Я выбираю на экране свое фото, и через секунду включается запись. Судя по дате, отправлено где-то на месяц раньше. На экране появляюсь я, смотрю прямо и не говорю ни слова. Позади меня — девушка, но у меня нет уверенности, что она со мной. Я наверняка один. В любом случае, девушка стоит спиной. На мне солнечные очки, вокруг меня день. Солнечный день. Рубашку я не узнаю, но куртка все еще со мной, лежит в чемодане в моей комнате. Синяя куртка на молнии. Одежда почтальона или электрика. Сэконд-хенд. Я продолжаю смотреть на изображение, но изображение на экране ничего особенного не говорит. Оно остается там, в молчании, пока время записи не подходит к концу. Я могу посмотреть любую другую картинку, поэтому возвращаюсь в меню и выбираю следующее по времени сообщение. На экране возникает та девушка, что стояла позади меня на предыдущей пленке. Девушка, конечно, не со мной. И сейчас, и тогда. Она оставляет сообщение по-тайски и посылает воздушный поцелуй. Ни она, ни ее поцелуй не имеют ко мне никакого отношения.
Я покидаю ярмарку, думая о том, сколько времени я провел в Бангкоке, и понимаю, что не знаю этого. Я волнуюсь: а вдруг последний пробел в моей памяти унес с собой что-нибудь важное.
Я беру тук-тук, чтобы добраться до центра, но застреваю, как только мы выезжаем на проспект Кончеминг. Очень вероятно, что движение в Бангкоке самое худшее в мире. Через один час и двести метров я бросаю тук-тук и пешком спускаюсь к реке. Иной возможности передвигаться по Бангкоку в течение часа пик нет, а час пик длится здесь с шести вечера до двух ночи. В ожидании лодки, освещенный прожекторами стерегущих реку вертолетов, я смотрю на проходящие мимо деревянные баркасы с целыми рыбачьими семьями на борту — их рынок открывается в полночь. Спокойствие мое исчезло. Картинка в видеоавтомате озаботила меня настолько, что следует принять еще две ампулы.
Когда подходит лодка, мне уже лучше, поэтому я говорю рулевому, чтобы он прокатил меня по реке. Мы поднимаемся к священному городу, проходим мимо террасы «Ориенталь». Миллионы туристов ужинают по обоим берегам реки. Бурная жизнь на площадке для вертолетов. А самолеты летают дюжинами, дожидаясь свободного места на полосе аэропорта. На последнем этаже «Гем Тауэре» все еще горит одно окно. Самое высокое здание на рынке драгоценностей. Повсюду слышна мрачная музыка гостиничных оркестров, а за террасами и небоскребами видны отблески пожара. Больница Ракамуи в языках пламени.
Я спрашиваю рулевого, что он знает о пожаре.
— Людей эвакуировали всех, но с огнем справиться не смогли. Уже несколько часов полыхает. Сгорит без остатка.
Мы возвращаемся к отелю по сети каналов. LМВ оддерживает счастливую дистанцию между мной и другими людьми, поэтому нет смысла заканчивать ночь в баре с девочками. Любой контакт будет теперь нежелательным. Когда я открываю дверь, телевизор, конечно же, работает. Вид объятой пламенем больницы словно бы поддерживает температуру в комнате. Я достаю из мини-бара бутылку пива, затем еще одну. Позволяю сну тихонько подкрасться ко мне по еще свежим следам LМВ. Разумеется, приятную температуру в комнате поддерживает горячий воздух, проникающий из открытого окна.
Я засыпаю спокойно, глядя на пылающее здание.
Утро я провожу в теннисном клубе. У меня сделка с группой английских хирургов. Не знаю, составляют ли трое группу. В любом случае, они говорят и ведут себя как одна команда. Дочь одного из хирургов пыталась покончить с собой. Я никак не могу взять в толк, чья именно дочь, потому что эти трое говорят одновременно, и нервничают, и одни вещи мне объясняют по три раза, а другие не объясняют вообще. Погода стоит прекрасная. Все корты заняты. От тихого шелеста мячей и тихих вскриков теннисистов мне становится дурно. Физически дурно. Не люблю теннис. Не люблю теннисистов. Меня раздражает, что в этих замечательных желтых вытянутых тубусах лежат теннисные мячи, а не что-нибудь иное.
Дочь хирурга нашли совсем ранним утром. Она плавала на поверхности бассейна. По счастью, когда ее достали, она была еще жива. Я искренне радуюсь этому обстоятельству. У девочки не все получалось в колледже, но такого объяснения недостаточно: дело также в смене континента, в новых друзьях, таиландской пище, а может быть — об этом они точно не знают — и во взрослом мужчине, само собой европейце, замешанном в этом деле. «Замешан» и «дело» — именно такие слова они употребили. В любом случае, химия сейчас нужна не ей, а ее матери. Жене хирурга. Именно она обнаружила тело своей дочки, дрейфующее по голубой воде бассейна. Бассейн, конечно, скоро осушили, однако этого недостаточно, так как бедная женщина продолжает смотреть на воду, которой уже нет, — так, словно бассейн по-прежнему наполнен и словно там по-прежнему плавает тело ее дочери.
Врачи вручают мне запечатанный конверт. Я прячу его, не раскрывая. Потом они десять раз меня благодарят. Все одеты в теннисные костюмы, и каждый держит в руках ракетку, и ракетки дергаются всякий раз, как хирурги открывают рот, — будто лапы какого-то глупого животного.
Прежде чем уйти, я спрашиваю про больницу. Они говорят, что вроде бы это был поджог, но сразу же добавляют, что это пока только слухи. Еше они сообщают, что пожар начался в неврологическом отделении и что они уже две недели ждут, что с ними будет дальше.
Две недели для меня — это много времени. Я хочу сказать, что для меня столько не прошло. Мое беспокойство накладывается на шелест мячиков, и вскоре я убеждаюсь, что не могу этого выносить, и сажусь на скамейку прямо на солнце, лицом к кортам. Наблюдая, как все эти люди в белом подают и отбивают, попадают и мажут по желтым мячам, я ощущаю, как кровь моя испаряется по мере того, как два солнечных луча, твердые, словно вилки, пронзают мои глаза, достигают мозга и движутся дальше, пока не выходят на затылке, и, конечно, я теряю сознание.
Пальмы, игроки, расчерченные ровными линиями грунтовые корты — все исчезает в одно мгновение.
Как всегда происходит в подобных случаях, восхитительный шелест мячиков исчезает последним.
Шесть часов, аэропорт Бангкока, и все подавлены трагедией. За последние три недели в реку падает вот уже четвертый самолет. Люди говорят о более строгих правилах движения для вертолетов. Естественно, все рейсы откладываются. Маленькие кабинки для отдыха в здании аэропорта не могут вместить столько народу. Туристы теряют надежду в бесконечных очередях. Благодаря карточке моей компании мне удается получить кабинку в зоне для «ви-ай-пи». На полу, распростершись, рыдает женщина. Она кого-то потеряла в катастрофе. Разумеется, служба чрезвычайных ситуаций пытается что-то для нее сделать, но сделать абсолютно ничего нельзя, бедная женщина так и лежит на полу. Я уже видел подобное: после авиакатастрофы люди буквально вжимаются в пол, чтобы оплакать свою потерю. Рассудком этого не объяснить. Так себе обстановочка для «ви-ай-пи»-зала.
Посему я выпиваю пару пива и ложусь спать. Мне снится, что я в каком-то баре, потягиваю бурбон из маленькой рюмки и черное пиво. Мой сосед поднимается с места, бредет — скорее решительно, чем прямо, — к музыкальному автомату и включает ирландскую песню. Одну из тех печальных песен, что так хорошо звучат, когда ты сидишь в баре, выпиваешь в одиночку и тебе в ближайшем будущем нечего делать и некуда идти. В десять часов меня будит симпатичная таиландка, говорящая со мной с экрана, который висит под потолком моей кабинки, сообщает, что мой самолет готов к отлету и что воздушное сообщение понемногу налаживается.
Еще девушка рассказывает, что над Малайзией собирается тайфун, но над Вьетнамом погода обещает быт прекрасной. Я покидаю кабинку и через десяток коридоров прихожу к своим воротам для вылета. В самолете один из пассажиров пытается что-то купить у меня для своего ребенка. Я отказываю сразу по нескольким причинам. Во-первых, существует разумеется, официальный запрет продавать что-либо на борту самолета. Кроме того — и это намного важнее, — защита детских нервных клеток осталась единственным законом, не знающим исключений. По крайней мере, среди легальных компаний. Особеннс после скандала со спящими детьми в Коза Муи: публичных домах побережья были обнаружены сотни малюток, которым ежедневно стирали память, чтобы сохранить их сексуальную невинность, пользовавшуюся повышенным спросом у искушенных сексуальных туристов из Европы.
Таиландец сулит мне горы денег, но я, конечно, все отвергаю. Потом я чувствую себя обязанным сообщить об этом случае, но в итоге решаю ничего не делать, потому что пассажир убедил меня, мальчик — его сын и что он всего-навсего пытается освободить малютку от чрезмерной привязанности к псу-лабрадору, которого переехал тук-тук.
Этот пес был для него всем.
Вот что говорит отец, а я тем временем смотрю на мальчика, и вид у него действительно печальней некуда. Взгляд прикован к иллюминатору. Другой самолет летит так близко к нашему, что лица пассажиров нам видны так же отчетливо, как им — наши.
Мальчик говорит:
— Хочу, чтобы все самолеты взорвались.
Потом он закрывает глаза, как человек, ожидающий, что его желание исполнится.
Когда он открывает глаза, самолета рядом с нами больше нет.
Три часа спустя мы приземляемся в аэропорту Хошимина. Кажется идиотизмом, но когда наш самолет наконец останавливается, я чувствую себя до странного довольным. На какой-то момент я посчитал вполне возможным, что такому маленькому мальчику удастся уничтожить такой большой самолет.
Машины с асфальтом и бег облаков.
Асфальтируют шоссе между Хойаном и Хюэ — эта дорога идет вдоль побережья Вьетнама. Женщина рядом со мной — вьетнамка, мужчина — уругваец, все называют его Дарвин. Шофер — вьетнамец, выросший в США. Автомобиль у нас большой и черный. Думаю, немецкий. Мы все целуемся. Разумеется, все, кроме шофера: только женщина, и Дарвин, и девочка лет пятнадцати (сначала я решил, что это их дочь, но выходит, что нет). Не помню, как все началось. Дарвин — редкостно талантливый химик, знает толк в ТТ и «капельках» и во всех возможных эйфориках и транквилизаторах, а еще у него него есть «красное чешское небо», о котором ничего не было слышно со времен пожара в Праге. Шофер время от времени поглядывает в зеркало заднего вида и приговаривает: «Оh, bоу!», но тотчас же возвращается взглядом на дорогу, поскольку шоссе вдоль побережья очень извилистое и, словно этого недостаточно, на пути то и дело попадаются асфальтоукладчики.
— Над нами летит дирижабль! — Жена Дарвина застегивает рубашку, высовывается из окна и указывает на небо, а там и в самом деле летит дирижабль, он пересекает бухту Хойан по направлению к Китайской бухте.
— Это за тобой, Дарвин.
Девочка тоже одевается, мы с Дарвином остаемся обнаженными. Я не уверен, что понимаю, что здесь происходит. Дарвин протягивает мне брюки.
— Оденьтесь. Мы, кажется, уже закончили с этими делами.
Потом он предлагает мне бокал шампанского и пару малюсеньких зеленых таблеток.
— Они очень мягкие, зато быстро действуют.
И действительно, через десять секунд я чувствую, что на мое тело надели нечто вроде наряда Деда Мороза — мне тепло, весело и спокойно.
— Моя жена уверена, что все, что летает, летает по нашу душу. Я ушел из лаборатории шесть лет назад. Теперь я занимаюсь этим только для развлечения. Небольшая поддержка, придающая жизни некое равновесие.
— Вообще-то странно, что такой химик, как вы, оказался на улице.
— Он не на улице. — Это вмешалась его жена. Дирижабль больше не летит нашим курсом.
— Простите, если напугала вас. С тех пор как он оставил лабораторию, они рыщут по его следу. Он слишком хороший химик, чтобы позволить ему уйти.
Жена на десять лет старше Дарвина, это сильная женшина. У любого, кто захотел бы явиться за ними, будет много проблем.
— Мы можем попробовать снова вернуться к нашим делам.
Девочка улыбается. Дарвин улыбается. Я улыбаюсь внутри своего воображаемого костюма Деда Мороза.
Он и вправду хороший химик. Таких теперь мало. Лаборатории кончают тем, что из-за чрезмерного контроля, и жадности, и наркотиков для пятнадцатилетних ребят неизбежно теряют самых лучших. Слишком быстро и слишком просто.
— Лучшая химия появилась в годы СПИДа — теперь люди предпочитают трахаться, это и дешевле, и веселее. Им нужны только краткосрочные стимуляторы и эти синие ампулы, которые для них как карамельки. Все, что осталось интересного, находится у вас. Вы — охотники за памятью, только слишком уж быстро вы движетесь вперед, слишком уж безжалостно сжигаете нейроны. Все это не так просто, как вы хотите представить. Границы воспоминаний нечетки. Не забывайте об этом, если вы еще в состоянии.
По другую сторону дороги простираются джунгли, идущие до самого Хюэ. Проезжая мимо хижин у подножия горы, мы видим маленькие комнатушки, освещенные лишь голубыми огоньками телевизоров. Уже ночь. Девочка и жена Дарвина спят в обнимку на заднем сиденье. Дарвин возится с компьютером, шофер вполголоса напевает. Как ни странно, во всех домиках телевизор настроен на один и тот же канал. В машине экран не работает, поэтому не могу сказать, на какой именно. Это явно программа новостей. На секунду на всех экранах возникает неподвижное изображение белой женщины. Не знаю почему, но фотография на экране всегда наводит на мысль о ком-то пропавшем или умершем.
Фотография этой женщины на мгновение освещает джунгли, а потом исчезает.
Плаваю в бассейне отеля «Рекс» — фантастического здания, в котором во время войны селились американские офицеры, а сейчас отель заполняется за счет иностранцев и северовьетнамских коммерсантов. Каждый раз, выныривая на поверхность, я слышу чарующую музыку — разумеется, это мамбо. Многие танцуют вокруг бассейна. Великолепные француженки и толстые американки. Напитки разливают в ритме музыки. Когда я уже выбрался наружу и запахнулся в свой бурнус, одна из женщин, перекрикивая музыку, спросила официанта, как называется песня, и тот, перекрикивая музыку, ответил: «Сhа сhа сhа du louр!».
Это наверняка означает «Волчье ча-ча-ча».
Когда у меня начинается отходняк от «белых огоньков», я опускаю руку в карман халата и достаю пару желтых шариков — это самый лучший матрас, на котором можно растянуться после хорошей встряски. «Белые огоньки» стали так популярны во Вьетнаме, что туристы с пляжей Бангкока специально приезжают сюда, чтобы наполнить головы радостью. «Белые огоньки» появились на свет в лабораториях Камбоджи, но теперь производство и особенно продажа сделались почти исключительно вьетнамским бизнесом. Естественно, в Европе и Америке есть свои «белые огоньки», но, естественно это не то же самое. Вывезти отсюда наркотики так же сложно, как помочиться на мавзолей Хо Ши Мина, и, может быть, даже более опасно. Меньше чем неделю назад здесь расстреляли трех голландских дурней, при которых обнаружили две баночки этих ампул. Я видел их по телевизору в то же утро. Еще я видел похороны борца сумо, который покончил с собой из-за несчастной любви, а еще — сотню идиотских контейнеров с плутонием, которые запустили в космос, но теперь это не имеет никакого значения. Я опускаю руку в карман халата и проглатываю два желтых шарика. Темнеет. Последний купальщик покидает бассейн, и вскоре вода успокаивается.
В моем номере вьетнамская девушка сообщает мне с экрана, что я получил шесть телефонных звонков. Как-то многовато, я удивлен, но потом оказывается, что все они от одного человека. Я готовлюсь к завтрашней встрече с моим нетерпеливым другом.
Выпиваю бутылочку виски из мини-бара, потом бутылку пива. Последние следы «белых огоньков» покидают меня. Я валюсь на кровать. Оставляю на ночном столике горсть желтых шариков. Желтые обладают ограниченным эффектом, однако на сон грядущий это более чем приятно.
В электронной почте лишь одно сообщение:
Возвращайся.
К. Л. Крумпер.
Это начинается с утра. Начинается с образа мужчины, сидящего за столиком в берлинском кафе. Похоже на воспоминание, но это, безусловно, нечто иное. Может быть, предчувствие. Человек без памяти постоянно наблюдает картины будущего Ностальгия исчезает, ее место занимает миллион загадок. Новые любови, новые города, новые реки, новые мосты. Возможно, это случится завтра. Мужчина за столиком в берлинском кафе просит счет, расплачивается за два пива и уходит. Он уже готов взять пальто с вешалки у выхода, но в последний момент убеждается, что пальто не его. Выйдя на улицу, он ощущает январский холод, а сразу же вслед за этим — дождь. Он не помнит, чтобы ожидал встретить на улице такой холод и такой дождь, но наверняка знать не может. Поравнявшись с витриной, мужчина останавливается, чтобы рассмотреть свадебное платье. Никаких мыслей по этому поводу у мужчины не возникает, он переходит улицу, увертываясь от машин, и направляется к почтовому киоску.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Я покидаю ярмарку, думая о том, сколько времени я провел в Бангкоке, и понимаю, что не знаю этого. Я волнуюсь: а вдруг последний пробел в моей памяти унес с собой что-нибудь важное.
Я беру тук-тук, чтобы добраться до центра, но застреваю, как только мы выезжаем на проспект Кончеминг. Очень вероятно, что движение в Бангкоке самое худшее в мире. Через один час и двести метров я бросаю тук-тук и пешком спускаюсь к реке. Иной возможности передвигаться по Бангкоку в течение часа пик нет, а час пик длится здесь с шести вечера до двух ночи. В ожидании лодки, освещенный прожекторами стерегущих реку вертолетов, я смотрю на проходящие мимо деревянные баркасы с целыми рыбачьими семьями на борту — их рынок открывается в полночь. Спокойствие мое исчезло. Картинка в видеоавтомате озаботила меня настолько, что следует принять еще две ампулы.
Когда подходит лодка, мне уже лучше, поэтому я говорю рулевому, чтобы он прокатил меня по реке. Мы поднимаемся к священному городу, проходим мимо террасы «Ориенталь». Миллионы туристов ужинают по обоим берегам реки. Бурная жизнь на площадке для вертолетов. А самолеты летают дюжинами, дожидаясь свободного места на полосе аэропорта. На последнем этаже «Гем Тауэре» все еще горит одно окно. Самое высокое здание на рынке драгоценностей. Повсюду слышна мрачная музыка гостиничных оркестров, а за террасами и небоскребами видны отблески пожара. Больница Ракамуи в языках пламени.
Я спрашиваю рулевого, что он знает о пожаре.
— Людей эвакуировали всех, но с огнем справиться не смогли. Уже несколько часов полыхает. Сгорит без остатка.
Мы возвращаемся к отелю по сети каналов. LМВ оддерживает счастливую дистанцию между мной и другими людьми, поэтому нет смысла заканчивать ночь в баре с девочками. Любой контакт будет теперь нежелательным. Когда я открываю дверь, телевизор, конечно же, работает. Вид объятой пламенем больницы словно бы поддерживает температуру в комнате. Я достаю из мини-бара бутылку пива, затем еще одну. Позволяю сну тихонько подкрасться ко мне по еще свежим следам LМВ. Разумеется, приятную температуру в комнате поддерживает горячий воздух, проникающий из открытого окна.
Я засыпаю спокойно, глядя на пылающее здание.
Утро я провожу в теннисном клубе. У меня сделка с группой английских хирургов. Не знаю, составляют ли трое группу. В любом случае, они говорят и ведут себя как одна команда. Дочь одного из хирургов пыталась покончить с собой. Я никак не могу взять в толк, чья именно дочь, потому что эти трое говорят одновременно, и нервничают, и одни вещи мне объясняют по три раза, а другие не объясняют вообще. Погода стоит прекрасная. Все корты заняты. От тихого шелеста мячей и тихих вскриков теннисистов мне становится дурно. Физически дурно. Не люблю теннис. Не люблю теннисистов. Меня раздражает, что в этих замечательных желтых вытянутых тубусах лежат теннисные мячи, а не что-нибудь иное.
Дочь хирурга нашли совсем ранним утром. Она плавала на поверхности бассейна. По счастью, когда ее достали, она была еще жива. Я искренне радуюсь этому обстоятельству. У девочки не все получалось в колледже, но такого объяснения недостаточно: дело также в смене континента, в новых друзьях, таиландской пище, а может быть — об этом они точно не знают — и во взрослом мужчине, само собой европейце, замешанном в этом деле. «Замешан» и «дело» — именно такие слова они употребили. В любом случае, химия сейчас нужна не ей, а ее матери. Жене хирурга. Именно она обнаружила тело своей дочки, дрейфующее по голубой воде бассейна. Бассейн, конечно, скоро осушили, однако этого недостаточно, так как бедная женщина продолжает смотреть на воду, которой уже нет, — так, словно бассейн по-прежнему наполнен и словно там по-прежнему плавает тело ее дочери.
Врачи вручают мне запечатанный конверт. Я прячу его, не раскрывая. Потом они десять раз меня благодарят. Все одеты в теннисные костюмы, и каждый держит в руках ракетку, и ракетки дергаются всякий раз, как хирурги открывают рот, — будто лапы какого-то глупого животного.
Прежде чем уйти, я спрашиваю про больницу. Они говорят, что вроде бы это был поджог, но сразу же добавляют, что это пока только слухи. Еше они сообщают, что пожар начался в неврологическом отделении и что они уже две недели ждут, что с ними будет дальше.
Две недели для меня — это много времени. Я хочу сказать, что для меня столько не прошло. Мое беспокойство накладывается на шелест мячиков, и вскоре я убеждаюсь, что не могу этого выносить, и сажусь на скамейку прямо на солнце, лицом к кортам. Наблюдая, как все эти люди в белом подают и отбивают, попадают и мажут по желтым мячам, я ощущаю, как кровь моя испаряется по мере того, как два солнечных луча, твердые, словно вилки, пронзают мои глаза, достигают мозга и движутся дальше, пока не выходят на затылке, и, конечно, я теряю сознание.
Пальмы, игроки, расчерченные ровными линиями грунтовые корты — все исчезает в одно мгновение.
Как всегда происходит в подобных случаях, восхитительный шелест мячиков исчезает последним.
Шесть часов, аэропорт Бангкока, и все подавлены трагедией. За последние три недели в реку падает вот уже четвертый самолет. Люди говорят о более строгих правилах движения для вертолетов. Естественно, все рейсы откладываются. Маленькие кабинки для отдыха в здании аэропорта не могут вместить столько народу. Туристы теряют надежду в бесконечных очередях. Благодаря карточке моей компании мне удается получить кабинку в зоне для «ви-ай-пи». На полу, распростершись, рыдает женщина. Она кого-то потеряла в катастрофе. Разумеется, служба чрезвычайных ситуаций пытается что-то для нее сделать, но сделать абсолютно ничего нельзя, бедная женщина так и лежит на полу. Я уже видел подобное: после авиакатастрофы люди буквально вжимаются в пол, чтобы оплакать свою потерю. Рассудком этого не объяснить. Так себе обстановочка для «ви-ай-пи»-зала.
Посему я выпиваю пару пива и ложусь спать. Мне снится, что я в каком-то баре, потягиваю бурбон из маленькой рюмки и черное пиво. Мой сосед поднимается с места, бредет — скорее решительно, чем прямо, — к музыкальному автомату и включает ирландскую песню. Одну из тех печальных песен, что так хорошо звучат, когда ты сидишь в баре, выпиваешь в одиночку и тебе в ближайшем будущем нечего делать и некуда идти. В десять часов меня будит симпатичная таиландка, говорящая со мной с экрана, который висит под потолком моей кабинки, сообщает, что мой самолет готов к отлету и что воздушное сообщение понемногу налаживается.
Еще девушка рассказывает, что над Малайзией собирается тайфун, но над Вьетнамом погода обещает быт прекрасной. Я покидаю кабинку и через десяток коридоров прихожу к своим воротам для вылета. В самолете один из пассажиров пытается что-то купить у меня для своего ребенка. Я отказываю сразу по нескольким причинам. Во-первых, существует разумеется, официальный запрет продавать что-либо на борту самолета. Кроме того — и это намного важнее, — защита детских нервных клеток осталась единственным законом, не знающим исключений. По крайней мере, среди легальных компаний. Особеннс после скандала со спящими детьми в Коза Муи: публичных домах побережья были обнаружены сотни малюток, которым ежедневно стирали память, чтобы сохранить их сексуальную невинность, пользовавшуюся повышенным спросом у искушенных сексуальных туристов из Европы.
Таиландец сулит мне горы денег, но я, конечно, все отвергаю. Потом я чувствую себя обязанным сообщить об этом случае, но в итоге решаю ничего не делать, потому что пассажир убедил меня, мальчик — его сын и что он всего-навсего пытается освободить малютку от чрезмерной привязанности к псу-лабрадору, которого переехал тук-тук.
Этот пес был для него всем.
Вот что говорит отец, а я тем временем смотрю на мальчика, и вид у него действительно печальней некуда. Взгляд прикован к иллюминатору. Другой самолет летит так близко к нашему, что лица пассажиров нам видны так же отчетливо, как им — наши.
Мальчик говорит:
— Хочу, чтобы все самолеты взорвались.
Потом он закрывает глаза, как человек, ожидающий, что его желание исполнится.
Когда он открывает глаза, самолета рядом с нами больше нет.
Три часа спустя мы приземляемся в аэропорту Хошимина. Кажется идиотизмом, но когда наш самолет наконец останавливается, я чувствую себя до странного довольным. На какой-то момент я посчитал вполне возможным, что такому маленькому мальчику удастся уничтожить такой большой самолет.
Машины с асфальтом и бег облаков.
Асфальтируют шоссе между Хойаном и Хюэ — эта дорога идет вдоль побережья Вьетнама. Женщина рядом со мной — вьетнамка, мужчина — уругваец, все называют его Дарвин. Шофер — вьетнамец, выросший в США. Автомобиль у нас большой и черный. Думаю, немецкий. Мы все целуемся. Разумеется, все, кроме шофера: только женщина, и Дарвин, и девочка лет пятнадцати (сначала я решил, что это их дочь, но выходит, что нет). Не помню, как все началось. Дарвин — редкостно талантливый химик, знает толк в ТТ и «капельках» и во всех возможных эйфориках и транквилизаторах, а еще у него него есть «красное чешское небо», о котором ничего не было слышно со времен пожара в Праге. Шофер время от времени поглядывает в зеркало заднего вида и приговаривает: «Оh, bоу!», но тотчас же возвращается взглядом на дорогу, поскольку шоссе вдоль побережья очень извилистое и, словно этого недостаточно, на пути то и дело попадаются асфальтоукладчики.
— Над нами летит дирижабль! — Жена Дарвина застегивает рубашку, высовывается из окна и указывает на небо, а там и в самом деле летит дирижабль, он пересекает бухту Хойан по направлению к Китайской бухте.
— Это за тобой, Дарвин.
Девочка тоже одевается, мы с Дарвином остаемся обнаженными. Я не уверен, что понимаю, что здесь происходит. Дарвин протягивает мне брюки.
— Оденьтесь. Мы, кажется, уже закончили с этими делами.
Потом он предлагает мне бокал шампанского и пару малюсеньких зеленых таблеток.
— Они очень мягкие, зато быстро действуют.
И действительно, через десять секунд я чувствую, что на мое тело надели нечто вроде наряда Деда Мороза — мне тепло, весело и спокойно.
— Моя жена уверена, что все, что летает, летает по нашу душу. Я ушел из лаборатории шесть лет назад. Теперь я занимаюсь этим только для развлечения. Небольшая поддержка, придающая жизни некое равновесие.
— Вообще-то странно, что такой химик, как вы, оказался на улице.
— Он не на улице. — Это вмешалась его жена. Дирижабль больше не летит нашим курсом.
— Простите, если напугала вас. С тех пор как он оставил лабораторию, они рыщут по его следу. Он слишком хороший химик, чтобы позволить ему уйти.
Жена на десять лет старше Дарвина, это сильная женшина. У любого, кто захотел бы явиться за ними, будет много проблем.
— Мы можем попробовать снова вернуться к нашим делам.
Девочка улыбается. Дарвин улыбается. Я улыбаюсь внутри своего воображаемого костюма Деда Мороза.
Он и вправду хороший химик. Таких теперь мало. Лаборатории кончают тем, что из-за чрезмерного контроля, и жадности, и наркотиков для пятнадцатилетних ребят неизбежно теряют самых лучших. Слишком быстро и слишком просто.
— Лучшая химия появилась в годы СПИДа — теперь люди предпочитают трахаться, это и дешевле, и веселее. Им нужны только краткосрочные стимуляторы и эти синие ампулы, которые для них как карамельки. Все, что осталось интересного, находится у вас. Вы — охотники за памятью, только слишком уж быстро вы движетесь вперед, слишком уж безжалостно сжигаете нейроны. Все это не так просто, как вы хотите представить. Границы воспоминаний нечетки. Не забывайте об этом, если вы еще в состоянии.
По другую сторону дороги простираются джунгли, идущие до самого Хюэ. Проезжая мимо хижин у подножия горы, мы видим маленькие комнатушки, освещенные лишь голубыми огоньками телевизоров. Уже ночь. Девочка и жена Дарвина спят в обнимку на заднем сиденье. Дарвин возится с компьютером, шофер вполголоса напевает. Как ни странно, во всех домиках телевизор настроен на один и тот же канал. В машине экран не работает, поэтому не могу сказать, на какой именно. Это явно программа новостей. На секунду на всех экранах возникает неподвижное изображение белой женщины. Не знаю почему, но фотография на экране всегда наводит на мысль о ком-то пропавшем или умершем.
Фотография этой женщины на мгновение освещает джунгли, а потом исчезает.
Плаваю в бассейне отеля «Рекс» — фантастического здания, в котором во время войны селились американские офицеры, а сейчас отель заполняется за счет иностранцев и северовьетнамских коммерсантов. Каждый раз, выныривая на поверхность, я слышу чарующую музыку — разумеется, это мамбо. Многие танцуют вокруг бассейна. Великолепные француженки и толстые американки. Напитки разливают в ритме музыки. Когда я уже выбрался наружу и запахнулся в свой бурнус, одна из женщин, перекрикивая музыку, спросила официанта, как называется песня, и тот, перекрикивая музыку, ответил: «Сhа сhа сhа du louр!».
Это наверняка означает «Волчье ча-ча-ча».
Когда у меня начинается отходняк от «белых огоньков», я опускаю руку в карман халата и достаю пару желтых шариков — это самый лучший матрас, на котором можно растянуться после хорошей встряски. «Белые огоньки» стали так популярны во Вьетнаме, что туристы с пляжей Бангкока специально приезжают сюда, чтобы наполнить головы радостью. «Белые огоньки» появились на свет в лабораториях Камбоджи, но теперь производство и особенно продажа сделались почти исключительно вьетнамским бизнесом. Естественно, в Европе и Америке есть свои «белые огоньки», но, естественно это не то же самое. Вывезти отсюда наркотики так же сложно, как помочиться на мавзолей Хо Ши Мина, и, может быть, даже более опасно. Меньше чем неделю назад здесь расстреляли трех голландских дурней, при которых обнаружили две баночки этих ампул. Я видел их по телевизору в то же утро. Еще я видел похороны борца сумо, который покончил с собой из-за несчастной любви, а еще — сотню идиотских контейнеров с плутонием, которые запустили в космос, но теперь это не имеет никакого значения. Я опускаю руку в карман халата и проглатываю два желтых шарика. Темнеет. Последний купальщик покидает бассейн, и вскоре вода успокаивается.
В моем номере вьетнамская девушка сообщает мне с экрана, что я получил шесть телефонных звонков. Как-то многовато, я удивлен, но потом оказывается, что все они от одного человека. Я готовлюсь к завтрашней встрече с моим нетерпеливым другом.
Выпиваю бутылочку виски из мини-бара, потом бутылку пива. Последние следы «белых огоньков» покидают меня. Я валюсь на кровать. Оставляю на ночном столике горсть желтых шариков. Желтые обладают ограниченным эффектом, однако на сон грядущий это более чем приятно.
В электронной почте лишь одно сообщение:
Возвращайся.
К. Л. Крумпер.
Это начинается с утра. Начинается с образа мужчины, сидящего за столиком в берлинском кафе. Похоже на воспоминание, но это, безусловно, нечто иное. Может быть, предчувствие. Человек без памяти постоянно наблюдает картины будущего Ностальгия исчезает, ее место занимает миллион загадок. Новые любови, новые города, новые реки, новые мосты. Возможно, это случится завтра. Мужчина за столиком в берлинском кафе просит счет, расплачивается за два пива и уходит. Он уже готов взять пальто с вешалки у выхода, но в последний момент убеждается, что пальто не его. Выйдя на улицу, он ощущает январский холод, а сразу же вслед за этим — дождь. Он не помнит, чтобы ожидал встретить на улице такой холод и такой дождь, но наверняка знать не может. Поравнявшись с витриной, мужчина останавливается, чтобы рассмотреть свадебное платье. Никаких мыслей по этому поводу у мужчины не возникает, он переходит улицу, увертываясь от машин, и направляется к почтовому киоску.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24