Потом камера наехала на меня, и я не смог произнести ни слова.
8
Там было на что посмотреть. Горы, дюны, а потом море.
– Если ты туда не полезешь – ты трусиха, если не долезешь до верха – грош тебе цена, если повернешь назад – ты покойница, если упадешь – пиши пропало.
Он был доволен. Так она мне сказала. Она сказала: «Никто никогда не видел его таким довольным».
На нем были кожаные сапоги, и идти по песку становилось трудновато. Она была в обрезанных джинсах и выцветшей синей футболке, совсем коротенькой. По правде говоря, она была очень красива. Рыжая, с длиннющими ногами. И чуть выше его ростом.
Груди у нее были маленькие. Они и сейчас маленькие. Как у девочки. Об этом мне тоже сказала она, а потом я их увидел, потому что она сама мне их показала.
Сейчас я не знаю, любила она его или просто шлялась вместе с ним, потому что он был красив как черт и круто водил машину, и потому что он убивал людей.
Было много вещей, которые он умел делать и которые не делал никто, кроме него. Конечно, было много вещей, которые умели делать все и к которым он был совершенно неспособен.
Он продолжал карабкаться вверх по дюне, море было самой большой штукой на свете, море волновало его, чего с ним никогда не случалось на пляже. Ему нравились вода и песок, но ему не нравилось большинство людей на пляже.
Хорошие люди – да, хотя журналисты и с этим напутали; он просто с ума сходил по хорошим людям, он был готов целые часы тратить на разговоры с хорошими людьми, которых и не знал совсем. Целые часы. Даже со мной он столько не разговаривал.
А они потом сказали, что люди – любые люди – его раздражали. Что он был социопат, интроверт, человеконенавистник.
Вранье величиной с дом.
Постепенно, конечно, к этому привыкаешь.
Он покатился вниз по дюне к морю. Залез в воду прямо в сапогах: жара стояла несусветная, но он всегда носил сапоги. Вода доходила ему до пояса, потом волна окатила его с головой. На нем были черные джинсы, черная майка с вырезом и эти кожаные сапоги. В тот момент он был красив как никогда. Так она мне потом сказала.
– Ты же никогда не высохнешь.
– Не хочу высыхать, хочу подыхать, не хочу быть сухим и мертвым, хочу быть мокрым и мертвым!
Еще она мне сказала, что, хотя и не была уверена, что любит его, в тот момент она его точно любила. А когда он пинком вытолкнул ее из машины, она перестала его любить. Насовсем.
Когда она добралась до вершины дюны, то увидела гору, а потом увидела его в воде, и вот тогда она подумала, и сейчас клянется, что никто на свете не видел его таким красивым.
Потом они растянулись на песке.
– Я не думала, что ты так хорошо плаваешь. У тебя странное тело.
– Как это – странное?
– Как у усталого спортсмена или как у тренированного бродяги.
– Это тело, которое мне хочется иметь.
Он просто раздувался от гордости.
Она не сильно его любила. То есть я имею в виду, что она не стала бы отдавать ради него жизнь и всякое такое, но, как она мне рассказывала, в такие моменты, как тогда, она бывала уверена, что в целом свете не найти парня красивее.
Они решили поесть. У них был сыр, и ветчина, и хлеб, и шесть банок пива. Ему пришлось вылезти из воды, дойти до машины и принести все это. Он поднимался на дюну и спускался два раза. Она чувствовала себя усталой. Она тоже была очень красивая. Сначала она мне об этом сказала, а потом я сам увидел. Или одновременно. Или даже раньше. Она сказала мне: «Я очень красивая, поэтому он и взял меня с собой».
Она вовсе не была плохой. Малость сумасшедшая, это да. А потом появились эти письма, и телевизионщики, и фотографии – все это вместе ее и доконало. В конце концов она начала говорить как звезда, или стала звездой, или, по крайней мере, кажется звездой.
Не знаю. Потом стали происходить такие нелепые вещи, что, я думаю, каждый из нас просто делал то, что мог.
– И что ты теперь собираешься делать?
Он валялся на песке и вообще ничего не хотел делать.
– Обсохнуть.
Поскольку он в кого-то там выстрелил, в человека с именем и фамилией, с детьми, и с женой, и с матерью, все ждали от него твердой решимости – того, что называют избранностью, но, откровенно говоря, он даже не знал, каким будет его следующий шаг.
Он просто хотел обсохнуть, потому что очень неудобно ходить в мокрых сапогах и мокрых джинсах.
Он выпил пять банок пива, съел немного сыра и немного хлеба и даже не притронулся к ветчине. Она съела еще меньше.
Он был немного пьян, когда говорил:
– Дальше – только вниз.
9
– И как тебе это?
Он уперся кулаками в пол, вытянул ноги вперед и поднял тело в воздух, образовав прямой угол.
– Постарайся сделать так же!
– Черт возьми, да я же стараюсь!
Я действительно старался, но ничего не выходило.
– А ты не смейся: будешь смеяться – вся сила уйдет.
Я и не думал смеяться, но, как только он это сказал, я прямо зашелся от хохота. Он этого и добивался.
– Замолчи, оставь меня в покое.
– Да не смейся ты! Слышишь, перестань смеяться! Знаешь, в чем твоя проблема?
– Нет, но мне кажется, сейчас ты мне все объяснишь.
– В общем-то да, сеньор. Твоя проблема в том, что ты слишком много смеешься.
Он тоже смеялся, но при этом удерживал тело на весу как ни в чем не бывало.
– Ты тоже смеешься.
– Нет, сеньор, вот уж нет.
– Да, сеньор, именно так.
Его все больше разбирало, ноги его начали дрожать.
– Сеньор Брюс Ли тоже смеется.
– Нет, только не это, сеньор Брюс Ли – никогда.
– Ты-то? Конечно, смеешься.
Больше он вытерпеть не мог, свалился на пол, полумертвый от хохота. Я тоже смеялся. Шуму от нас было немало. Мама спросила из другой комнаты, что с нами происходит. Потом он пошел в душ, потом пошел я. Одевался я на бегу, потому что хотел, чтобы он меня отвез в коммерческий центр. Я уже договорился с ребятами. Мы собирались в кино. Мама доверяла ему машину, хотя по возрасту ему еще не полагалось водить. Никто не сомневался, что он водит лучше всех. Мама не давала ему машину на всю ночь и не разрешала ездить далеко, но чтобы добраться до коммерческого центра – без проблем.
– Предупреждаю, в этот раз я точно уеду без тебя.
Он так говорил, но никогда меня не бросал.
– Я готов!
Мы бежали вниз по лестнице на улицу. На нем были черные кожаные сапоги, на мне тоже. В этих сапогах мы поднимали ужасно много шума. Соседи тысячу раз приходили на нас жаловаться, только мама не обращала на них внимания. Ей нравилось, что мы шумные. Человека должно быть слышно. Такова природа. Никогда не доверяй человеку, который не шумит.
Так она всегда говорила.
Я иногда называл его Брюс Ли, потому что знал, что он от этого тащится. Мы оба тащились. На самом деле мы смотрели только один его фильм, на видео, но оба мы от него обалдели. С тех пор мой брат поставил себе задачу иметь такое же тело – худое, но мускулистое, только чтобы мускулы не бросались в глаза и чтобы живот был хорошо очерчен, – и, по правде говоря, он понемногу приближался к своей цели.
Мой брат был вовсе не из тех, что из кожи вон лезут в гимнастическом зале, спорт вообще его не сильно интересовал, он просто хотел иметь хорошее тело и быть готовым к любому.
10
Пистолет он засунул за пояс, а черную рубашку выпустил, чтобы прикрыть пистолет. Он высоко закатал рукава – на ладонь выше локтя. Он всегда так носил рубашки. Он спокойно вытащил пистолет и пальнул ему в лицо. Никто не двинулся с места. Я знаю, в кино всегда находится кто-нибудь, кто строит из себя героя и хватает пушку охранника, и прочая бодяга, – забудьте об этом, мы живем в реальном мире, а в реальном мире, когда парню сносят башку с расстояния меньше чем в два метра, все окружающие делаются спокойными, как каменные статуи. Ну что за лажа! Эти люди даже не знают, что они на самом деле видели. Одни говорили, их было шестеро, другие – что он был один, никто не набрался храбрости посмотреть ему в лицо. Одна сеньора даже поделилась своей уверенностью в том, что этот человек был ужасен, ужасен! Мой брат! Как бы мне не лопнуть со смеху.
– Как всем вам, должно быть, известно, этот тип, в которого я только что выстрелил, никому ничего хорошего не сделал. Он не был хорошим человеком. Поэтому, надеюсь, мы не станем ворошить прошлое. Лично я думаю убраться отсюда как можно скорее, так что вы, если не будете делать глупостей, сможете, как и собирались, использовать остаток вечера и остаток ваших жизней по своему усмотрению.
Он очень хорошо говорил. Убедительно.
Он вышел на улицу с пистолетом в руке, держа всех на мушке, хотя на самом деле никого он на мушке не держал. Он сел в машину, из которой как раз выходило какое-то семейство. Отец и мать уже были снаружи. На заднем сиденье красила губы девушка.
– Вы не против отдать мне ключи?
Конечно, папаша их отдал – он ведь видел пистолет.
Брат сел за руль и тут заметил ее в зеркале заднего вида.
– Выходи!
– Нет.
Он не мог тратить целый день на дурацкие дискуссии, поэтому включил зажигание и рванул с места. Машина взревела, как в кино. Это была первая украденная вещь в его жизни. Новенький «БМВ», гордость немецкой техники, с девушкой на заднем сиденье.
С очень красивой девушкой.
– Почему ты не вылезла?
– Мой отец меня бьет.
– Наверно, я должен был и его пристрелить.
– Нет, так лучше. Если мой отец умрет, я стану думать, что это моя вина, и останусь навсегда несчастной. Я целый миллион раз просила Бога, чтобы у него случился сердечный приступ, но ничего не изменилось.
– Бога нет.
– Вот, значит, в чем дело.
Она перелезла через сиденье и уселась с ним рядом.
Какое-то время она молча его разглядывала. Она никогда не видела, чтобы так водили машину. Я не утверждаю, что отец ее не бил. Так оно и было, ей крепко доставалось и еще сильнее досталось потом – я только хочу сказать, что она осталась в машине, потому что как только его увидела, то влюбилась в него, как дура.
– Я знал, что так будет. Ни одного полицейского не появилось.
Он сбросил скорость и теперь спокойно ехал по городу.
– Ты на этот счет не беспокойся, они обязательно появятся.
В этом она оказалась права.
– Мне нужно уехать подальше, так далеко, как только получится, поэтому лучше я тебя где-нибудь высажу.
– Так далеко, как получится, – звучит потрясающе. Я остаюсь.
Ему совсем не улыбалось брать ее с собой, но дело в том, что она была очень красивая.
Дальше он ехал молча – не хотел, чтобы она подумала, что он согласился, хотя сам-то уже понимал, что согласился.
Он выбрался на шоссе, ведущее к побережью. Пару раз он заблудился, потому что не привык ездить по центру города. Она ему немножко помогала.
Мне кажется, он точно не знал, что делать дальше. Ему просто хотелось ехать и ехать и никогда никуда не возвращаться. На самом деле он не был убийцей. Знали бы вы, сколько он читал. Скорее он был поэтом.
– Где ты взял этот пистолет?
– Нашел.
– Да ладно тебе…
– Да я клянусь тебе, нашел его в мусорном баке, в нем всего три пули. Ну, теперь уже две.
– Ты кого-нибудь убил?
– Думаю, да, охранника в том магазине, но он и сам немного виноват.
– В этом я не сомневаюсь. Я уже много лет хожу туда за покупками. Бог знает сколько я там денег оставила, а эти долбаные охранники каждый раз пристают ко мне с чеком. Как будто я у них ворую.
– Я никогда ничего не воровал. Она улыбнулась:
– Ну да, не считая машины. Но это была непредвиденная ситуация.
Она пристально на него посмотрела и снова улыбнулась. Она с ума по нему сходила. Тут нет ничего удивительного, девчонки всегда за ним таскались. Некоторые могли целый день простоять перед нашей дверью, ожидая, когда он выйдет. Ему это не нравилось. Я даже думаю, ему в каком-то смысле неприятно было быть красивым. Не то чтобы он хотел быть уродом, просто для него быть красивым означало другое, что-то хорошее, что нельзя использовать для собственной выгоды. Он был не из тех, кто пользуется своей красотой, чтобы доводить до слез девчонок.
Он был красивым, только и всего.
– И как это?
– Что?
– Убить кого-нибудь?
– Понимаешь, это то же самое, что никого не убивать, хотя, наверно, разница все-таки есть.
11
– Ты с этим поосторожней.
Я не первый раз курил травку, но эта была сильнее, больше била по мозгам. Вообще-то он при мне никогда ничем таким не занимался, так что тот раз был первым и последним.
– Мне не нравится, что ты куришь, а особенно эту дрянь, слышишь? Если я еще раз тебя застану, руку сломаю или чего похуже сделаю.
– Хорошая трава.
– Да, она прекрасная, но ты не перебирай. Дай-ка сюда, я не хочу, чтобы ты превращался в дурачка.
– Да это ж не в первый раз…
Он притворился, что хочет меня ударить, в шутку. На самом деле он никогда бы меня не ударил. Что бы я ни делал.
– Давай сюда косяк, гном, давай-давай.
Я вернул косяк. Я уже здорово обкурился – моя голова танцевала где-то в другом месте.
– Помнишь того космонавта, который завис в космосе? Когда Россия развалилась?
– Не Россия, а Советский Союз.
– Ну да. Помнишь, никто не хотел тратить деньги, чтобы спустить его на землю, и его там оставили мотать круги еще черт знает на сколько?
– Помню, и что?
– Думаю, хреново тому парню приходилось… не знаю, как-то он мне вспомнился… бедный русский.
– Наверно, теперь он даже вверх по лестнице не поднимется.
– Да, даже по лестнице…
– У него, наверно, даже каблуков на ботинках нет.
– Да, даже каблуков на ботинках…
– И уж конечно он не отходит от своего дома, даже чтобы купить газету.
– Уж конечно нет, скорее всего он приковал себя к холодильнику…
– Этого парня больше никуда не запустят.
И тут я начал танцевать, не знаю почему, так уж мне захотелось. Это при том, что я вообще ненавижу танцевать. Я никогда не танцую. Ну, кроме того раза. Он веселился вовсю.
– Давай, давай!
И я давал. Я кружился, махал руками, вел себя как безумный. Я ведь не профессиональный танцовщик. Он ловил кайф.
– Танец русского! Танец русского, который никому не нужен!
Он меня подбадривал, и я продолжал.
– Кому ты нужен, русский?
– Никому, никому.
– Кто тебя заберет отсюда?
– Никто, никто.
– Как тебе там, русский?
– Плохо, плохо.
12
Он находился в нашем доме, поэтому вел он себя неправильно. Никто не может входить в чужой дом и разговаривать так, как разговаривал этот тип.
– Все это просто замечательно, сеньора, но пока вы льете слезы, ваш сын кому-нибудь там яйца отстреливает, и, если вы мне не поможете, обещаю, у всех у вас будут проблемы. У вас, у этого говнюка – это про меня – и у всей вашей паршивой семейки.
– Я не знаю, что вам сказать, я не знаю, где он может быть, я ничего не знаю…
– Мать твою, да эта тетка сумасшедшая.
В кухне было двое полицейских, мама пригласила их в гостиную, но на это у них времени не хватило. Они начали оскорблять ее прямо на кухне. Мама стояла рядом с моечной машиной, эти двое сидели. Я стоял в дверях, наполовину внутри, наполовину снаружи. У меня духу не хватало смыться, и уж конечно мне не хотелось заходить. Один из полицейских меня подозвал. Не тот, который кричал на маму, другой.
– Эй ты, иди сюда.
Я не двинулся с места.
– Ты понимаешь, что твой брат совершил ужасное злодеяние и что нам нужно найти его, пока он не натворил еще чего-нибудь похуже?
Тут вмешался его напарник:
– Чего-нибудь похуже? Хуже, чем выстрелить в беднягу, который ничего не сделал, в безвинного отца семейства?
Мне трудно было поверить, что мой брат стрелял в кого-то, кто ничего не сделал.
Тот полицейский, что выглядел спокойным, продолжал:
– Мы просто хотим обнаружить его раньше, чем он успеет себе навредить.
Нервный полицейский опять перебил его, по правде говоря, он никому не давал слова вставить.
– Ну да, как же! Хватит херню нести! – Он вскочил со стула. – Успеет себе навредить, что за бред, мне плевать, успеет он себе навредить или нет, помрет он или нет! Я не должен допустить, чтобы он наставил свою пушку еще на одну невинную жертву.
Спокойный поглядел на меня так, как будто нам с ним одновременно пришла в голову одна и та же мысль. Если честно, работали они хорошо, только со мной у них ничего не вышло. Я все это видел в фильмах. Один изображает доброго полицейского, другой – злого. Злой полицейский тебя запугивает, и тогда ты идешь и все рассказываешь доброму. Чтобы он помог спасти мальчишку и прочая лажа. В «Тельме и Луизе» доброго полицейского играл Харви Кейтель. Здесь в роли мальчишки был мой брат, и потом, вы же знаете, что случилось с бедными Тельмой и Луизой.
Мама на все это купилась.
– Я сказала вам все, что знала, не знаю, что еще можно сделать, я не знаю, не знаю…
На самом деле она очень красивая, но вообще мало чего знает. И об этих делах тоже. Об этих делах, если говорить откровенно, никто ничего не знал. У него были машина, пистолет и девушка. Так выглядела вся информация, которую удалось собрать.
Когда они уходили, тот полицейский, что прикидывался добрым, сказал тому, что изображал злого:
– Это какая-то семейка дефективных. Помяни мое слово, будут у нас еще трупы.
По крайней мере, в этом они были правы.
1 2 3 4 5 6 7
8
Там было на что посмотреть. Горы, дюны, а потом море.
– Если ты туда не полезешь – ты трусиха, если не долезешь до верха – грош тебе цена, если повернешь назад – ты покойница, если упадешь – пиши пропало.
Он был доволен. Так она мне сказала. Она сказала: «Никто никогда не видел его таким довольным».
На нем были кожаные сапоги, и идти по песку становилось трудновато. Она была в обрезанных джинсах и выцветшей синей футболке, совсем коротенькой. По правде говоря, она была очень красива. Рыжая, с длиннющими ногами. И чуть выше его ростом.
Груди у нее были маленькие. Они и сейчас маленькие. Как у девочки. Об этом мне тоже сказала она, а потом я их увидел, потому что она сама мне их показала.
Сейчас я не знаю, любила она его или просто шлялась вместе с ним, потому что он был красив как черт и круто водил машину, и потому что он убивал людей.
Было много вещей, которые он умел делать и которые не делал никто, кроме него. Конечно, было много вещей, которые умели делать все и к которым он был совершенно неспособен.
Он продолжал карабкаться вверх по дюне, море было самой большой штукой на свете, море волновало его, чего с ним никогда не случалось на пляже. Ему нравились вода и песок, но ему не нравилось большинство людей на пляже.
Хорошие люди – да, хотя журналисты и с этим напутали; он просто с ума сходил по хорошим людям, он был готов целые часы тратить на разговоры с хорошими людьми, которых и не знал совсем. Целые часы. Даже со мной он столько не разговаривал.
А они потом сказали, что люди – любые люди – его раздражали. Что он был социопат, интроверт, человеконенавистник.
Вранье величиной с дом.
Постепенно, конечно, к этому привыкаешь.
Он покатился вниз по дюне к морю. Залез в воду прямо в сапогах: жара стояла несусветная, но он всегда носил сапоги. Вода доходила ему до пояса, потом волна окатила его с головой. На нем были черные джинсы, черная майка с вырезом и эти кожаные сапоги. В тот момент он был красив как никогда. Так она мне потом сказала.
– Ты же никогда не высохнешь.
– Не хочу высыхать, хочу подыхать, не хочу быть сухим и мертвым, хочу быть мокрым и мертвым!
Еще она мне сказала, что, хотя и не была уверена, что любит его, в тот момент она его точно любила. А когда он пинком вытолкнул ее из машины, она перестала его любить. Насовсем.
Когда она добралась до вершины дюны, то увидела гору, а потом увидела его в воде, и вот тогда она подумала, и сейчас клянется, что никто на свете не видел его таким красивым.
Потом они растянулись на песке.
– Я не думала, что ты так хорошо плаваешь. У тебя странное тело.
– Как это – странное?
– Как у усталого спортсмена или как у тренированного бродяги.
– Это тело, которое мне хочется иметь.
Он просто раздувался от гордости.
Она не сильно его любила. То есть я имею в виду, что она не стала бы отдавать ради него жизнь и всякое такое, но, как она мне рассказывала, в такие моменты, как тогда, она бывала уверена, что в целом свете не найти парня красивее.
Они решили поесть. У них был сыр, и ветчина, и хлеб, и шесть банок пива. Ему пришлось вылезти из воды, дойти до машины и принести все это. Он поднимался на дюну и спускался два раза. Она чувствовала себя усталой. Она тоже была очень красивая. Сначала она мне об этом сказала, а потом я сам увидел. Или одновременно. Или даже раньше. Она сказала мне: «Я очень красивая, поэтому он и взял меня с собой».
Она вовсе не была плохой. Малость сумасшедшая, это да. А потом появились эти письма, и телевизионщики, и фотографии – все это вместе ее и доконало. В конце концов она начала говорить как звезда, или стала звездой, или, по крайней мере, кажется звездой.
Не знаю. Потом стали происходить такие нелепые вещи, что, я думаю, каждый из нас просто делал то, что мог.
– И что ты теперь собираешься делать?
Он валялся на песке и вообще ничего не хотел делать.
– Обсохнуть.
Поскольку он в кого-то там выстрелил, в человека с именем и фамилией, с детьми, и с женой, и с матерью, все ждали от него твердой решимости – того, что называют избранностью, но, откровенно говоря, он даже не знал, каким будет его следующий шаг.
Он просто хотел обсохнуть, потому что очень неудобно ходить в мокрых сапогах и мокрых джинсах.
Он выпил пять банок пива, съел немного сыра и немного хлеба и даже не притронулся к ветчине. Она съела еще меньше.
Он был немного пьян, когда говорил:
– Дальше – только вниз.
9
– И как тебе это?
Он уперся кулаками в пол, вытянул ноги вперед и поднял тело в воздух, образовав прямой угол.
– Постарайся сделать так же!
– Черт возьми, да я же стараюсь!
Я действительно старался, но ничего не выходило.
– А ты не смейся: будешь смеяться – вся сила уйдет.
Я и не думал смеяться, но, как только он это сказал, я прямо зашелся от хохота. Он этого и добивался.
– Замолчи, оставь меня в покое.
– Да не смейся ты! Слышишь, перестань смеяться! Знаешь, в чем твоя проблема?
– Нет, но мне кажется, сейчас ты мне все объяснишь.
– В общем-то да, сеньор. Твоя проблема в том, что ты слишком много смеешься.
Он тоже смеялся, но при этом удерживал тело на весу как ни в чем не бывало.
– Ты тоже смеешься.
– Нет, сеньор, вот уж нет.
– Да, сеньор, именно так.
Его все больше разбирало, ноги его начали дрожать.
– Сеньор Брюс Ли тоже смеется.
– Нет, только не это, сеньор Брюс Ли – никогда.
– Ты-то? Конечно, смеешься.
Больше он вытерпеть не мог, свалился на пол, полумертвый от хохота. Я тоже смеялся. Шуму от нас было немало. Мама спросила из другой комнаты, что с нами происходит. Потом он пошел в душ, потом пошел я. Одевался я на бегу, потому что хотел, чтобы он меня отвез в коммерческий центр. Я уже договорился с ребятами. Мы собирались в кино. Мама доверяла ему машину, хотя по возрасту ему еще не полагалось водить. Никто не сомневался, что он водит лучше всех. Мама не давала ему машину на всю ночь и не разрешала ездить далеко, но чтобы добраться до коммерческого центра – без проблем.
– Предупреждаю, в этот раз я точно уеду без тебя.
Он так говорил, но никогда меня не бросал.
– Я готов!
Мы бежали вниз по лестнице на улицу. На нем были черные кожаные сапоги, на мне тоже. В этих сапогах мы поднимали ужасно много шума. Соседи тысячу раз приходили на нас жаловаться, только мама не обращала на них внимания. Ей нравилось, что мы шумные. Человека должно быть слышно. Такова природа. Никогда не доверяй человеку, который не шумит.
Так она всегда говорила.
Я иногда называл его Брюс Ли, потому что знал, что он от этого тащится. Мы оба тащились. На самом деле мы смотрели только один его фильм, на видео, но оба мы от него обалдели. С тех пор мой брат поставил себе задачу иметь такое же тело – худое, но мускулистое, только чтобы мускулы не бросались в глаза и чтобы живот был хорошо очерчен, – и, по правде говоря, он понемногу приближался к своей цели.
Мой брат был вовсе не из тех, что из кожи вон лезут в гимнастическом зале, спорт вообще его не сильно интересовал, он просто хотел иметь хорошее тело и быть готовым к любому.
10
Пистолет он засунул за пояс, а черную рубашку выпустил, чтобы прикрыть пистолет. Он высоко закатал рукава – на ладонь выше локтя. Он всегда так носил рубашки. Он спокойно вытащил пистолет и пальнул ему в лицо. Никто не двинулся с места. Я знаю, в кино всегда находится кто-нибудь, кто строит из себя героя и хватает пушку охранника, и прочая бодяга, – забудьте об этом, мы живем в реальном мире, а в реальном мире, когда парню сносят башку с расстояния меньше чем в два метра, все окружающие делаются спокойными, как каменные статуи. Ну что за лажа! Эти люди даже не знают, что они на самом деле видели. Одни говорили, их было шестеро, другие – что он был один, никто не набрался храбрости посмотреть ему в лицо. Одна сеньора даже поделилась своей уверенностью в том, что этот человек был ужасен, ужасен! Мой брат! Как бы мне не лопнуть со смеху.
– Как всем вам, должно быть, известно, этот тип, в которого я только что выстрелил, никому ничего хорошего не сделал. Он не был хорошим человеком. Поэтому, надеюсь, мы не станем ворошить прошлое. Лично я думаю убраться отсюда как можно скорее, так что вы, если не будете делать глупостей, сможете, как и собирались, использовать остаток вечера и остаток ваших жизней по своему усмотрению.
Он очень хорошо говорил. Убедительно.
Он вышел на улицу с пистолетом в руке, держа всех на мушке, хотя на самом деле никого он на мушке не держал. Он сел в машину, из которой как раз выходило какое-то семейство. Отец и мать уже были снаружи. На заднем сиденье красила губы девушка.
– Вы не против отдать мне ключи?
Конечно, папаша их отдал – он ведь видел пистолет.
Брат сел за руль и тут заметил ее в зеркале заднего вида.
– Выходи!
– Нет.
Он не мог тратить целый день на дурацкие дискуссии, поэтому включил зажигание и рванул с места. Машина взревела, как в кино. Это была первая украденная вещь в его жизни. Новенький «БМВ», гордость немецкой техники, с девушкой на заднем сиденье.
С очень красивой девушкой.
– Почему ты не вылезла?
– Мой отец меня бьет.
– Наверно, я должен был и его пристрелить.
– Нет, так лучше. Если мой отец умрет, я стану думать, что это моя вина, и останусь навсегда несчастной. Я целый миллион раз просила Бога, чтобы у него случился сердечный приступ, но ничего не изменилось.
– Бога нет.
– Вот, значит, в чем дело.
Она перелезла через сиденье и уселась с ним рядом.
Какое-то время она молча его разглядывала. Она никогда не видела, чтобы так водили машину. Я не утверждаю, что отец ее не бил. Так оно и было, ей крепко доставалось и еще сильнее досталось потом – я только хочу сказать, что она осталась в машине, потому что как только его увидела, то влюбилась в него, как дура.
– Я знал, что так будет. Ни одного полицейского не появилось.
Он сбросил скорость и теперь спокойно ехал по городу.
– Ты на этот счет не беспокойся, они обязательно появятся.
В этом она оказалась права.
– Мне нужно уехать подальше, так далеко, как только получится, поэтому лучше я тебя где-нибудь высажу.
– Так далеко, как получится, – звучит потрясающе. Я остаюсь.
Ему совсем не улыбалось брать ее с собой, но дело в том, что она была очень красивая.
Дальше он ехал молча – не хотел, чтобы она подумала, что он согласился, хотя сам-то уже понимал, что согласился.
Он выбрался на шоссе, ведущее к побережью. Пару раз он заблудился, потому что не привык ездить по центру города. Она ему немножко помогала.
Мне кажется, он точно не знал, что делать дальше. Ему просто хотелось ехать и ехать и никогда никуда не возвращаться. На самом деле он не был убийцей. Знали бы вы, сколько он читал. Скорее он был поэтом.
– Где ты взял этот пистолет?
– Нашел.
– Да ладно тебе…
– Да я клянусь тебе, нашел его в мусорном баке, в нем всего три пули. Ну, теперь уже две.
– Ты кого-нибудь убил?
– Думаю, да, охранника в том магазине, но он и сам немного виноват.
– В этом я не сомневаюсь. Я уже много лет хожу туда за покупками. Бог знает сколько я там денег оставила, а эти долбаные охранники каждый раз пристают ко мне с чеком. Как будто я у них ворую.
– Я никогда ничего не воровал. Она улыбнулась:
– Ну да, не считая машины. Но это была непредвиденная ситуация.
Она пристально на него посмотрела и снова улыбнулась. Она с ума по нему сходила. Тут нет ничего удивительного, девчонки всегда за ним таскались. Некоторые могли целый день простоять перед нашей дверью, ожидая, когда он выйдет. Ему это не нравилось. Я даже думаю, ему в каком-то смысле неприятно было быть красивым. Не то чтобы он хотел быть уродом, просто для него быть красивым означало другое, что-то хорошее, что нельзя использовать для собственной выгоды. Он был не из тех, кто пользуется своей красотой, чтобы доводить до слез девчонок.
Он был красивым, только и всего.
– И как это?
– Что?
– Убить кого-нибудь?
– Понимаешь, это то же самое, что никого не убивать, хотя, наверно, разница все-таки есть.
11
– Ты с этим поосторожней.
Я не первый раз курил травку, но эта была сильнее, больше била по мозгам. Вообще-то он при мне никогда ничем таким не занимался, так что тот раз был первым и последним.
– Мне не нравится, что ты куришь, а особенно эту дрянь, слышишь? Если я еще раз тебя застану, руку сломаю или чего похуже сделаю.
– Хорошая трава.
– Да, она прекрасная, но ты не перебирай. Дай-ка сюда, я не хочу, чтобы ты превращался в дурачка.
– Да это ж не в первый раз…
Он притворился, что хочет меня ударить, в шутку. На самом деле он никогда бы меня не ударил. Что бы я ни делал.
– Давай сюда косяк, гном, давай-давай.
Я вернул косяк. Я уже здорово обкурился – моя голова танцевала где-то в другом месте.
– Помнишь того космонавта, который завис в космосе? Когда Россия развалилась?
– Не Россия, а Советский Союз.
– Ну да. Помнишь, никто не хотел тратить деньги, чтобы спустить его на землю, и его там оставили мотать круги еще черт знает на сколько?
– Помню, и что?
– Думаю, хреново тому парню приходилось… не знаю, как-то он мне вспомнился… бедный русский.
– Наверно, теперь он даже вверх по лестнице не поднимется.
– Да, даже по лестнице…
– У него, наверно, даже каблуков на ботинках нет.
– Да, даже каблуков на ботинках…
– И уж конечно он не отходит от своего дома, даже чтобы купить газету.
– Уж конечно нет, скорее всего он приковал себя к холодильнику…
– Этого парня больше никуда не запустят.
И тут я начал танцевать, не знаю почему, так уж мне захотелось. Это при том, что я вообще ненавижу танцевать. Я никогда не танцую. Ну, кроме того раза. Он веселился вовсю.
– Давай, давай!
И я давал. Я кружился, махал руками, вел себя как безумный. Я ведь не профессиональный танцовщик. Он ловил кайф.
– Танец русского! Танец русского, который никому не нужен!
Он меня подбадривал, и я продолжал.
– Кому ты нужен, русский?
– Никому, никому.
– Кто тебя заберет отсюда?
– Никто, никто.
– Как тебе там, русский?
– Плохо, плохо.
12
Он находился в нашем доме, поэтому вел он себя неправильно. Никто не может входить в чужой дом и разговаривать так, как разговаривал этот тип.
– Все это просто замечательно, сеньора, но пока вы льете слезы, ваш сын кому-нибудь там яйца отстреливает, и, если вы мне не поможете, обещаю, у всех у вас будут проблемы. У вас, у этого говнюка – это про меня – и у всей вашей паршивой семейки.
– Я не знаю, что вам сказать, я не знаю, где он может быть, я ничего не знаю…
– Мать твою, да эта тетка сумасшедшая.
В кухне было двое полицейских, мама пригласила их в гостиную, но на это у них времени не хватило. Они начали оскорблять ее прямо на кухне. Мама стояла рядом с моечной машиной, эти двое сидели. Я стоял в дверях, наполовину внутри, наполовину снаружи. У меня духу не хватало смыться, и уж конечно мне не хотелось заходить. Один из полицейских меня подозвал. Не тот, который кричал на маму, другой.
– Эй ты, иди сюда.
Я не двинулся с места.
– Ты понимаешь, что твой брат совершил ужасное злодеяние и что нам нужно найти его, пока он не натворил еще чего-нибудь похуже?
Тут вмешался его напарник:
– Чего-нибудь похуже? Хуже, чем выстрелить в беднягу, который ничего не сделал, в безвинного отца семейства?
Мне трудно было поверить, что мой брат стрелял в кого-то, кто ничего не сделал.
Тот полицейский, что выглядел спокойным, продолжал:
– Мы просто хотим обнаружить его раньше, чем он успеет себе навредить.
Нервный полицейский опять перебил его, по правде говоря, он никому не давал слова вставить.
– Ну да, как же! Хватит херню нести! – Он вскочил со стула. – Успеет себе навредить, что за бред, мне плевать, успеет он себе навредить или нет, помрет он или нет! Я не должен допустить, чтобы он наставил свою пушку еще на одну невинную жертву.
Спокойный поглядел на меня так, как будто нам с ним одновременно пришла в голову одна и та же мысль. Если честно, работали они хорошо, только со мной у них ничего не вышло. Я все это видел в фильмах. Один изображает доброго полицейского, другой – злого. Злой полицейский тебя запугивает, и тогда ты идешь и все рассказываешь доброму. Чтобы он помог спасти мальчишку и прочая лажа. В «Тельме и Луизе» доброго полицейского играл Харви Кейтель. Здесь в роли мальчишки был мой брат, и потом, вы же знаете, что случилось с бедными Тельмой и Луизой.
Мама на все это купилась.
– Я сказала вам все, что знала, не знаю, что еще можно сделать, я не знаю, не знаю…
На самом деле она очень красивая, но вообще мало чего знает. И об этих делах тоже. Об этих делах, если говорить откровенно, никто ничего не знал. У него были машина, пистолет и девушка. Так выглядела вся информация, которую удалось собрать.
Когда они уходили, тот полицейский, что прикидывался добрым, сказал тому, что изображал злого:
– Это какая-то семейка дефективных. Помяни мое слово, будут у нас еще трупы.
По крайней мере, в этом они были правы.
1 2 3 4 5 6 7