— Лучше воздержимся от комментариев, Вадим Анатольевич, — сказал Петр Семенович, ловко подставляя под удар свой мягкий бок, — воздержимся и не будем осквернять очередной грубостью светлую память праведника!
— Мессия в семейных трусах! — отчаянно крикнул Кулешов.
— Во-первых, мессию не встречают по одежке. Неважно, в чем он придет: в трусах, набедренной повязке или в двубортном костюме. Во-вторых, перечитайте Андреева! Блока! Бердяева! Или Пастернака!
— Не собираюсь я ничего перечитывать!
— Мне вас искренне жаль, Вадим Анатольевич. Как обездолен человек, себя сознательно лишивший возможности ежедневно причащаться сокровищницы русских исполинов духа!
— Последователей ваших исполинов, Петр Семенович, в тюрьме петушарили бы, а они только бы вслух стишки декламировали или брюзжали недовольно: мол, ва-а-рвары, смажьте хуй вазелином! И в этом весь ваш духовный универсум!
— Еще посмотрим, Вадим Анатольевич, кто первый вазелину попросит!
О, знал бы я, что так бывает,
Когда пускался на дебют,
Что строчки с кровью — убивают,
Нахлынут горлом и убьют!
— Ах ты, пизда декадентская! — Кулешов, беспомощно загребая руками, упал на спину. Лежа на полу, он силился достать из кармана упаковку с таблетками. Лицо его побагровело от сердечного удушья, из прокушенного при падении языка струилась темная кровь.
Петр Семенович огляделся. Страшная улыбка озарила его рот:
— Мы победили, Борис Леонидович! Мы победили!
Ничто в нем больше не напоминало поруганного интеллигента. Облик его исполнился каким-то древним торжеством, как у демона на средневековой гравюре.
Со стороны стеллажей внезапно подул ветер, усиливающийся с каждым мгновением. Шелест колеблемых страниц перерос в многотысячный шепот. Ветер выдувал с полок вороха бумаг, но они не разлетались, а сбивались в нечто целое, повторяющее очертания неимоверного конского черепа. В темноте распахнулись перепончатые крылья, покрытые неряшливым письмом, будто их сшили из пергаментных черновиков.
Поверженный Кулешов с неподвижным ужасом видел, как Петр Семенович простер к существу руки, будто попросился в объятия. Крылья с громовым раскатом сомкнулись вокруг него, как если бы захлопнулась раскрытая посередине книга, потом снова распахнулись — и Петра Семеновича больше не было. Удар расплющил его. Оттиск Петра Семеновича оказался впечатанным в большую многосюжетную гравюру на огромном крыле существа. Он был облачен теперь в выпуклые латы и стоял в окружении усатых драконов и грифонов. Внутренний ветер на гравюре колебал штандарт с лилией. Черты Петра Семеновича, искаженные китайским лукавством, были смертельно костисты, но легко узнаваемы. Фигурка повернула голову и живым взглядом оглядела Кулешова.
Стекла на очках Кулешова затуманились предсмертной испариной, он вытянулся, коченея. Через минуту в помещении, кроме бездыханного тела и разбросанных по полу бумаг, ничего не было.
Послышались деликатные постукивания: «Вадим Анатольевич, вы свободны? У нас тут вопрос возник. Накладочка вышла с ГОСТами на электропечи», — дважды кивнула носатая дверная ручка.
Вошедший, ослепленный подвальным сумраком, не заметил распростертого тела. Уткнувшись лицом в папку, он водил пальцем по производственным чертежам на мутной перламутровой кальке.
— Расхождения в номинальной и допустимой норме, а в графе фактической нормы данные просто отсутствуют. Смотрим пункт пятнадцать: габаритные размеры указаны, пункт шестнадцать: «Мощность холостого хода в киловаттах, не более двадцати двух…» — это не то… Вот: «Производительность при цикле термообработки в пять часов…»
Сделав шаг, он неожиданно наступил на безжизненную крысиную мягкость мертвой руки.
Вместе с совиным возгласом упала папка, призраками разлетелись чертежи. Вошедший опустился на четвереньки, приподнял сжатую в кулак руку Вадима Анатольевича и уронил ее. Рука ударилась об пол, и глубокий колокольный звон разлился по кабинету. Он снова подхватил руку, с силой бросил в пол, ответивший необъяснимым бронзовым гулом, и так двенадцать раз.
На последнем ударе нечто, лишенное четких очертаний, отделилось крылатой глыбой от стены, и мрак выложил к мертвому телу ступени.
Человек бросился в длинный, плохо освещенный тамбур с лязгающим металлическим покрытием. Подгоняемый страхом, он наконец окунулся в спасительный грохот станков. Солнце, в изобилии проникающее сквозь закопченные витражи цеха, сразу же растопило наваждение за его спиной. Он крикнул: «Вадим Анатольевич умер!» — и в обмороке повис на проходящем мимо рабочем.
* * *
Работа в цеху медленно останавливалась, как теряющий обороты пропеллер. Кто-то побежал с запоздалым поручением вызывать «скорую помощь». Производственный гул сменил утрамбованный гомон. Люди по одному подходили к тамбуру, напоминающему подсвеченную глубокую нору, и замирали у входа, не решаясь зайти.
— Неизвестно откуда взялся…
— Представлялся, что из планового отдела…
— Хитрый такой, лукавый, все на улыбочке. Поинтересуется: «У себя Вадим Анатольевич?» — и шасть к нему. Час посидит, потом выходит и облизывается, упырь!..
— Уйдет, а Вадим-то наш Анатольевич таблетки одну за другой, как птичка, склевывает. Воды ему в стакане принесу, он выпьет, успокоится вроде. Я говорю ему: «Доконает вас этот плановик!» — а он вздохнет, головой покачает: «Нет, очень у нас полезная беседа была», — а сам все сердце кругами поглаживает…
— Так и было. Вадим Анатольевич эти посещения еще карамазовскими называл. Только не плановик приходил, а снабженец. Наши его в отделе снабжения встречали и на складе. Снабженец он, точно…
— Или технолог…
— Может, и технолог, а повадки бухгалтерские. Увесистый, да юркий. Смотришь — в глазах близорукость плавает, как самогон мутная, и на самом дне подлость…
— И кого ни спроси, вроде видели его везде, а никто толком не знает, что за человек…
— Помню, раз выбежал Вадим Анатольевич за чертом этим, как закричит: «Даже на порог не смейте появляться!» — а тот через день опять объявился, да еще с нужными бумажками. И не выгонишь. Вадим Анатольевич, может, и прогнал бы его, так начальство позвонило, пришлось принять…
— Я однажды послушать хотел, о чем таком важном они говорят, прильнул к двери, а там неживая тишина. Целый час слушал — ни звука…
— Точно, Вадим Анатольевич смерть свою чувствовал… Совсем беспокойный сделался, все ходил, сатану этого высматривал. Бывало, подойдет ко мне и туманно так спросит: «А Петр Семенович случайно не появлялся? Как появится, скажите, что я у себя…»
— В последние денечки особенно его поджидал… Я, грешным делом, подумал, что приятелями они сделались. Этот даже шахматную доску с собой приносил, подмигивал так с пониманием…
— Сегодня тоже наведался, а только никто не видел, как он ушел, будто растворился…
* * *
Приехала «скорая». Доктор и два санитара с охотничьей прытью фокстерьеров кинулись в тамбур. Вскоре показались носилки с накрытым простыней телом.
Низкий, на уровне колен, ветер мел по асфальту городской мусор. Резкие порывы, вздымавшие волнами простыню на покойнике, завернули ее в двух местах, открывая с одной стороны черный ботинок, а с другой — лицо с закушенным языком. Санитары задвинули носилки в машину, влезли за ними следом, доктор сел в кабину, и «скорая» без сирены тронулась.
Плексигласовую перегородку между кузовом и кабиной украшали бородатые иконы и картинки по мотивам «Бхагават-гиты». В центре располагались два коллажа: синий многорукий Христос держал трезубец, барабан, дубинку с черепом, лук, сеть и антилопу; другой коллаж интерпретировал библейский сюжет «Тайная вечеря»: Шива, Брахма и Вишну вкушали хлеб в окружении двенадцати апостолов.
Санитары уселись по разные стороны от тела, а доктор, отодвинув перегородку, просунул в окошко голову.
— Ну, досказывай, Петруша, свою мысль.
— Пожалуйста… — Санитар наморщил юный лоб. — По окончании астральных мытарств, хотя, по сути, никаких мытарств нет, а есть кармические иллюзии, низменные энергетические отбросы недавней личности формируют оболочку, горящую в аду своих пороков…
— Так… — с веселым любопытством сказал доктор.
— Эта оболочка цепко хранит память о земной жизни и для прекращенья мук страстно желает заново воплотиться. И одно дело — когда астральное существо умершего вселяется в живое тело и удовлетворяется пороками нового хозяина…
— Так…
— И совершенно другое — Христос, явившийся людям. Он также был лишь частью себя, астральным двойником, воплощенным в человеческие контуры, то есть низшим аспектом своей истинной сущности.
— С этим я не согласен, — вмешался второй санитар. — Понятие «Христос» не подразумевает человека или Бога. Оно, скорее, антропоморфный символ, воплотивший в себе пределы духовного развития. Иисус же есть эманация Христа, как бодхисатва — эманация Будды, некое нирваническое божество, помогающее людям вырваться из сетей дьявола. Во множестве миров имеется неисчислимое количество Христов.
Доктор образованно улыбнулся:
— А как быть с христианским догматом о Троице, утверждающим, что сущность Бога едина, а бытие — суть личностное отношение трех ипостасей: Отец — безначальное бытие, Сын — оформляющая энергия смысла, Святой Дух — жизненная целостность?
— Просто христианство в такой форме подразумевает состояние Будды: абсолютное, идеальное и конкретное, — нашелся первый санитар.
— Вы на опасном пути, друзья мои, — сказал доктор, ласково поглядывая на обоих. — Кто отвергает все таинства Церкви и благодатное в них действие Святаго Духа, отрицает Господа Иисуса Христа — Богочеловека, Искупителя и Спасителя мира, пострадавшего нашего ради спасения и воскресшего из мертвых, кто, — доктор возвысил голос, — отвергает во Святой Троице славимого Создателя и Промыслителя Вселенной, Личнаго Бога Живаго…
Из горла трупа неожиданно отошли черно-красные сгустки слизи. Эта посмертная субстанция окрасила бледные губы в насыщенные клоунские тона, стекла по подбородку, образуя на лице Кулешова подобие сардонической гримасы. Санитары вздрогнули.
— Это случается, — сказал доктор. — Прикройте ему лицо.
На простыне, в том месте, под которым находился окровавленный рот покойного, медленно проступил абрис черного иероглифа.
Доктор посмотрел на таинственный значок и вдруг с удивлением понял, что прочел его.
— Это означает «живой Доктор», — сказал он остатками собственной личности. Потом он перестал быть собой.
Часть первая. Дед
Глава I. «Улыбок тебе, дед Мокар…»
Есть такая дальняя запущенная деревня, дворов на тридцать, — Свидловка зовется, в Лебединском районе. Там дедушка с бабушкой живут. А Вася, или как его родители называют — Василек, на летние каникулы к ним приезжает.
В деревне все не как в городе. Одноэтажная она, бревенчатая, с резными петушками на крышах. В домах печи, которые топят дровами.
Люди на городских совсем не похожи. Лица открытые, приветливые. Идешь, и каждый с тобой поздоровается. Даже говорят по-другому, напевно как-то. Одеваются просто, а все равно выглядит красиво, будто народный хор в вышитых сорочках по деревне разбрелся.
И, конечно, природа иная. Лес настоящий, со зверями всякими, как из сказки. Река неподалеку — рыбы в ней видимо-невидимо. Воздух особенный, целебный. Поэтому и привозят Василька, чтобы он три месяца свежее коровье молоко пил, сил набирался.
Особенно Василек дедушку любит. Бабушку, конечно, тоже любит. Но с ней не так интересно. Дедушку Мокаром зовут. Через «о» пишется. Так правильно — Мокар. Старинное русское имя, неверно переиначенное в Макара. Когда Василек родился, родители тоже собирались его Мокаром назвать, в честь деда, а им в городе сказали, что нет такого имени, предложили записать в документах Макаром, родители не захотели и назвали в честь прадеда — Василием. В принципе, Василий тоже красиво звучит.
Дедушка был героем, он воевал, у него пять орденов, а медалей вообще не сосчитать. В основном, золотые и все разные такие. Очень Васильку они нравились. А те, которые простые, железные, — их две. И к тому же некрасивые.
Василек, когда первый класс закончил, привез свой табель с пятерками. И очень на подарок рассчитывал. Орден, конечно, просить — жирно было бы, — это Василек понимал сам. Его заслужить надо. А медальку одну — наверное, можно. Он уже выбрал себе золотую, с красной звездой. Догадывался, что она, наверное, самая ценная и дедушка такую не подарит, а отделается какой-нибудь завалящей, серенькой, из железа. Заранее обижался. Но все равно решился, попросил.
Дедушка в усы улыбнулся, вынес коробку, где все медали лежали, и полную золотую горсть насыпал — не жалко. Василек просто сомлел от счастья. И желанная медалька со звездой тоже досталась. Заглянул в коробку — там только ордена и железные медали, которые самые никудышные.
Василек на радостях и за железными было полез — если уж лучшие отдали, некрасивые-то вообще к чему? А Васильку пригодятся, выменяет на них что-нибудь полезное.
Дедушка по руке — хлоп.
— Нет, — говорит, — эти медали я тебе подарить не могу. Они для меня самые дорогие.
Вот поди и пойми его. В недоумении стоит Василек.
Дедушка опять усмехнулся.
— Ты уже большой, — поясняет, — прочти, что на медалях написано.
Это Васильку — раз плюнуть. Даром, что ли, пятерка по чтению? Прочел. На первой медали: «За отвагу» — красными буковками. На второй, что поменьше: «За боевые заслуги».
— Правильно, — говорит дедушка, — эту вот медаль я в сорок первом году получил, в августе. Армия наша проигрывала, и награды нечасто давали. Поэтому медаль ценная такая. Видишь, у меня тут орден Славы лежит, — достал звезду с кремлевской башней посередине, — первой степени. Важный орден. Я его в сорок пятом получил. Генерала немецкого в плен взял. Как по мне — так я ничего героического не сделал. А медаль не просто мне досталась. Ведь как было в сорок первом — полк отступает, а взвод остается и отступление прикрывает. Так и нас оставили — двадцать шесть человек. И приказ — ни шагу назад! Больше сотни фашистов мы положили. Восемь танков подожгли. Из всего взвода я один в живых остался. Потом повезло мне, подобрала меня другая отступающая часть. Майор один — Перепелов фамилия — лично меня к медали «За боевые заслуги» представил. А в декабре я «За отвагу» получил. Роту в атаку поднял, тяжело ранен был… — Дедушка помолчал, улыбнулся. — А все это, — бородой указал на Васильково сокровище, — самоварное золото — ничего не стоит. Юбилейные висюльки. — А железную медаль бережно в шкатулку положил.
Дедушка силы необычайной. Папа с ним ни в какое сравнение не идет. Василек приехал, восемь лет уже, совсем большой, а дед на ладонь его посадил и легко поднял как пушинку. Да что Василька — дедушка и коня поднять может. Плечо животине под брюхо подставит и над землей приподнимет.
Уважают старого не только за силу. Он всю жизнь в кузнице проработал. И охотник замечательный, и знахарь. Коров лечит, лошадей. Идет по лесу — широкий, крупной кости, волосы седые развеваются, усы густые, длинная борода, кустистые брови и лицо такое доброе, светлое — дедушка!
Взял однажды и внука с собой на охоту. Одна беда, неважная охота с Васильком получается. Животных ему всех подряд жалко. В этого не стреляй, в того не стреляй. Какая же тогда охота, спрашивается?
Василек насупленный шагает. Он по телевизору передачу «В мире животных» смотрел. Там говорили, животных убивать — зло.
Дед остановился.
— Давай, Васька, разберемся. Возьмем, к примеру, твой любимый мультфильм про волка и зайца. Для охотника одинаково хорошо, что волка подстрелить, что зайца. А зайцу? И охотник, и волк — беда. Но охотник-то и за волком бегает. Значит, иногда для зайца охотник — благо. А если охотник убьет вместо волка лисицу — то и волку, и зайцу хорошо. И когда охотник плохой — всем зверям хорошо. И зайцу, и волку, и лисице. Или съест волк больного зайца — волку сытно и всем остальным зайцам проще, нет среди них слабосильных. И людям неплохо — здоровые зайцы в лесу останутся. Поэтому, охота — всегда благо. А по телевизору говорили о людях, которые просто от жадности зверя убивают. Тогда это называется не охота, а браконьерство.
И о чем только дедушка не рассказывает! Ну кто из Васиного класса знает, что грачи пятого марта прилетают, а к двадцатому числу щука на реке лед хвостом пробивает, что десятого апреля пробуждаются сверчки, двенадцатого — медведь из берлоги выходит? Народные приметы.
А советов жизненных сколько! Нельзя показывать на молнию пальцем, а раз показал, то надо палец зубами прикусить. Если руки всполоснешь водой, в которой яйца из-под черной курицы варил, то руки отсохнут, как у дяди Петра, что через два дома от дедушки живет. Когда в деревне покойник, лучше капусту не квасить — горькая будет…
Василек покойников побаивается.
1 2 3 4