Тот, волосатый, скулил утробным голосом из глубин тьмы.
Я жил на удивительной земле, заговорил еще один, в глубине ее был огонь. Мы жили на земле и были счастливы. Мы сеяли и убирали урожай, как делали наши родители, все наши предки во вое времена. Мы выращивали виноград и зерно в широких долинах, мы сажали оливковые деревья на склонах гор. Смысл жизни был нам ясен. А теперь послушайте, что я вам расскажу.
В домике близ самой горы жила Джудитта. О ней-то в общем и пойдет мой рассказ. Она не то чтобы как-то отличалась от других девушек в нашем селении, просто она была красивее всех. Когда она шла по тропинке со своей корзиной на голове, все вокруг расцветало радостью и ласточки взмывали выше к солнцу. А солнце сияло у нас всегда, сколько наш город себя помнил. Небо было высоко и далеко, все вокруг нас было от земли, все земное.
И Джудитта была вся от земли, вся земная, как никто другой. Когда она шла босиком по селу, оставляя на земле след своих больших ступней, она пела задорнее всех. Но вечером, когда девушки, громко болтая и смеясь, собирались у колодца, она клала голову на колени подруге и молча слушала, как они болтают, груди у нее были налитые и тяжелые, как у зрелой женщины, она улыбалась странной улыбкой - нет, счастье еще не пришло к ней.
Меня она полюбила. Мы любили друг друга, как дети, настоящая любовь была нам еще неведома. Мы пели и играли вдвоем и взбирались вечерами по отвесным кручам высоко в горы, где не было человеческого жилья. Мы забирались так высоко, что там уже не было следов человека, и однажды мы заблудились. Стемнело. Из расщелины скалы пробивался слабый свет, оказалось, что там ютится маленькая хижина из камней и глины, совсем не похожая на наши жилища. Мы пошли туда, вошли пригнувшись в низенькую дверь. Там было тесно и низко, не пошевелиться. Единственное крошечное окошко выходило в сторону долины. На земляном полу тлел и дымился очаг. Сначала мы ничего не видели, потом различили человеческую фигуру - то была согбенная, древняя старуха, вся черная от копоти и страшно худая - кости да кожа. Сидя на корточках, она ворошила угли. У нее был только один глаз. Мы заблудились, сказали мы. Да, сказала она, будто уже знала. Видно было, что она не из нашего племени, здесь было так тесно и странно, и мне захотелось пocкоpee уйти отсюда, захотелось к себе в долину, к солнцу и деревьям, к домам и людям, но я понимал, что обратную дорогу сам я смогу отыскать только утром.
А Джудитта присела на корточки и стала смотреть в огонь, как эта старуха. Она спросила старуху, кто она такая. Старуха сказала, что она никто. Значит, ты не человек? Нет, сказала старуха, я охраняю людей. Джудитта сказала: но у тебя же только один глаз! Да, сказала старуха, только один, я вижу только то, что истинно, про все остальное я ничего не знаю. Разве недостаточно видеть то, что истинно? спросила Джувитта. Здесь, на земле, достаточно, сказала старуха. Джудитта сказала: не знаю, как для кого, а для меня этого достаточно, погадай мне, - и она протянула старухе ладонь. Она сидела совсем рядом с огнем, босые ступни покраснели от жара, большая, тяжелая грудь обрисовывалась под платьем. Я чувствовал, что люблю ее, мне хотелось вырвать ее отсюда, умчаться с ней во тьме вниз, в долину, к домам и людям, к солнцу и деревьям, я знал, что найду дорогу даже сейчас, ночью; но она не слышала и не видела меня. Старуха взяла ее руку и долго рассматривала ладонь. Потом сказала: ты умрешь родами.
Джудитта сделала движение, чтобы отдернуть руку, но только медленно убрала ее. Я почувствовал, что бледнею, меня всего трясло. Каким-то не своим, убитым голосом Джудитта спросила: почему я должна умереть? Старуха сказала: жизнь в тебе переполнилась через край.
Мы собрались уходить, мы не смотрели друг на друга. Мы стояли, опустив головы, упорно глядя на огонь. Мы спросили, как нам дойти до дому. Старуха объяснила, - оказалось, отыскать дорогу совсем не трудно. Мы вышли во тьму.
Мы молча шли рядом, мы не держались за руки, как обычно. Я никогда раньше не думал о жизни, просто жил, и все, и что такое любовь, я не знал. Я прислушивался к шагам Джудитты во тьме.
Дорога была крутая. Джудитта споткнулась о камень, я протянул руку, чтобы поддержать ее, и коснулся ее руки. Я почувствовал, как я люблю ее, мне так хотелось защитить ее от всякого зла.
Мы спускались все ниже и ниже, склон стал более отлогим, мы вышли на знакомую дорогу. Уже настало утро. Долина раскинулась перед нами необъятная в великом своем изобилии, солнце заливало ее, казалось, она уходит в бесконечность. И у меня будто камень спал с души. Я остановился, охваченный чувством небывалого счастья. Я видел дом моего отца, я видел дома всех людей, я видел деревья и птиц, всю жизнь. И тогда мне показалось, что я понял смысл бытия, понял, как все в жизни необъятно, светло и прекрасно.
Джудитта стояла рядом, она тоже смотрела на долину. Но смотрела рассеянным, зетуманенным взглядом. И вдруг она прижалась ко мне и, обняв меня за шею, повиснув на мне всей своей тяжестью, стала страстно целовать меня. Я сразу будто опьянел, она никогда еше меня не целовала. Но, заглянув ей в лицо, я испугался и отстранил ее от себя. Я чувствовал, как я люблю ее, мне так хотелось уберечь ее, защитить от себя, так хотелось прожить с нею всю мою жизнь, жить вместе до самой смерти. Но она снова упрямо прижалась ко мне, рывком обнажила свои полные труди, они пахли молоком, я задыхался, она потянула меня за собой, заставила лечь на землю, раздвинула ноги, нет, я молил только о жизни, чтоб мы были вместе всю жизнь. Она лежала и улыбалась. Взгляд ее стал тяжелым, потемнел, жизнь и смерть слились в нем воедино, в этом невидящем взгляде.
Потом мы молча встали и пошли к дому. За всю дорогу мы не сказали друг другу ни слова.
Дом моего отца был такой удивительно большой и светлый. Я построил себе другой. Джудитта перебралась ко мне. Мы зажили с ней очень счастливо. Тот год принес мне вина больше, чем обычно, и зерна больше, и оливок. Я основательно подрезал виноградные лозы, чтобы на будущий год они еще лучше уродили, я тщательно вспахал наш участок земли; Джудитта забеременела, она осторожно обходила поля и виноградники.
Снова пришла весна, и она вот-вот должна была родить. Это случилось в жаркий день, в полдень. Она не кричала, преодолевала боль. Когда ребенок родился, она была мертва. Кровь у нее была слишком густая, слишком горячая, она требовала ее смерти.
Я взял ребенка на руки. Он был такой крохотный. Я крепко прижал его к груди, беспомощно оглянулся вокруг. Во всем доме было пусто и тихо, никого кроме меня. Я стоял, раздавленный горем.
Тут я услышал хор голосов вдалеке. Люди пели в унисон - что-то тягучее и монотонное, и голоса их звучали радостно. Я его сразу узнал, это древнее молитвенное песнопение. Я стоял и слушал. С опущенной головой вышел я на порог, крепко прижимая к себе ребенка.
Медленная процессия двигалась по долине. Впереди шел человек с шестом в руках, на котором красовалось символическое изображение мужского члена, человек нес его, подняв высоко к солнцу, за ним следовали поющие. То был древний обычай наших отцов, так отмечали наши предки этот день каждой весной, в пору оплодотворения. Я стоял, крепко прижимая к груди своего ребенка, он был такой крохотный. Я смотрел и смотрел на бесконечную процессию, мне странно было видеть это праздничное шествие в такой день.
Солнце сияло вовсю, все пели одну и ту же монотонную песнь счастья, пели в унисон. Я двинулся им навстречу.
Посреди долины они остановились. Я остановился немного поодаль, я чувствовал себя посторонним. Я видел моего отца, я видел мою мать, я видел всех людей. И я увидел все деревья и все эти мирные дома в селах, всю жизнь.
И мне показалось, что я понял смысл бытия. Я понял, что жизни важна лишь она сама. Ей нужны, конечно, и деревья, и люди, и цветы, что пахнут повсюду на земле, но нужны лишь вообще - по отдельности ничто ей не дорого.
У жизни нет любви именно к тебе, дерево, именно к тебе, человек, к тебе, цветок, к тебе, качающаяся на ветру былинка - она любит тебя лишь постольку, поскольку в тебе она может проявить себя самое.
Проявив же себя, она тебя уже больше не любит и спокойно уничтожает.
Я понял смысл жизни.
Солнце сияло. Солнце сияло как никогда прежде, яркое и горячее. Голова у меня словно налилась свинцом: плохо соображая, стоял я со своим ребенком на руках, он был еще весь влажный, на нем была еще влага материнской жизни. Как в дурмане стоял я и тянул вместе со всеми эту монотонную песнь счастья как мои отец и мать, как все люди на свете.
И вдруг земля под нами закачалась. Горы разверзлись, оттуда вырвалась горящая земля, хлынула потоком вниз, на нас, на долину, пожирая все на своем пути, небо содрогнулось от грохота.
В страхе я еще крепче прижал ребенка к груди. Но я не двинулся с места. Просто стоял и ждал. И когда я взглянул вокруг, то увидел, что все тоже стоят неподвижно. Люди просто стояли и ждали. Будто понимали, что все равно придется умереть. И пели свою монотонную песнь счастья, это было единственное, что им оставалось Нас поглотила горящая земля.
Теперь там выжженная пустыня. Горы выветриваются, земля превращается в прах, песчаные вихри закрывают раскаленное солнце.
Он помолчал. Потом сказал тихо:
Я не верю, что жизни дороги деревья и люди, не верю, что жизни дороги цветы и колышащаяся трава - то или иное требуется ей лишь постольку, поскольку ей бывает нужно проявить себя самое. А так - хоть бы этого всего и не было. Выжженная пустыня. Песчаные вихри в пустом пространстве.
Он умолк.
Все сидели, подавленные страшным концом его рассказа. Многим его заключение пришлось не по вкусу, и они не хотели его принимать. Но ни у кого не нашлось что сказать.
Тут подал голос человек, сидевший тоже среди них, но говорил он не с ними, он обращался куда-то в пространство. Он сидел на корточках, обхватив руками колени, недвижимо, а в руке у него был посох, с каким ходят странники. Он говорил:
Я хочу домой, в мой родной край. Я хочу домой, в великую пустыню, где я всегда был один. Я хочу домой, в мою страну, где не ступала ничья нога, где люди не протоптали свои дороги. Я хочу домой, в мой родной край без границ и пределов, к палящему солнцу без тени. К моему небу, пустому и голому, мертвому от раскаленного песка.
Я хочу домой, в мой родной край, где я изнемог и где мне пришлось умереть. Я хочу в великую пустыню, где я всегда был один.
Его слушали с удивлением. Спрашивали себя: да наш ли он - и не могли на это ответить. Они не знали, откуда он среди них взялся.
Но покуда они тщетно пытались как-то отделаться от всего услышанного, заговорил еще один, сидевший меж ними, голос его был медлителен, и ясен, и бесконечно мягок:
Я был спасителем людей, я жил, чтобы страдать и умереть. Я жил, чтобы возвестить людям страдание и смерть, освобождающие от радостей жизни.
Я был гостем на земле. Все земное было мне так удивительно чуждо, так далеко от меня. Деревья не приближались ко мне, горы оставались где-то там, вдали. Стоял ли я у моря, запах его был не сильнее запаха цветка, шел ли я по земле, земля не ощущала моих шагов. Ветер не касался меня, одежды мои были недвижимы.
Все есть лишь видимость, все есть лишь ожидание истинно сущего. Все есть лишь тоска по истинно сущему, непреходящая мука жизни.
Я звал бога своим отцом, я знал: он - отец мне и небо - мой дом, где он ждет меня. Я называл страдание своим братом, ибо оно избавляло меня от жизни, от видимости, от всего, что не истинно сущее. Смерть называл я своим лучшим другом, ибо она должна была воссоединить меня с тем, кто на несколько лет своей вечности послал меня жить среди людей. И я принял на себя скорбь всего живого.
И люди распяли меня на кресте, где я должен был принять мученическую смерть.
И тогда я воззвал к моему отцу. Я вознес к нему смиренную веру мою и любовь, я вопиял к нему о страданиях человеческих, о страхе всего живого перед жизнью, о вечной тоске всего живого по истинно сущему. И он укрыл меня во тьме, всю землю укрыл он во тьме, чтобы скрыть меня от людских глаз.
И люди преклонили потом колени у моего креста, все люди на всей земле преклонили колени, и они провозгласили меня своим спасителем, избавившим их от жизни и от всего, что не истинно сущее.
Он умолк. Они ждали, взволнованные его речью. Он тихо сказал:
Когда я пришел сюда, никакого отца здесь не было. Я был человеком, как и вы.
И скорбь жизни, оказывается, не похожа на мою скорбь. Скорбь жизни сладостная скорбь, совсем не та, что я принял на себя.
Но не успел он закончить, как раздался совсем иной голос:
Я был спасителем людей. Вся моя жизнь была одной сплошной радостью, я упивался землей и солнцем.
Я пришел не для того, чтобы спасти их, я спас их тем, что пришел. Я возвестил им всю прелесть жизни лишь через то, что жил.
Я рожден был царствовать на земле. Как-то в юности я скакал верхом по своей земле. Было лето, день был сияюще прозрачен. Все было мне так близко, все люди, все деревья и цветы, все на земле, все было со мной. И тогда я понял, что жизнь - это все, кроме нее ничего нет. Я взял себе женщину, она родила мне сына, он был похож на меня, он тоже рожден был жить. Я собрал свой народ, я повел его на битву против других, всех их учил я жить и умирать. Все мы сражались в сияющем свете солнца, те, что побеждали, и те, кого побеждали. Все мы ощущали сладость жизни, но все мы видели, что она имеет начало и конец. Герои истекали кровью, мертвых забывали ради живых.
И настало это утро, протрубила боевая труба. Я вскочил на своего коня и помчался вперед, намного опережая всех своих, я скакал без доспехов, но при оружии. Кто-то вонзил мне меч прямо в грудь, я выдернул меч и понял, что пришел мой смертный час. Истекая кровью, я продолжал сражаться, чтобы в эти последние, оставшиеся мне минуты успеть до конца насладиться жизнью. Я сражался отчаяннее, чем когда-либо, под сияющим этим солнцем. Прямо на меня скакал юноша, такой же отчаянный, я рубанул его мечом, и он вылетел из седла. Лежа на земле, уже умирая, как я, он повернул голову и поглядел мне вслед долгим, странным взглядом. Нет, не ненависть была в этом взгляде, а зависть, зависть к тому, кто скакал навстречу чудесной жизни, меж тем как ему суждено было оставить все это и умереть. Я обнажил грудь и показал ему свою огромную открытую рану. И он понял меня и умер с улыбкой на устах.
Но когда я почувствовал, что смерть моя близка, я ускакал подальше от поля боя. Обливаясь кровью, скакал я по чудесной земле. Я видел цветы и деревья, я видел горы, и дороги, и все эти светлые, солнечные селения в долинах, и птиц, что кружили над ними. Все было так близко мне, все было со мной. И тогда я понял, что жизнь - это все, что кроме нее ничего нет. Я умер, выпрямившись в седле, гладя на все вокруг.
Он замолчал. Потом сказал:
Но оказалось, это еще не все. И радость жизни не похожа на ту радость, какой жил я. Радость жизни загадочна и непостижима, не то что моя. Я был человеком, как все, и ничего больше.
После этого его заявления послышался юный мелодичный голос, застенчивый и несмелый, как голос ребенка:
Я был спасителем людей.
Я был рожден, чтобы сказать им все, чтобы открыть им подлинный смысл всего сущего.
Тайна жизни была всегда со мной, как с другими их вера или безверие. Когда я задумывался о том, что было вокруг меня, я постигал не только то, что я видел, но и все мне невидимое, я входил в открытое пространство, где было собрано все видимое и невидимое и где всегда было светло и тихо. Я оставался там какое-то время, но не потому, что хотел что-то понять, а просто потому, что там было светло, я ведь был еще ребенком.
Я не задумывался над тем, чем я владел, это просто было всегда со мной. Но я чувствовал, как тайна моя все растет там внутри, каждое утро, просыпаясь, я чувствовал, что она здесь, со мной, и солнце сияло, когда я выходил гулять, и трава под деревьями сверкала от росы. И я чувствовал, как все ждет меня, как все живое ждет меня, все, что счастливо и что обделено все ждет, что однажды я выскажу то, чем я так беззаботно владею. А я входил в еще более светлое пространство, где было собрано все видимое и невидимое, оставался там все дольше и дольше, я ведь был еще ребенком, и там, внутри, был мой настоящий дом.
Мне исполнилось только четырнадцать лет, когда мне пришлось умереть. Я нес в себе тайну жизни, поэтому я должен был умереть.
Все, подавленные, слушали этот детский голос. Молчание безнадежности воцарилось во тьме.
Но тут кто-то из них заявил:
А вот я был метрдотелем в одном из самых больших ресторанов, очень известном и посещаемом. Это трудная и очень важная профессия. Надо уметь угадывать желания самых разных людей и уметь сделать так, чтобы им было хорошо.
Надо понимать, чего люди желают, и каждому уметь угодить. Я знал обращение, и все считали, что я очень подхожу для этой должности.
1 2 3 4 5 6 7 8