать неприятное. «А что, если, — вдруг неожиданно предположила я, — что, если он прав?»
Не то чтобы все эти науки, которые я изучала, очень раздражали меня, скорее они оставляли меня равнодушной. Если честно, я никогда не задумывалась, что всей этой занудностью мне придется заниматься всю оставшуюся жизнь. Не потому, что мне эта мысль была непонятна, чего же может быть проще, а просто я вообще никогда не думала в терминах «всей жизни». Ну учусь, ну закончу когда-нибудь, через несколько лет, ну наверное, пойду работать, ну начну зарабатывать — и все, и на этом фантазия и мечта останавливались, потому что дальше и не стремились. Даже день окончания университета маячил в таком расплывчатом отдалении, что думать о нем, казалось, все равно что думать о следующей жизни, в которой я буду, может быть, кротом, хотя все же лучше белкой, хотя бы хвост пушистый.
1 2 3 4 5 6 7 8