фараона, Ахава, Навуходоносора. Если бы всякий раз, когда меня умерщвляли как филистимлянина, я получал шекель… ладно, я вам так скажу: я бы по сию пору на верблюде к игольному ушку и близко не подъехал. Теперь-то я понимаю: Джошуа просто тренировался на того, кем станет.
— Отпусти народ мой, — сказал Джошуа в роли Моисея.
— Валите.
— Нельзя просто говорить «валите».
— Нельзя?
— Нет. Господь ожесточил твое сердце, и ты нас не отпустил.
— А зачем это он так сделал?
— Не знаю. Ожесточил, и все. Ладно: отпусти народ мой.
— Фигу. — Я сложил руки на груди и отвернулся, как человек с ожесточенным сердцем.
— Узри тогда, как превращаю я жезл свой в змея. Ну? Отпусти народ мой!
— Валите.
— Нельзя просто говорить «валите»!
— Почему? У тебя же клево трюк с палкой получился.
— Но там все было не так.
— Ладно. Фигу тебе, Моисей. Народ останется тут. Джошуа помахал палкой у меня перед носом. — Узри, я поражу всю область твою жабами. Они войдут в дом твой, и в спальню твою, и везде поналезут.
— И что?
— И то, что это противно. Отпусти народ мой, фараон.
— Жабы — они прикольные.
— Дохлыми жабами, — пригрозил Моисей. — Я поражу тебя целыми грудами смердящих, вонючих дохлых жаб.
— Ой, в таком случае забирай-ка ты лучше свой народ и валите отсюда. Мне тут все равно пора сфинксов строить и еще кой-чего.
— Черт возьми, Шмяк, там все не так было! Я тебе и другие казни припас.
— Теперь я хочу быть Моисеем.
— Фигушки.
— Это почему?
— Потому что жезл — у меня. — А-а.
Так оно все и шло. Кажется, я не всегда легко велся на то, чтоб играть всяких мерзавцев, но Джошуа изображать героев точно понравилось. Иногда на самые гнусные роли мы вербовали младших братишек. Иуда и Иаков, младшие братья Джоша, изображали у нас целые народы, вроде содомлян у дверей Лотовых.
— Выведи к нам тех двоих ангелов, и мы познаем их.
— Не выведу, — отвечал я в роли Лота (я изображал хорошего парня только потому, что Джошуа хотелось играть двух ангелов), — но вот у меня две дочери, которые вообще никого не знают. Можете с ними познакомиться.
— Давай, — сказал Иуда.
Я распахнул дверь и вывел наружу своих воображаемых дочерей, чтобы они познали содомлян.
— Приятно познакомиться.
— Какая милая встреча.
— Очень приятно.
— ТАМ ВСЕ БЫЛО НЕ ТАК! — заорал Джошуа. — Вы должны ломать дверь, а затем я поражу вас слепотою.
— А потом истребишь наш город? — спросил Иаков.
— Да.
— Тогда мы лучше дочерей Лота познаем.
— Отпусти народ мой, — сказал Иуда. Ему только сравнялось четыре, и он часто путал сюжеты. Особенно любил он играть в Исход: там, когда я вел свое воинство через Красное море в погоню за Моисеем, им с Иаковом нужно было обливать меня водой из кувшинов.
— Все, хватит, — сказал Джошуа. — Иуда, ты — жена Лотова. Иди встань вон туда.
Иуде иногда приходилось изображать жену Лота — вне зависимости от того, во что мы играли.
— Я не хочу быть женой Лотовой.
— Стой и молчи. Соляные столпы не разговаривают.
— Да не хочу я быть девчонкой.
Братьям всегда доставались женские роли. Сестер, которых можно мучить, у меня не было, а Елисаве-та, единственная в то время сестренка Джошуа, еще пешком под стол ходила. Это было до того, как мы познакомились с Магдалиной. Магдалина изменила для нас всё.
Наслушавшись родительских разговоров о безумии Джошевой матери, я часто наблюдал за нею, стараясь уловить какие-нибудь видимые признаки, но она, судя по всему, хлопотала по хозяйству, как прочие матери: опекала малышей, возилась в саду, носила воду и готовила еду. На четвереньках не скакала и пеной не плевалась, как я рассчитывал. Она была моложе многих других матерей — и гораздо моложе своего мужа Иосифа. По меркам нашего времени, тот был вообще старик. Джошуа утверждал, что Иосиф — не настоящий отец ему, но кто настоящий, не говорил. Когда об этом заходила речь, а Мария оказывалась поблизости, она подзывала Джоша и прикладывала палец к губам, чтобы много не болтал:
— Еще не время, Джошуа. Шмяк не поймет.
От одного звука моего имени из ее уст сердце у меня подскакивало. С ранних лет я полюбил мать Джошуа малышовой любовью и потому лелеял фантазии о женитьбе, семье и нашем с ней совместном будущем.
— У тебя же отец старый, а, Джош?
— Да не очень.
— А когда он умрет, твоя мама замуж за его брата выйдет?
— У моего отца нет братьев. А что?
— Да нет, ничего. А каково б тебе было, если бы твой отец был ниже тебя?
— Он выше.
— Но когда он умрет, твоя мама может выйти замуж за дядьку ниже тебя ростом, и он будет твоим отцом. Тебе придется его слушаться.
— Мой отец никогда не умрет. Он вечный.
— Это ты так думаешь. А я думаю, что когда стану взрослым, а твой отец умрет, я возьму твою маму в жены.
Джошуа скорчил такую рожу, будто укусил незрелую фигу:
— Еще чего, Шмяк.
— Ну и что с того, что она чокнутая? Мне нравится ее синяя накидка. И еще как она улыбается. Я буду хорошим папой — я тебя камни тесать научу, а колотить стану, только если будешь наглеть.
— Я лучше с прокаженными пойду играть, чем такое слушать. — И Джошуа зашагал прочь.
— Погоди. Почитай отца своего, Джошуа бар Шмяк. — Мой отец вот так же называл меня полным именем, когда хотел, чтобы до меня что-нибудь дошло. — Разве не по слову Моисееву ты должен меня почитать?
Маленький Джошуа на ходу развернулся ко мне:
— Мое имя — не Джошуа бар Шмяк, да и не Джошуа бар Иосиф, вообще-то. Меня зовут Джошуа бар Иегова!
Я огляделся: никто нас не слышал? Мне вовсе не улыбалось, если моего единственного сына (а Иуду с Иаковом я планировал продать в рабство) забьют камнями за поминание имени Господа всуе.
— Не говори больше так, Джош. Я не стану жениться на твоей матери.
— Конечно, не станешь.
— Прости меня.
— Я тебя прощаю.
— Из нее получится отличная наложница.
Не позволяйте никому вешать себе лапшу на уши, мол, Князь Мира ни разу никого не ударил. В те первые дни, пока он еще не стал тем, кем станет, Джошуа давал мне в нос, причем не раз и не два. Тогда это случилось впервые.
Мария же оставалась моей единственной любовью, пока я не увидел Магдалину.
Если назарене и считали мать Джошуа чокнутой, то вслух об этом не говорили — из уважения к мужу ее Иосифу. А он был сведущ в Законе, Пророках и Псалмах; кроме того, почти все жены назарейские ужин своим мужьям подавали в его гладких мисках из оливкового дерева. Был он справедлив, силен и мудр. Поговаривали, что некогда Иосиф был ессеем — суровым еврейским аскетом, из тех, что следят только за своим носом, никогда не женятся и не стригутся, — но к ним на толковища он не ходил и, в отличие от них, не утратил способности улыбаться.
В те ранние годы я встречал Иосифа нечасто: он постоянно работал в Сефорисе — что-то строил для тамошних римлян, греков и земельных евреев. Но всякий год, когда подходил Шавуот, Иосиф оставлял работу в крепости и сидел дома — резал деревянные миски и ложки в дар Храму. В Праздник жатвы традиция велела отдавать жрецам первых ягнят, первое зерно и первые плоды. Даже первых сыновей, родившихся в этом году, посвящали Храму — либо обещали, что они подрастут и пойдут туда работать, либо откупались деньгами. Ремесленники, вроде моего отца и Иосифа, могли дарить то, что сделают сами, и мой отец иногда делал ступки с пестиками для жертвоприношения, а иногда откладывал десятую часть монетами. Некоторые на Шавуот специально ходили в Иерусалим, но поскольку выпадал праздник лишь на пятидесятый день после Песаха, многие семьи не могли себе позволить такое паломничество и жертвы приносили нашей скромной деревенской синагоге.
Несколько недель до праздника Иосиф сидел у дома в тени навеса, который сам же выстроил, и ковырялся в сучковатых оливковых деревяшках теслом и стамеской, а мы играли у его ног. На Иосифе была одна туника — прямоугольный кусок ткани с дыркой для головы посередине, перехваченный поясом так, что рукава доходили до локтей, а подол — до коленей.
— Наверное, в этом году я должен отдать Храму своего первенца, а, Джошуа? Неужели тебе не хочется драить алтарь после жертвоприношений? — И он сам себе ухмыльнулся, не отрываясь от работы. — Ты же знаешь, я им первенца задолжал. Когда ты родился, на Праздник первых плодов мы были в Египте.
Мысль о том, что придется возиться с кровью, Джоша явно приводила в ужас, — прямо скажем, как и любого еврейского мальчугана.
— Отдай им лучше Иакова, аба, он — твой первенец. Иосиф искоса глянул на меня — как я отреагирую.
Я, конечно, дернулся — но лишь из-за того, что размышлял о собственном первородстве и надеялся, что мой отец с Иосифом тут не спелись.
— Иаков — второй сын. Жрецам вторые сыновья не нужны. Придется тебе.
Перед тем как ответить, Джошуа посмотрел на меня, затем — на отца. И улыбнулся.
— Но, аба, если ты умрешь, кто же тогда будет заботиться о матери? Я ведь буду в Храме.
— Кто-нибудь позаботится, — ответил я. — Можешь не сомневаться.
— Я еще долго не умру. — Иосиф подергал себя за седую бороду. — Борода седеет, но жизнь во мне еще бурлит.
— Не будь так самонадеян, аба, — сказал Джошуа. Иосиф выронил миску, над которой трудился, и уставился в свои ладони.
— Бегите-ка лучше поиграйте, — наконец сказал он, и голос его звучал чуть громче шепота.
Джошуа встал и пошел со двора. А мне хотелось обнять старика: я никогда раньше не видел, чтобы взрослый чего-нибудь боялся, и потому перепугался сам.
— Тебе помочь? — спросил я, кивая на незаконченную миску, так и оставшуюся лежать на коленях Иосифа.
— Ступай к Джошуа. Ему нужен друг, который сделает его человеком. А уж потом я смогу сделать из него мужчину.
Глава 2

Ангел хочет, чтобы я побольше изображал благодать Джошуа. Благодать? Господи, я ведь о шестилетнем пацанчике пишу, какая там благодать? Джошуа ведь не ходил каждый день, направо и налево признаваясь, что он-де Сын Божий. Нормальный был парнишка — по большей части. Ну, эти штуки с ящерицами, конечно, вытворял, а однажды мы нашли дохлого жаворонка, так он и его оживил. А как-то раз, когда нам было по восемь лет, он вылечил своему братцу Иуде трещину в черепе после того, как мы несколько увлеклись игрой «Побей камнями прелюбодейку». (Иуде так и не удалось овладеть навыками прелюбодейки. Стоял пень пнем, точно Лотова жена. Так же нельзя. Прелюбодейки должны быть лукавыми и быстроногими.) Чудеса, которые творил Джошуа, были маленькими и тихими — обычно они вообще такие, стоит к ним привыкнуть. Все неприятности — от тех чудес, что творились вокруг, без его, так сказать, желания. Хлеба и змеи, например.
Случилось это через несколько дней после Песаха; многие семьи Назарета в тот год не ходили в Иерусалим.
Всю зиму дождей лилось мало, поэтому год обещал быть трудным. Крестьяне просто не могли себе позволить оставить поля и таскаться в Святой город и назад. Отцы наши работали в Сефорисе, и римляне выходных им не давали, за исключением недели праздника. Когда я вернулся с площади, где мы играли, мама готовила мацу. Перед ней лежала дюжина опресноков, а она смотрела на них так, будто собиралась сей же момент шваркнуть их на пол.
— Шмяк, где твой друг Джошуа? Брательники мои скалились, цепляясь за материны юбки.
— Дома, наверное. Только что его видел.
— А чем вы занимались?
— Ничем. — Я попытался вспомнить, что мы делали такого, от чего она могла бы так разозлиться, но на ум ничего не приходило. Редкий день выпал — я не учинял никаких проказ. Братцы, насколько я видел, тоже не пострадали.
— Чем вы занимались, что вышло вот это? — Мама протянула мне лепешку: на золотистой корочке явно отчеканилось темное лицо моего друга Джошуа. Мама схватила со стола другую лепешку — и с нее тоже глянул Джош. Изображение, кумир — очень большой грех. Джош улыбался. А улыбок мама не одобряла. — Ну? Мне что — идти к ним домой и спрашивать его несчастную сумасшедшую мать?
— Это я сделал. Я посадил лицо Джошуа на хлеб. — Я только и понадеялся, что она не станет интересоваться, как мне это удалось.
— Отец вечером придет и тебе всыплет по первое число. А теперь иди — убирайся отсюда.
Тихонько отползая к двери, я слышал хиханьки братцев. Но на улице все оказалось еще суровее. Женщины шарахались от хлебопекарных камней — у каждой в руках была маца, и каждая бормотала что-нибудь вроде:
— Эй, а у меня на опресноке малец какой-то…
Я добежал до Джошуа и ворвался к ним в дом, даже не постучав. Джошуа с братьями сидели за столом. Мария кормила грудью самую маленькую сестренку, Мириам.
— У тебя крупные неприятности, — прошептал я Джошу на ухо с такой силой, что у него наверняка сдуло барабанную перепонку.
Джошуа протянул недоеденную мацу мне и ухмыльнулся — точно так же, как на лепешке.
— Это чудо.
— К тому же вкусное, — сказал Иаков, отгрызая у брата часть головы.
— Уже весь город знает, Джош. Это ведь не только у вас дома. У всех на хлебе твоя морда.
— Он поистине Сын Божий, — кротко улыбнулась Мария.
— Ой господи, мама, — сказал Иаков.
— Ага, господи, мама, — встрял Иуда.
— Его ряшка на всех хлебах. С этим надо что-то делать. — Похоже, они не сознавали всю серьезность ситуации. А я уже нахлебался с головой — при том, что моя мама даже не заподозрила в этом происшествии ничего сверхъестественного. — Надо тебя подстричь — вот что.
— Еще чего?
— Мы не можем резать ему волосы, — сказала Мария. Она всегда разрешала Джошуа носить длинные волосы, по-ессейски, и говорила, что он — назорей, каким был Самсон. Еще и поэтому многие селяне считали ее чокнутой. Мы-то все стриглись коротко, как тогдашние римляне и греки, которые правили страной еще со времен Александра.
— Если мы его подстрижем, он станет похож на прочих. А мы тогда скажем, что на маце — кто-нибудь другой.
— Моисей, — сообразила Мария. — Юный Моисей.
— Точно!
— Я нож принесу.
— Иаков, Иуда, за мной, — сказал я. — Надо растрезвонить по городу, что на Песах нам явился лик Моисея.
Мария оторвала Мириам от груди, нагнулась и поцеловала меня в лоб.
— Ты настоящий друг, Шмяк.
Я чуть не растаял и не стек в сандалии — но тут перехватил хмурый взгляд Джошуа.
— Это же неправда, — сказал он.
— Зато фарисеи не станут тебя судить.
— Я их не боюсь, — ответил этот девятилетний шкет. — Не я же это с лепешками сделал.
— Тем паче зачем тогда подставляться?
— Не знаю, но, похоже, так будет правильно. Разве нет?
— В общем, не рыпайся, пока мама будет тебя стричь. — И я выскочил за дверь, Иуда с Иаковом — следом.
Мы блеяли, как бараны по весне:
— Узрите! Моисей явился на хлебах нам к Песаху! Узрите все!
Чудеса. Она меня поцеловала. Святый Моисеюшко на маце! Она меня поцеловала.
А чудо со змеем? В каком-то смысле то было предзнаменование, хотя я могу это утверждать только после того, что потом случилось между Джошуа и фарисеями. А тогда Джош считал, что сбылось пророчество, — по крайней мере, так мы пытались представить это дело его отцу и матери.
Как-то раз в конце лета мы играли в пшеничном поле за городом, и Джошуа нашел гнездо гадюк.
— Гадина! — завопил он.
Пшеница стояла такая высокая, что я даже не видел, откуда он орет.
— И на твой дом чуму, — ответил я.
— Да я не о том. Тут гадючье гнездо. Честное слово.
— Ой, я думал, ты обзываешься. Извини, на твой дом не-чуму.
— Иди глянь.
Я продрался сквозь посевы и увидел, что Джошуа стоит возле груды камней — ею какой-то крестьянин отметил границу своего поля. Я заорал и пошел на попятную с такой скоростью, что не удержался и брякнулся наземь. У ног Джошуа извивался клубок змей, они скользили по его сандалиям и обвивали лодыжки.
— Джошуа, вали оттуда!
— Они меня не укусят. Так у Исайи говорится.
— А если они не читали Пророков?
Джошуа шагнул в сторону, змеи расползлись, и я увидел невероятно здоровущую кобру. Она вздымалась так, что ростом была уже выше моего друга, и капюшон ее раздувался целым плащом.
— Беги, Джош! Он улыбнулся.
— Я назову ее Сарой — в честь жены Авраама. А это все ее детки.
— Серьезно? Ну, тогда прощай, Джош.
— Я хочу маме показать. Она любит пророчества. — С этими словами он зашагал к деревне, и гигантская змеюка тенью потащилась за ним. Малютки-змееныши остались в гнезде, и я медленно и аккуратно от него отступил, а потом припустил за Джошем.
Однажды я принес домой лягушку — хотел приручить. Не очень крупную, однорукую, спокойную и хорошо воспитанную. Мама же заставила меня выпустить ее на волю, а самому очиститься в микве — ритуальной ванне в синагоге. Но и после этого не хотела пускать меня в дом до самого заката — говорила, что я по-прежнему нечист. А Джошуа привел домой четырнадцатифутовую кобру, и его мама аж взвизгнула от радости. Моя не визжала никогда.
Мария перебросила младенца на бедро, опустилась пред сыном на колени и процитировала Исайю:
— Тогда волк будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козленком; и теленок, и молодой лев, и вол будут вместе, и малое дитя будет водить их.
1 2 3 4 5 6 7 8