Все равно, приезжают на машинах, приходят пешком,
занимают пустые дома и оседают, а некоторые уходят дальше. Одни рвутся на
юг, другие на север, к запавшим в память магазинам Москвы и Питера.
Великое переселение народов. Всегда меня умиляли оптимизм и живучесть.
Дави, не дави... Копошатся, быт обустраивают. Эти, вон, собаку завели. Чем
кормят? И вообще, мне недоступно, как можно сажать картошку, не зная
доживешь ли до урожая. Ничего, одни сажают, другие копают... Едят третьи.
Развал.
Я шел по бывшей улице, с трудом выдирая ноги из мутного коричневого
киселя, с изредка попадавшимися в нем косточками гальки. Вдоль дороги
торчали покосившиеся фонарные столбы, с которых по утру под вой и плач
кого-нибудь снимали. Попадались скелеты машин - и поновее и совсем
развалившиеся. Увязшие в грязи, размолоченные гусеницами, перевернутые,
сброшенные на обочину, оставленные за ненадобностью... Дома стояли голые,
страшные, от заборов не осталось и воспоминания, даже дров. Битые окна,
умело и привычно занавешенные одеялами, а чаще драными лоскутными
тряпками. Пепелища, огородцы, грядочки и деляночки с кучами гниющей ботвы.
Взгляд натыкался на скрюченные серые фигуры с ведрами и лопатами.
Неразличимые, словно высохшие убогонькие старушки, просившие милостыню в
переходах московского метро.
На углу, где прежде стоял газетный киоск и сиживали местные алкаши,
двое грязных мужиков пилили грязное ободранное дерево. С тупой пилой
работа шла вяло. Странная мысль мелькнула вдруг в голове. Что если все эти
заскорузлые, пилящие и копающие уродцы хором набросятся на меня? Наши
далеко... Я замер, прислушиваясь к ощущениям. Тишина - ни мыслей, ни
эмоций. Бесконечная усталость и тошный мертвый запах давно покинутого
дома. Серое пустое пространство.
- Хреново шевелитесь, ребятки! Веселей давай!
Посмотрели и промолчали.
Потому они и здесь, что нет сил бежать и стремления выбираться.
Тупик, край земли. Братская могила.
Налетевший с моря ветер донес запах дыма. Горела солярка.
Принюхавшись, я зашагал быстрее.
У рынка жгли костер - ночки пекли картошку. Правда, солярки и в
помине не было, горели остатки мебели, краденные дрова, дымили сырые
ветки. Пламя гипнотизировало и я остановился, глядя в огонь. Крохотные
оранжевые саламандры плясали на углях и танец их складывался в картинку.
Далеко-далеко, за дымом, на склоне горы полыхал танк и черные фигурки
перебежками двигались по склону. Треск огня сливался с выстрелами и
криком... Что-то важное содержалось в этой картинке, но я никак не мог
понять что. А когда почти разобрался...
- Что тут ходи-луди?! Иди к фой!
Один из ночков поднялся и пошел на меня, бормоча на своем чудовищном
сленге, и тут же, будто по команде повернули ко мне ощеренные беззубые
рожи остальные. Я засунул руку в карман. Ночек остановился.
- Тебя копать-табать нет. Иди к фой!
Не успел я отойти в сторону, как они мгновенно потеряли ко мне
интерес, уставившись в костер, лопоча по-своему.
Смешной аристократ Уэллс - его фантазии хватило на дебильных
морлоков. Человек, либо зверь. Мозги - инстинкт. Легко придумать, еще
легче представить. Ночки - другое. Еще не звери, но уже не люди. Ума не
занимать. Морлоки охотились ночью, от них спасал свет. От этих не убежишь.
И не важно, что зовут их ночками. Они приходят когда хотят и берут то, что
им нужно. Иногда убивают.
Ничего привыкли, постепенно привыкаем ко всему. Живучие как падлы и
оптимисты редкие... Пропадает сахар, масло и мука - не страшно, хлеб-то не
подорожал! Торговля по паспортам - еще лучше, нам больше достанется. Потом
талоны. Пугают, но ненадолго, а когда и карточки не спасают от голода,
выходим на толкучки, на натуральный обмен. Все как должное... Зависают над
городами эскадрильи летающих тарелок, целители и чудотворцы избавляют от
любой напасти кроме недостатка денег, маги торгуют своим умением в
центральных гастрономах среди пустых полок и листовок зовущих на митинги.
Пророки сулят странные вещи, ползут слухи один нелепее и страшнее другого.
Верят, тем более, что некоторые оказываются правдой. А если ложь, все
равно верят как в правду, ожидая худшего, надеясь на лучшее. И очереди,
бесконечные очереди, за барахлом, которое больше никому не понадобится.
А рядом другое - автономии, суверенитеты, закрытые экономические
зоны, спец-области, буферные районы. Территориальные споры, конфликты
из-за городов, беспощадные и бессмысленные, дележ сотен метров ничейной
земли, где ничего никогда не построят и не посеют. Переходят из рук в руки
поселки и кварталы, сносятся церкви и вот католики жгут мусульман, не
слушая призывов папы, а над песками реет зеленое знамя джихада... Нет
согласия ни по одну сторону баррикад. Дворцовые перевороты, грызня за
власть, путчи и импичменты. Сытин вырезает, приведших его к власти
соратников и погибает сам - уцелевшие откусывают голову. Доброго
царя-батюшку, генерала Могилевского находят мертвым в походной постели при
странных обстоятельствах. Рейд на Москву откладывают, на престол вступает
триумвират "боевых офицеров штаба". Водка течет рекой, она еще есть -
водка.
И горят тюрьмы. Бунты в лагерях, на лесоповалах и зонах, восстания в
следственных изоляторах. Охрана бежит, бросая вышки, срывая погоны. Катит
с востока лавина... Беспредел. Уголовщина. То, что называется уголовщиной,
пока не возникнет новых названий - "аутизация", "реквизиция",
"вычистка"... Главное - придумать термин. Страшно поначалу, когда его нет,
когда не понял, что иного не будет, не принял новых правил игры. В конце
концов стреляют вроде не в тебя. Пока. Ничего, привыкли...
Я сидел в Москве с двумя сотнями долларов, кладовкой набитой жратвой
и боялся. Через полгода, удирая из обезумевшей столицы с "Макаровым" и
банкой "Сельди иваси" в кармане я был спокойнее Мэн Цзы и потому уцелел.
В незапамятные времена здесь был рынок. Давно исчезли прилавки и
навесы, от продмага осталась полуразрушенная кирпичная коробка. На
пятачке, засыпанном молочно-белой скрипучей крупой разбитой витрины,
толпились беженцы. Продавали часы, кассеты, пользованные шприцы, женские
сапожки, календари за давно минувшие годы, фотоаппараты. Покупали зимние
вещи, керосин, дрова, самогонку и еду, еду, еду... Скучно шла торговля,
вяло и невесело. Не продавали, перешептывались, испуганным стадом сбившись
в кучу. В стороне торчали мрачные, непохмеленные Малой и Пух. Перед ними,
не отрывая рук от лица, стоял на коленях скрюченный мужик. Хлестало
хорошо...
- Развлекаетесь?
Пух пробурчал неразборчивое, а Малой жизнерадостно сообщил:
- Это ж, гнида, спекулянт!
Спекулянт забормотал было, но, захлебнувшись, умолк.
- Гулько не видали?
Пух кивнул.
- Он у бабки яблоки покупал! - ухмыльнулся Малой.
- Покупал? - мне показалось, что я ослышался.
- Вот и я тоже, думаю, че он, сбрендил? Пошел, да взял - все дела.
- Он тут часто покупает для бабы своей... - Пух замолк, уставившись
под ноги.
- Бабы?
Ответа не было и я спросил:
- А куда он пошел?
- К бабе! - заржал Малой, а Пух выразительно кивнул головой за угол и
отвернулся.
Однако! Гулько, покупающий яблочки, Гулько с бабой... Холодок
прошелся по загривку, а в животе зашевелился студенистый комок предзнания.
Я вспомнил. Вот значит как... При костюме и в шляпе, с дамой под ручку...
Я уже понял, чувствовал ответ, а через два шага получил его.
Они сидели на ржавой тумбе спиною, ничего не замечая, а я, глянув на
них, нырнул в развалины и замер. Слышно было отлично - стена оказалась как
сито, да и говорили они не таясь.
- Я не могу до него добраться. Понимаешь, не могу! - вещал Гулько
обычным своим бледным голосом. - Он мысли читает... Да помнишь, сама же
говорила!
- Говорила! - девушка Галя звучно откусила от яблока и невнятно
закончила:
- А мне плевать! Делай, что хочешь, я больше с ним не могу! Он же
садист! Это выродок, шизофреник...
Усмехнувшись, я присел на корточки, устроился поудобнее. Разговор
предстоял долгий и интересный. Как я ее почувствовал, а?! Не-е-ет, не
обманула она меня своими нежностями. Боль и страх прятались за ними. А мне
что? Мне нравилось.
- Потерпи. Еще дня два, самое большее. Раскинь мозгами - не могу же я
его убрать в открытую. Гад, он повода не дает.
- Так подлови его!
- Все готово. Я же говорю - два дня. Они помолчали. Девушка Галя
грызла яблоко. Будто не кормили.
- А эта девушка, она как, красивая?
- Ничего, - раздался звук, будто хлопнули в ладоши - Гулько ударил
рукой по колену. - Негодяй! Я решил, он на ней хоть поломается. Мы бы его
шлепнули, ее отпустили... Плевать ему!
Фантастика! Врет, да как сладко! Послушаешь, решишь, он все знал с
самого начала. Про Ирку, про меня... Отпустил бы! Гуманист, благородный
дон!
Девушка Галя поверила. Очень ей хотелось ему верить - я это чуял
сквозь кирпич. Словно наяву увидел как она сморщилась.
- Говорю, выродок! Ты бы смог так, если меня?..
Он замялся, но только на секунду.
- Ты что?! Нет, конечно.
Обнял ее за плечи, Ромео из Красного Дома... Интересно, давно знают
друг друга?
- Ты что-нибудь делаешь еще? - спросила Галя.
Делает еще?! О-о-о, он много чего делает, повсюду успевает!
Неутомимый творец и гуманист...
- Так... Набрасываю...
"Доносы в Красный Дом?" - мелькнуло у меня, но тут я понял: писатель!
Каратель-мемуарист. А-ля, Борис Савинков...
- Набрасываешь... - странным голосом повторила Галя. Не картинка,
слайд мелькнул передо мной. Она будет любить его, умащать и вылизывать,
пока граница не останется за спиной. Транспортное средство одноразового
пользования.
- Материала полно! - радостно отозвался Гулько. Куда девалось
хваленое его чутье?
Помолчали.
- Ладно, - Гулько встал. - Пора. Не стоит нарываться. Бабахалку мне
дала...
Сволочь! Мой револьвер! Я дернулся, едва не загремев в кирпичи. Как
же я лопухнулся?!
- Солярки десять бочек... Все на ходу - я проверял. Шторма не будет,
доберемся. Пакуй вещички, а я пока с капитаном...
И они заворковали про то как уедут, устроятся, как заживут, два
голубка. Никуда они не денутся и никак не заживут, жить им осталось самую
малость. Теперь я обойдусь без оружия, слеплю их тепленькими. Они
раскрылись, они мои. Холодно и четко я прокручивал варианты. Садист,
видишь ли! Ничего, Петрович понравится ей на-а-амного больше! А Гулько...
Что ж, ему представится возможность проверить свою жертвенность. Только
девушку Галю я не отпущу в любом случае. Агентуру не отпускают.
Голубки давно исчезли, разлетелись в разные стороны, а я сидел на
корточках, смаковал придуманное и радовался тихо-тихо... Хотелось начать
сейчас, немедленно, но я удержался. Не суетиться - золотое правило.
Торопливые пошли на перегной. Шел и думал.
В такое тошнотное место я прежде не забирался. Ненавижу свалки.
Домашнего мусора было чуть, ржавая арматура, кирпичная пыль, дробленые
панели. Что тут стояло? Интересно, подвалы ведь должны остаться. Идеальное
место для подземного капища сатанистов-ленинцев.
За кучами щебня гугукали, перекликаясь с визгливым смехом, малолетки
- играли в свои странные игры. Рядом, уткнувшись бывшим лицом в камень,
прел мертвяк. Кто-то убил его, обобрал и оставил здесь. Или родственники
выкинули - сил не осталось яму копать, а может сам приполз и сдох. Ветер
дул от меня, идти дальше не хотелось, я сел и закурил. Малолетки кончили
резвиться, повылезли наверх. Собравшись в кучу, уставились на меня,
перешептываясь.
Щурясь сквозь дым, я пытался сосредоточиться. Мысли лезли
привычно-дурацкие, пустые - о связи, Симферополе, о том когда и чем я
кончусь. Надо было встать и уйти, но уже катила волна...
Мир обернулся пленкой, хрустящей, новенькой, аляповато размалеванной
сочными фломастерами радуги. Чистый и сытый, я хохотал и смех драл ознобом
затылок. Дурь-лопух - от него всегда так, и звон в ногах. Потех! Длинный
чок сидит на камне, пускает дым и гружит. Хорошая его сапа, за такую много
корней вывалят. Убой в кармане, подползти сзади и штырьнуть в спину. Не...
Закладно. Корни есть, напыряли у безухой старки из лысого дома. Жрать
утром - лопом отвалишься... Чок, пустыга, кислиться - ветер с убойки на
него попер. Че дуется, сладко! Убойки все так. Когда из черноты разроешь
они хрусткие и под пальцами сыплются, одни кости от них. Синьки из моря,
те скользкие и пенятся рожей... С них запах кислый, этот свежик...
Мысли невесомые, разноцветные, всплывали и лопались пузырьками. Не
останавливаясь, не задерживаясь, не думаясь. Расшифровать их было
невозможно, но я понял все. Не моя эта свалка, и поселок, и Крым...
Возьмет верх Симферополь, Керчь, белые, зеленые или сиреневые, Народный
Свет или конформисты - наше время вышло. Прежде чем стрелять мы изредка
думали и развалины остались развалинами, не превратившись в деталь
пейзажа. Что-то мы еще помнили и трупы, остававшиеся за нами пахли гнилью.
Молодняк. За ними пустота, пять лет крови - вся сознательная жизнь.
Детишки выросли, спешат на смену. Вольными в банды, добровольцами в
регулярные части. Только это будут другие банды и регулярные части. Бардак
кончится, придет система. Упорядочатся, лягут по ячейкам, займут
предписанные места. Всерьез и надолго... Нет ничего стабильней гражданской
резни, ставшей привычкой.
Сколько лет и шрамов потребовалось, чтобы дойти до такой, в сущности
простой, мысли! До развала, наивные, но злые тихо скрежетали зубами, глядя
в телевизор, повторяя про себя: "Скорей бы началось! Мы им устроим! Наша
возьмет!" Не взяла. Мы проиграли до начала игры. Всю жизнь нас учили
травле. Старые большевики и молодые строители, шефы из-за золоченых
вывесок, их холуи при погонах и в штатском, начальницы, начальники,
начальнички - жирующие выродки, первыми постигшие нулевую заповедь - ударь
первым. Пасынки разума, ненавидевшие свет - ночь была временем их охоты.
Социалистические морлоки. Только они оказались хитрее. Держали за зверье,
относились как к зверью, натаскивали друг на друга. Постарались... Одни
заплатили сполна, не успев дотянуться до хлыста, всплыли другие... Опять
наверху и тянут поводки, волокут дальше... А вообще-то, любим мы винить
всех кроме себя! Тем и стали, кем хотели, а все врагов ищем. Злодеев.
Совковые мы, совковые...
Конец известен. Средневековье мы проскочим быстро. Пока слушаются.
Уже нет подчинения, но остается страх. Перед командирами со стоящим за
ними... Кем? Их гипнотизирует волшебное слово "штаб" и Костик-радист
пытается отцедить из бурды помех приказы, которым можно будет подчиниться.
Эфир молчит, а на душе пакостно с самого утра. Ни штаба, ни приказов, одни
помехи, бурда. Бурда-моден. И самый "моден" настанет, когда это дойдет до
остальных. Орды с автоматами и моторизованные стаи. Табу и ритуалы наемных
убийц. Деградация и деструкция. Децивилизация. Кто вспомнит когда-нибудь о
м-м-м... Рембрандте? Или о том, хотя бы, что был такой журнал "Огонек"?!
Да кто сейчас вообще читает? Где я держал в последний раз бумагу с
буковками - в сортире?
Откопал ее в заброшенном сарае, таскал полгода на дне мешка, берег
ужасно и боясь, что утянут на растопку. Каждый вечер собирался почитать,
да все не получалось. Была водка или не было света, а то шлюха попадалась
какая-нибудь особенная - невозможно пропустить. Пару раз, достав, начинал
листать и засыпал на третьей странице. Мусолил, пока не понял, что мне
просто скучно. За словами не вставало образов. Старательно шевеля губами,
гнал перед глазами, похожие друг на друга строчки. "Дыр-бул-щир..." Вот
именно. "А вам, господа, надо бы Крученыха знать!" Откуда это всплыло? Бог
знает... Однажды девушка Рита (была и такая), наткнулась под подушкой на
измусоленный томик и застыла. - "Ну ты дал! Это, что это? Порево?.." -
"Грамотная? Читай!" - "Ага... га... Что за "ага" такой?" Меня проняло,
хохотал до слез, хотя смешно не было. Нервишки. Я почал эту Агату Кристи
тотчас же, как отсмеялся - живот прихватило. Бумага оказалась отличной и
хватило ее на долго.
Исчезают в выгребных ямах книги, уходит в ничто все, связанное с
малейшим напряжением мысли. Осталась "Ламбада", но ее скоро забудут. Новое
время - новые песни.
Я поднялся и зашагал обратно в поселок. Малолетки брели следом,
скалились издалека, но ближе подходить не рисковали.
1 2 3 4 5 6