От таких мыслей время шло быстрее, и Зоя с радостью в них погружалась.
В конце рабочего дня захрипел репродуктор, словно прочищая голос.
— Пускай бы мою любимую поставил, — вздохнула Валя.
Но по радио послышалась не музыка, секретарь комсомольского бюро Степан Шугалов передавал объявление.
— Внимание, внимание, — говорил Степан, — сегодня после работы объявляется субботник по посадке деревьев на территории завода. На субботник выходит первый сборочный цех. Собираться около первого корпуса.
Степан повторил объявление еще раз, потом зазвучала музыка. Загорелась красная лампочка конвейера и лента двинулась, поднося новые комплекты к рукам работниц. Лента плыла медленно, словно под музыку вальса, которая звучала из репродуктора. Потом лента остановилась, но Зое казалось, что она все еще плывет.
«Субботник… а как же кино… У Жени сегодня выходной, он будет ждать меня…»
— А знаешь, Реня, во дворе часового завода нельзя сажать тополя, — слышит Зоя Валин голос.
— Знаю, — отвечает Реня. — Когда тополя зацветают, летит пух. Нельзя, чтобы он попадал в цеха завода, потому и не сажают.
Зоя слышит голоса подруг, но не очень соображает, о чем они.
«Что же делать, может, не пойти на свидание… или не идти на субботник?» — вертится у нее в голове.
Она чувствует, как взмокают у нее ладони. Это от волнения. А влажными руками, она знает, нельзя работать с деталями.
«А, мои детали все равно не идут в дело, — безразлично думает она. — Так какая разница, влажные или не влажные руки…»
— Послушай, Реня, а не пересадить ли нам твою ученицу на другую операцию? — спросил Игорь Борисович.
Он стоял за спиною у Зои. Наверно, давно уже подошел и наблюдал за ее работой. Зоя робела перед начальником цеха. Боялась взгляда его строгих глаз, постоянно нахмуренных бровей. Стоило ей увидеть, что начальник цеха направляется к их конвейеру, сердце начинало стучать чаще. Сейчас же, услышав слова Игоря Борисовича, она совсем отложила лявциркуль.
— А почему, Игорь Борисович? — опустила руку с пинцетом Реня.
— Ну, операция сложная, и, я вижу, не очень у нее получается. Может, лучше ей что-нибудь попроще?
— Ой, Игорь Борисович, жаль бросать, когда уже столько сделано. Ей теперь главное скорость набрать. Да вы ведь и сами говорили, что на нашу операцию людей не хватает… Ничего, научится.
Игорь Борисович постоял, подумал, постукивая по широкой ладони лявциркулем, который всегда носил с собою в кармане халата.
— Ну, смотри, — решил он наконец, — на твою ответственность эта барышня.
— Ха-ха… барышня! — засмеялась Валя. — А она у нас, и правда, немножко барышня. Скажи, почему ты вчера на субботнике не была? — стрельнула она глазами в Зою.
Нет, сейчас Зоя не ждала этого вопроса. Она ждала его весь день и стала уже радоваться, что не спрашивают, что не придется ни лгать, ни оправдываться. Думала, что после слов Игоря Борисовича подруги станут успокаивать ее, сочувствовать, может, даже скажут, что вот, мол, какой злой и несправедливый этот Игорь Борисович, нет у него «индивидуального подхода».
— Молчишь. Думаешь, не знаю почему, — лукаво сощурилась Валя. Она наклонилась к Любе и тихонько, чтобы, кроме Любы и Рени, не услышал никто, прошептала: — Она в кино была… Да не одна, а с нашим Женечкой… А я должна тебя предупредить, — неожиданно становясь серьезной и глядя Зое прямо в глаза, сказала Валя, — что с Женькой тебе нечего в кино ходить и вообще встречаться. Поняла?
Валя снова принялась за работу.
— Ой, смотри, Зойка, — строго глянула и Люба, — приедет Женина жена, мало чего останется от твоей прически.
— А что… что тут такого, — заикнулась Зоя. — Что тут такого, если в кино сходили.
— Если все идут на субботник, нечего в кино идти, — отрезала Люба.
Все замолчали, занятые работой. Зое очень хотелось, чтобы что-то сказала и Реня. Ей очень важно было знать, что думает о ней Реня. Она все время ждала, что Реня вступится за нее. Заступилась же она перед Игорем Борисовичем. Но Реня молчала. Зоя подняла на нее взгляд, чтобы хоть по глазам понять, что о ней думает, но Реня сидела, низко склонившись над работой, только две небольшие морщинки сбежались у нее на переносице. Теперь Зоя не могла припомнить — всегда у Рени за работой эти морщинки или только сейчас…
— После работы собрание бригады, — пришло по конвейеру. — После работы собрание бригады, — передали дальше.
— Накачка будет, — шепнула Валя.
— Тебе больше всех, потому что болтаешь за конвейером много, — отрезала Реня.
— А что, — пожала плечами Валя, — я со своим справляюсь. Могу еще кому-нибудь помогать.
Собрания бригады обычно проходили здесь же, около конвейера, и теперь все поплотнее сдвигали стулья, чтобы сидеть всей группой, вместе. В центре группы стояла мастер бригады Ольга Николаевна, женщина лет сорока, полноватая, с мягким добродушным лицом. В красивых белых пальцах с розовым маникюром она вертела платину, дожидаясь, пока рассядутся девушки.
Пришел Игорь Борисович. Он остановился немного в сторонке, держа руки в карманах и ожидая начала. Люба поднялась со своего места и пригласила его сесть. Он поблагодарил и сел, а Люба примостилась на одном стуле с Реней, обняв ее и прижавшись плотнее, чтобы удобнее было сидеть.
— Говорить сегодня будем о качестве нашей работы, — начала Ольга Николаевна. — В последнее время контроль стал возвращать больше часов — и на декотаж и с контрольно-испытательной станции. А проверка показала, что виноваты здесь не детали, на которые вы часто ссылаетесь, а сборка. Основной брак идет по ангренажу и по стрелкам.
Девушки сидели притихшие, с опущенными головами.
— Все вы не первый день здесь работаете и не вам объяснять, — продолжала Ольга Николаевна, — что именно на сборке, как ни на каком другом участке, вся работа зависит от слаженности коллектива. Труд одного человека вливается в труд всех остальных. И если хотя бы один работает плохо, плохой будет работа всего конвейера. И как бы хорошо ни работала одна из вас, если остальные будут работать неаккуратно, весь ее труд пойдет насмарку. Так неужели же не стыдно тебе, Рая, — повернулась она к белокурой девушке, — подводить своих подруг? А ведь раньше ангренаж у нас был в порядке. Небрежность я за тобою заметила в первый раз, пускай он будет и последний… Еще часто у нас идут грязные часы, — Ольга Николаевна обращалась теперь не к одной Рае, а ко всем. — Значит, недостаточно еще мы боремся за чистоту. А грязь в нашем деле — главный враг.
Ольга Николаевна стала говорить о необходимости внимательно и с душой относиться к работе на своем участке. Она называла имена и фамилии девушек, за которыми замечала неаккуратность, и строго, но как-то доброжелательно, по-матерински их распекала.
— И еще один вопрос, — Ольга Николаевна вынула руки из карманов халата, переплела красивые белые пальцы. — Это по поводу Горбач. Я потому пригласила и вас, Игорь Борисович, что сама уже в тупик зашла.
Девушки и до этого слушали внимательно, но как только Ольга Николаевна заговорила о Горбач, тишина стала напряженной.
— Так что же тут думать, — прозвучал в этой тишине строгий голос Игоря Борисовича. — Надо принимать административные меры.
— Думала уже и об этом, — махнула рукой Ольга Николаевна. — Мы-то без нее обойдемся. Но куда она от нас пойдет? Она ведь живой человек… Где-то ж ей надо работать. Что же, сбыть ее куда попало, да еще с хорошей характеристикой, чтоб поскорее взяли… И такое бывает. На тебе, боже, что мне негоже… Не поблагодарят нас те, куда она от нас попадет. — Ольга Николаевна остановилась, взглянула на Инну. А та смотрела куда-то в окно, словно до того привыкла к подобным проработкам, что принимает их как совсем обыкновенное. — Ума не приложу, как из нее человека сделать, — пожала плечами Ольга Николаевна. — И если бы уж совсем не умела работать. Так нет же. Если захочет, работает нормально, а потом опять как что-то в ней перевернется. Сидит за конвейером, будто сонная, работа из рук валится. И какие меры принимать — не знаю. Переставить на другую операцию? Так переставляли. На стрелках она сидит после ангренажа… Когда мы обнаруживаем среди нас вора, бандита, хулигана, — то есть, я хочу сказать, не среди нас, среди нас, слава богу, таких нет, а вообще — есть же еще и такие, — так не очень ломаем голову, как с ними быть. На вора, на хулигана существует закон, который привлекает его к ответственности. Таких людей временно изолируют от общества, воспитывают их в иных условиях. А что делать с лодырем, лежебокой? Выбросить из коллектива? Так он зашьется в другой и там будет ни богу свечка ни черту, как говорят, кочерга. Бойтесь, девочки, этого порока — лентяйства, — горячо продолжала Ольга Николаевна. — Лентяй — самый худший инвалид, и пенсии ему не дают, инвалиду этому. Одна ему пенсия — неуважение людей, которые сами работают честно и старательно.
Ольга Николаевна помолчала, будто думая, что еще сказать девушкам.
— Скоро многие операции на конвейере заменят автоматы — будут делать и правку волоска, и правку баланса, и многое другое, вы будете только следить за автоматами. А пока заводу нужны ваши нежные девичьи руки, зоркие молодые глаза… Одним словом, надо стараться, девочки, — заключила Ольга Николаевна.
Поднялся со стула Игорь Борисович. Постоял с минуту, обводя взглядом работниц. Брови его нахмурились больше обычного.
— Очень уж мягко беседовали вы здесь со своей бригадой, — сказал начальник цеха и сделал паузу, словно давая девушкам возможность хорошенько подготовиться к строгости и требовательности, которые предъявит он. — Процент брака, берущий начало здесь, в вашей бригаде, требует не бесед по душам, а конкретных мер, действий. Либеральничаете вы, Ольга Николаевна. Пораспускали своих работниц. Уже и по ангренажу брак идет, видят, что с плохими работницами нянчатся, и сами начинают подлениваться. Вы себе как хотите, а я ставлю перед дирекцией вопрос об увольнении Горбач. Хватит. Не маленькая, не ребенок, я к ней в няньки не нанимался.
Тут он добрался и до других, пошел распекать. Вроде бы примеры приводил те же, что и Ольга Николаевна, но в устах начальника цеха они казались девушкам намного мрачнее.
— И с дисциплиной у вас никуда не годится. Разговорчики за конвейером не стихают весь день. Баранова вечно сидит как на иголках.
Услышав свою фамилию, Валя вскинула на Игоря Борисовича взгляд, словно не понимая, в чем ее обвиняют.
— Почему, например, ваша ученица — как ее фамилия, ну, та, что с Воложиной работает, — Игорь Борисович поискал глазами Зою.
— Булат, — подсказал кто-то.
— Правильно, Булат. Почему она вчера не была на субботнике? Не успела на завод прийти, а уже образцы дисциплины показывает. И вообще эта ученица пока мне не нравится. Работа у нее в руках не горит и не гаснет. Она больше на собственные часы посматривает, чем на инструмент. А Реня от вас, Ольга Николаевна, учится либеральничать. Хотел Булат на другую операцию поставить, говорит — не надо. Я ее научу. Я, конечно, мог и не спрашивать у Воложиной разрешения, переставить и все, пока что еще я — начальник цеха. Но подожду, посмотрю, что дальше с этой Булат будет. Чтоб не получилась только еще одна Горбач.
Зоя чувствовала, что все девушки смотрят на нее, и не знала, куда деваться от стыда. Ее сравнивали с Инной Горбач, с той Инной, над которой в душе сама Зоя смеялась. Неужели и она такая? Неужели и ей придется привыкать к тому вечному стыду, к которому, наверно, привыкла Инна? Но только Зоя не хочет привыкать, не станет. Она и без этой работы может обойтись. Слепни здесь целый день, сиди до боли в спине и тебя же еще ругают!
Зоя вспомнила, как радовалась она когда-то, что будет работать на часовом заводе, будет взрослым, самостоятельным человеком, сама зарабатывать деньги. Так вот, оказывается, какая она, эта работа, вот как зарабатывают деньги. Здесь, оказывается, больше неприятностей, чем радостей. И Зоины глаза становятся похожими на два переполненных озерца. Она прячет их, чтоб не увидели девушки, чтоб не увидел Игорь Борисович.
Назавтра Зоя не явилась на свое место за конвейером.
— Может, заболела? — забеспокоилась Реня.
— Надо будет навестить барышню, — сказала Валя.
А Зоя в это время сидела в приемной директора с заявлением, написанным на листке из тетради в клеточку. Она то складывала листок, то снова разворачивала, дожидаясь, пока освободится директор. Дверь в его кабинет то открывалась, то закрывалась, и Зоя ждала, пока кончатся эти визиты.
Вчера после собрания она пришла домой мрачнее тучи. Разделась и тут же легла на диван лицом к стене. Антонина Ивановна всполошилась.
— Что с тобой, доченька? Что случилось?
Зоя расплакалась.
Мать гладила ее плечи, волосы, утешала, как маленькую.
— Ну что такое, расскажи, — чуть не плакала и Антонина Ивановна.
Размазывая слезы ладонями, Зоя стала рассказывать, какой зверь у них начальник цеха, как придирается к ней, как хотел перевести на другую операцию, обозвал барышней, а сегодня на собрании при всех набросился на нее, сказал, что ничего из нее не получится.
— И что это за начальник такой! — возмущалась Антонина Ивановна. — Как это он может так говорить о человеке? В газету бы про него написать.
— Очень он испугается твоей газеты, он же уверен, что прав.
Антонина Ивановна задумалась, вздохнула.
— Так бросай ты эту работу, доченька. Нечего тебе из-за нее здоровье губить, — твердо сказала она.
Зоя уже только всхлипывала. С какой радостью она ухватилась бы за материнские слова, пусть бы еще раз повторила! И Антонина Ивановна словно услышала ее мысли.
— Я давно говорила, чтобы ты бросала этот завод. Тогда не послушалась, а теперь вот плачешь.
— Я бы послушалась, но папа был против, — направляясь к умывальнику, сказала Зоя.
— Ну, уж теперь я сама буду с ним говорить, — успокоила ее мать.
Зоя умылась, причесалась. Антонина Ивановна расставила перед нею тарелки.
— А папа где? — спросила Зоя.
— Пошел в библиотеку, скоро вернется, — ответила Антонина Ивановна. — А ты завтра же отнеси заявление. Другую работу найдем. Не хочу я больше твоих слез видеть!
«Конечно, самое лучшее — бросить завод, — думала Зоя. — Нечего зря тратить время. Если б она знала, что будет так трудно, ушла бы еще раньше, еще когда первый раз об этом говорила с матерью. Но тогда еще надеялась, что научится работать, привыкнет к конвейеру. Почему другие там сидят, это их дело, это ее не касается. И хоть бы у нее что-нибудь получалось! А то вертит, вертит эти балансы, а они и не думают слушаться. И еще Игорь Борисович. Если уж привязался, так не отвяжется, не оставит ее в покое. И ясное дело: если начальнику не понравилась, не будет удачи».
И все-таки полной уверенности у Зои не было. Если бы не девчата: Валя, Люба и особенно Реня. Возникало чувство, будто она им что-то плохое делает, как-то их оскорбляет, бросая работу.
«А что я им и что они мне? — сама перед собою оправдывалась Зоя. — Каждый ищет, где ему лучше. Если они настоящие подруги, пускай порадуются за меня, когда я найду работу по душе».
— Посоветуюсь с Женей, — вздохнула она и глянула на часы.
Стрелки показывали семь, а свидание с Женей было назначено на восемь.
«Еще целый час», — с грустью подумала Зоя и, чтобы хоть чем-то занять себя, взяла с полки свой альбом. Вспомнила, что Женя подарил ей фотокарточку. Вынула ее из сумочки. Сначала хотела поместить в конце альбома, потом передумала и открыла первую страницу. Здесь были две фотографии — Зоина и Михаила Павловича, еще времен его молодости. Зоя засмотрелась на свою фотографию — она была снята в профиль, со слегка вскинутой головой, с едва приметной улыбкой на губах. «Как артистка», — говорили все, кто видел этот снимок. А Михаил Павлович ни капельки не был похож на того, каким Зоя видела его каждый день. С фотографии на нее смотрел юноша в белой рубахе с распахнутым воротом, с копною вьющихся волос.
Зоя вздохнула, подцепила ноготком фотографию отца, сунула ее вглубь альбома, а на ее место бережно, чтоб не помять уголков, начала вставлять снимок Жени. Фотография была на коричневом фоне, и Женя на ней мало походил на себя. Светлые его волосы и брови казались черными, а губы выглядели, как накрашенные. Но Зое Женя здесь казался очень красивым, она долго смотрела на снимок, и сердце у нее сладко и тревожно замирало.
Когда Зоя оделась и вышла за порог, было уже без десяти восемь. Моросил мелкий дождик. Налетел ветер, и голое, совсем уже облетевшее дерево, стоявшее около дома, грозно замахало черными ветками.
— Бр-р… — вздрогнула Зоя. Какая гадкая пора — осень.
Женя ждал ее у рекламного щита. Без шапки, с поднятым воротником пальто, он стоял, прислонясь спиной к пестрой афише, и потихоньку что-то насвистывал. Заметив Зою, пошел ей навстречу.
— Добрый вечер, Зайчонок, — взял он ее под руку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
В конце рабочего дня захрипел репродуктор, словно прочищая голос.
— Пускай бы мою любимую поставил, — вздохнула Валя.
Но по радио послышалась не музыка, секретарь комсомольского бюро Степан Шугалов передавал объявление.
— Внимание, внимание, — говорил Степан, — сегодня после работы объявляется субботник по посадке деревьев на территории завода. На субботник выходит первый сборочный цех. Собираться около первого корпуса.
Степан повторил объявление еще раз, потом зазвучала музыка. Загорелась красная лампочка конвейера и лента двинулась, поднося новые комплекты к рукам работниц. Лента плыла медленно, словно под музыку вальса, которая звучала из репродуктора. Потом лента остановилась, но Зое казалось, что она все еще плывет.
«Субботник… а как же кино… У Жени сегодня выходной, он будет ждать меня…»
— А знаешь, Реня, во дворе часового завода нельзя сажать тополя, — слышит Зоя Валин голос.
— Знаю, — отвечает Реня. — Когда тополя зацветают, летит пух. Нельзя, чтобы он попадал в цеха завода, потому и не сажают.
Зоя слышит голоса подруг, но не очень соображает, о чем они.
«Что же делать, может, не пойти на свидание… или не идти на субботник?» — вертится у нее в голове.
Она чувствует, как взмокают у нее ладони. Это от волнения. А влажными руками, она знает, нельзя работать с деталями.
«А, мои детали все равно не идут в дело, — безразлично думает она. — Так какая разница, влажные или не влажные руки…»
— Послушай, Реня, а не пересадить ли нам твою ученицу на другую операцию? — спросил Игорь Борисович.
Он стоял за спиною у Зои. Наверно, давно уже подошел и наблюдал за ее работой. Зоя робела перед начальником цеха. Боялась взгляда его строгих глаз, постоянно нахмуренных бровей. Стоило ей увидеть, что начальник цеха направляется к их конвейеру, сердце начинало стучать чаще. Сейчас же, услышав слова Игоря Борисовича, она совсем отложила лявциркуль.
— А почему, Игорь Борисович? — опустила руку с пинцетом Реня.
— Ну, операция сложная, и, я вижу, не очень у нее получается. Может, лучше ей что-нибудь попроще?
— Ой, Игорь Борисович, жаль бросать, когда уже столько сделано. Ей теперь главное скорость набрать. Да вы ведь и сами говорили, что на нашу операцию людей не хватает… Ничего, научится.
Игорь Борисович постоял, подумал, постукивая по широкой ладони лявциркулем, который всегда носил с собою в кармане халата.
— Ну, смотри, — решил он наконец, — на твою ответственность эта барышня.
— Ха-ха… барышня! — засмеялась Валя. — А она у нас, и правда, немножко барышня. Скажи, почему ты вчера на субботнике не была? — стрельнула она глазами в Зою.
Нет, сейчас Зоя не ждала этого вопроса. Она ждала его весь день и стала уже радоваться, что не спрашивают, что не придется ни лгать, ни оправдываться. Думала, что после слов Игоря Борисовича подруги станут успокаивать ее, сочувствовать, может, даже скажут, что вот, мол, какой злой и несправедливый этот Игорь Борисович, нет у него «индивидуального подхода».
— Молчишь. Думаешь, не знаю почему, — лукаво сощурилась Валя. Она наклонилась к Любе и тихонько, чтобы, кроме Любы и Рени, не услышал никто, прошептала: — Она в кино была… Да не одна, а с нашим Женечкой… А я должна тебя предупредить, — неожиданно становясь серьезной и глядя Зое прямо в глаза, сказала Валя, — что с Женькой тебе нечего в кино ходить и вообще встречаться. Поняла?
Валя снова принялась за работу.
— Ой, смотри, Зойка, — строго глянула и Люба, — приедет Женина жена, мало чего останется от твоей прически.
— А что… что тут такого, — заикнулась Зоя. — Что тут такого, если в кино сходили.
— Если все идут на субботник, нечего в кино идти, — отрезала Люба.
Все замолчали, занятые работой. Зое очень хотелось, чтобы что-то сказала и Реня. Ей очень важно было знать, что думает о ней Реня. Она все время ждала, что Реня вступится за нее. Заступилась же она перед Игорем Борисовичем. Но Реня молчала. Зоя подняла на нее взгляд, чтобы хоть по глазам понять, что о ней думает, но Реня сидела, низко склонившись над работой, только две небольшие морщинки сбежались у нее на переносице. Теперь Зоя не могла припомнить — всегда у Рени за работой эти морщинки или только сейчас…
— После работы собрание бригады, — пришло по конвейеру. — После работы собрание бригады, — передали дальше.
— Накачка будет, — шепнула Валя.
— Тебе больше всех, потому что болтаешь за конвейером много, — отрезала Реня.
— А что, — пожала плечами Валя, — я со своим справляюсь. Могу еще кому-нибудь помогать.
Собрания бригады обычно проходили здесь же, около конвейера, и теперь все поплотнее сдвигали стулья, чтобы сидеть всей группой, вместе. В центре группы стояла мастер бригады Ольга Николаевна, женщина лет сорока, полноватая, с мягким добродушным лицом. В красивых белых пальцах с розовым маникюром она вертела платину, дожидаясь, пока рассядутся девушки.
Пришел Игорь Борисович. Он остановился немного в сторонке, держа руки в карманах и ожидая начала. Люба поднялась со своего места и пригласила его сесть. Он поблагодарил и сел, а Люба примостилась на одном стуле с Реней, обняв ее и прижавшись плотнее, чтобы удобнее было сидеть.
— Говорить сегодня будем о качестве нашей работы, — начала Ольга Николаевна. — В последнее время контроль стал возвращать больше часов — и на декотаж и с контрольно-испытательной станции. А проверка показала, что виноваты здесь не детали, на которые вы часто ссылаетесь, а сборка. Основной брак идет по ангренажу и по стрелкам.
Девушки сидели притихшие, с опущенными головами.
— Все вы не первый день здесь работаете и не вам объяснять, — продолжала Ольга Николаевна, — что именно на сборке, как ни на каком другом участке, вся работа зависит от слаженности коллектива. Труд одного человека вливается в труд всех остальных. И если хотя бы один работает плохо, плохой будет работа всего конвейера. И как бы хорошо ни работала одна из вас, если остальные будут работать неаккуратно, весь ее труд пойдет насмарку. Так неужели же не стыдно тебе, Рая, — повернулась она к белокурой девушке, — подводить своих подруг? А ведь раньше ангренаж у нас был в порядке. Небрежность я за тобою заметила в первый раз, пускай он будет и последний… Еще часто у нас идут грязные часы, — Ольга Николаевна обращалась теперь не к одной Рае, а ко всем. — Значит, недостаточно еще мы боремся за чистоту. А грязь в нашем деле — главный враг.
Ольга Николаевна стала говорить о необходимости внимательно и с душой относиться к работе на своем участке. Она называла имена и фамилии девушек, за которыми замечала неаккуратность, и строго, но как-то доброжелательно, по-матерински их распекала.
— И еще один вопрос, — Ольга Николаевна вынула руки из карманов халата, переплела красивые белые пальцы. — Это по поводу Горбач. Я потому пригласила и вас, Игорь Борисович, что сама уже в тупик зашла.
Девушки и до этого слушали внимательно, но как только Ольга Николаевна заговорила о Горбач, тишина стала напряженной.
— Так что же тут думать, — прозвучал в этой тишине строгий голос Игоря Борисовича. — Надо принимать административные меры.
— Думала уже и об этом, — махнула рукой Ольга Николаевна. — Мы-то без нее обойдемся. Но куда она от нас пойдет? Она ведь живой человек… Где-то ж ей надо работать. Что же, сбыть ее куда попало, да еще с хорошей характеристикой, чтоб поскорее взяли… И такое бывает. На тебе, боже, что мне негоже… Не поблагодарят нас те, куда она от нас попадет. — Ольга Николаевна остановилась, взглянула на Инну. А та смотрела куда-то в окно, словно до того привыкла к подобным проработкам, что принимает их как совсем обыкновенное. — Ума не приложу, как из нее человека сделать, — пожала плечами Ольга Николаевна. — И если бы уж совсем не умела работать. Так нет же. Если захочет, работает нормально, а потом опять как что-то в ней перевернется. Сидит за конвейером, будто сонная, работа из рук валится. И какие меры принимать — не знаю. Переставить на другую операцию? Так переставляли. На стрелках она сидит после ангренажа… Когда мы обнаруживаем среди нас вора, бандита, хулигана, — то есть, я хочу сказать, не среди нас, среди нас, слава богу, таких нет, а вообще — есть же еще и такие, — так не очень ломаем голову, как с ними быть. На вора, на хулигана существует закон, который привлекает его к ответственности. Таких людей временно изолируют от общества, воспитывают их в иных условиях. А что делать с лодырем, лежебокой? Выбросить из коллектива? Так он зашьется в другой и там будет ни богу свечка ни черту, как говорят, кочерга. Бойтесь, девочки, этого порока — лентяйства, — горячо продолжала Ольга Николаевна. — Лентяй — самый худший инвалид, и пенсии ему не дают, инвалиду этому. Одна ему пенсия — неуважение людей, которые сами работают честно и старательно.
Ольга Николаевна помолчала, будто думая, что еще сказать девушкам.
— Скоро многие операции на конвейере заменят автоматы — будут делать и правку волоска, и правку баланса, и многое другое, вы будете только следить за автоматами. А пока заводу нужны ваши нежные девичьи руки, зоркие молодые глаза… Одним словом, надо стараться, девочки, — заключила Ольга Николаевна.
Поднялся со стула Игорь Борисович. Постоял с минуту, обводя взглядом работниц. Брови его нахмурились больше обычного.
— Очень уж мягко беседовали вы здесь со своей бригадой, — сказал начальник цеха и сделал паузу, словно давая девушкам возможность хорошенько подготовиться к строгости и требовательности, которые предъявит он. — Процент брака, берущий начало здесь, в вашей бригаде, требует не бесед по душам, а конкретных мер, действий. Либеральничаете вы, Ольга Николаевна. Пораспускали своих работниц. Уже и по ангренажу брак идет, видят, что с плохими работницами нянчатся, и сами начинают подлениваться. Вы себе как хотите, а я ставлю перед дирекцией вопрос об увольнении Горбач. Хватит. Не маленькая, не ребенок, я к ней в няньки не нанимался.
Тут он добрался и до других, пошел распекать. Вроде бы примеры приводил те же, что и Ольга Николаевна, но в устах начальника цеха они казались девушкам намного мрачнее.
— И с дисциплиной у вас никуда не годится. Разговорчики за конвейером не стихают весь день. Баранова вечно сидит как на иголках.
Услышав свою фамилию, Валя вскинула на Игоря Борисовича взгляд, словно не понимая, в чем ее обвиняют.
— Почему, например, ваша ученица — как ее фамилия, ну, та, что с Воложиной работает, — Игорь Борисович поискал глазами Зою.
— Булат, — подсказал кто-то.
— Правильно, Булат. Почему она вчера не была на субботнике? Не успела на завод прийти, а уже образцы дисциплины показывает. И вообще эта ученица пока мне не нравится. Работа у нее в руках не горит и не гаснет. Она больше на собственные часы посматривает, чем на инструмент. А Реня от вас, Ольга Николаевна, учится либеральничать. Хотел Булат на другую операцию поставить, говорит — не надо. Я ее научу. Я, конечно, мог и не спрашивать у Воложиной разрешения, переставить и все, пока что еще я — начальник цеха. Но подожду, посмотрю, что дальше с этой Булат будет. Чтоб не получилась только еще одна Горбач.
Зоя чувствовала, что все девушки смотрят на нее, и не знала, куда деваться от стыда. Ее сравнивали с Инной Горбач, с той Инной, над которой в душе сама Зоя смеялась. Неужели и она такая? Неужели и ей придется привыкать к тому вечному стыду, к которому, наверно, привыкла Инна? Но только Зоя не хочет привыкать, не станет. Она и без этой работы может обойтись. Слепни здесь целый день, сиди до боли в спине и тебя же еще ругают!
Зоя вспомнила, как радовалась она когда-то, что будет работать на часовом заводе, будет взрослым, самостоятельным человеком, сама зарабатывать деньги. Так вот, оказывается, какая она, эта работа, вот как зарабатывают деньги. Здесь, оказывается, больше неприятностей, чем радостей. И Зоины глаза становятся похожими на два переполненных озерца. Она прячет их, чтоб не увидели девушки, чтоб не увидел Игорь Борисович.
Назавтра Зоя не явилась на свое место за конвейером.
— Может, заболела? — забеспокоилась Реня.
— Надо будет навестить барышню, — сказала Валя.
А Зоя в это время сидела в приемной директора с заявлением, написанным на листке из тетради в клеточку. Она то складывала листок, то снова разворачивала, дожидаясь, пока освободится директор. Дверь в его кабинет то открывалась, то закрывалась, и Зоя ждала, пока кончатся эти визиты.
Вчера после собрания она пришла домой мрачнее тучи. Разделась и тут же легла на диван лицом к стене. Антонина Ивановна всполошилась.
— Что с тобой, доченька? Что случилось?
Зоя расплакалась.
Мать гладила ее плечи, волосы, утешала, как маленькую.
— Ну что такое, расскажи, — чуть не плакала и Антонина Ивановна.
Размазывая слезы ладонями, Зоя стала рассказывать, какой зверь у них начальник цеха, как придирается к ней, как хотел перевести на другую операцию, обозвал барышней, а сегодня на собрании при всех набросился на нее, сказал, что ничего из нее не получится.
— И что это за начальник такой! — возмущалась Антонина Ивановна. — Как это он может так говорить о человеке? В газету бы про него написать.
— Очень он испугается твоей газеты, он же уверен, что прав.
Антонина Ивановна задумалась, вздохнула.
— Так бросай ты эту работу, доченька. Нечего тебе из-за нее здоровье губить, — твердо сказала она.
Зоя уже только всхлипывала. С какой радостью она ухватилась бы за материнские слова, пусть бы еще раз повторила! И Антонина Ивановна словно услышала ее мысли.
— Я давно говорила, чтобы ты бросала этот завод. Тогда не послушалась, а теперь вот плачешь.
— Я бы послушалась, но папа был против, — направляясь к умывальнику, сказала Зоя.
— Ну, уж теперь я сама буду с ним говорить, — успокоила ее мать.
Зоя умылась, причесалась. Антонина Ивановна расставила перед нею тарелки.
— А папа где? — спросила Зоя.
— Пошел в библиотеку, скоро вернется, — ответила Антонина Ивановна. — А ты завтра же отнеси заявление. Другую работу найдем. Не хочу я больше твоих слез видеть!
«Конечно, самое лучшее — бросить завод, — думала Зоя. — Нечего зря тратить время. Если б она знала, что будет так трудно, ушла бы еще раньше, еще когда первый раз об этом говорила с матерью. Но тогда еще надеялась, что научится работать, привыкнет к конвейеру. Почему другие там сидят, это их дело, это ее не касается. И хоть бы у нее что-нибудь получалось! А то вертит, вертит эти балансы, а они и не думают слушаться. И еще Игорь Борисович. Если уж привязался, так не отвяжется, не оставит ее в покое. И ясное дело: если начальнику не понравилась, не будет удачи».
И все-таки полной уверенности у Зои не было. Если бы не девчата: Валя, Люба и особенно Реня. Возникало чувство, будто она им что-то плохое делает, как-то их оскорбляет, бросая работу.
«А что я им и что они мне? — сама перед собою оправдывалась Зоя. — Каждый ищет, где ему лучше. Если они настоящие подруги, пускай порадуются за меня, когда я найду работу по душе».
— Посоветуюсь с Женей, — вздохнула она и глянула на часы.
Стрелки показывали семь, а свидание с Женей было назначено на восемь.
«Еще целый час», — с грустью подумала Зоя и, чтобы хоть чем-то занять себя, взяла с полки свой альбом. Вспомнила, что Женя подарил ей фотокарточку. Вынула ее из сумочки. Сначала хотела поместить в конце альбома, потом передумала и открыла первую страницу. Здесь были две фотографии — Зоина и Михаила Павловича, еще времен его молодости. Зоя засмотрелась на свою фотографию — она была снята в профиль, со слегка вскинутой головой, с едва приметной улыбкой на губах. «Как артистка», — говорили все, кто видел этот снимок. А Михаил Павлович ни капельки не был похож на того, каким Зоя видела его каждый день. С фотографии на нее смотрел юноша в белой рубахе с распахнутым воротом, с копною вьющихся волос.
Зоя вздохнула, подцепила ноготком фотографию отца, сунула ее вглубь альбома, а на ее место бережно, чтоб не помять уголков, начала вставлять снимок Жени. Фотография была на коричневом фоне, и Женя на ней мало походил на себя. Светлые его волосы и брови казались черными, а губы выглядели, как накрашенные. Но Зое Женя здесь казался очень красивым, она долго смотрела на снимок, и сердце у нее сладко и тревожно замирало.
Когда Зоя оделась и вышла за порог, было уже без десяти восемь. Моросил мелкий дождик. Налетел ветер, и голое, совсем уже облетевшее дерево, стоявшее около дома, грозно замахало черными ветками.
— Бр-р… — вздрогнула Зоя. Какая гадкая пора — осень.
Женя ждал ее у рекламного щита. Без шапки, с поднятым воротником пальто, он стоял, прислонясь спиной к пестрой афише, и потихоньку что-то насвистывал. Заметив Зою, пошел ей навстречу.
— Добрый вечер, Зайчонок, — взял он ее под руку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13