Афганскую часть в этот момент как раз штурмовала армия Ахмад Шаха Масуда. Из-за реки доносилась стрельба и плыл густой черный дым. У моста через Пяндж стояли несколько пушек и вели беспрерывный огонь по той стороне. Вдоль улиц были выложены мешки с песком. Здесь, в пятистах метрах от войны, я впервые в жизни порадовался, что живу в Советском Союзе. За Ишкашимом начался самый красивый участок дороги — Ваханская долина. Над песчаными дюнами Сары-Птуп, словно чудовищные куски рафинада, горели на солнце вершины великого хребта Гиндукуш. Из глубоких ущелий выползали длинные полосатые ледники. На вертикальных склонах пиков Тиричмир и Упарисина висели огромные пласты снега, обещая лавины в тысячи и тысячи тонн. Потом наш грузовик взобрался по крутому склону на Памирское плато. Из-за сверкающей стены Гиндукуша на миг показались синие зубцы пакистанского Каракорума, и вот мы уже катим вглубь Памира по берегу маленькой речушки. Речка эта начинается в сорока километрах к востоку из холодного озера Зоркуль и называется Памир. Она быстро теряет высоту, сливается с Вахандарьей и под именем Пяндж мчится на запад, на север, снова на запад, по глубочайшему ущелью пробирается к равнине, сливается в „Тигровой балке“ с Вахшем и медленно течет дальше могучим потоком — Амударьей. В дырявых оросительных каналах и горячих каракумских песках река теряет почти всю воду и в несчастное Аральское море впадает таким же хилым ручейком, каким и начинается. Вскоре дорога свернула прочь от реки, метнулась через перевал, прошла мимо соленого горного озера, где на лугах паслись огромные архары Марко Поло, и нырнула в серую ленту Памирского тракта. Грузовик умчался на запад, а я пошел на восток, вслушиваясь в свист ветра — не идет ли попутка. За свою жизнь я, наверное, несколько месяцев затратил на ожидание попутных машин. Сотни часов брел по дорогам, тысячи раз оглядывался, миллион раз проклинал все машины и дороги на свете. Долгожданная точка появлялась на горизонте, росла, приближалась и… проносилась мимо, осыпав меня пылью, грязью, песком, снегом или вулканическим пеплом. Солнце садилось, уходило драгоценное время, а дорога была по-прежнему пуста. Но если повезло и что-нибудь подвернулось, то скорее всего едешь в кузове, мотаясь туда-сюда на ухабах, вцепившись в борт до судороги в пальцах и отбиваясь ногами от скачущего по доскам бидона с брагой. Да и в кабине хорошего мало. Поскольку денег на оплату нет, приходится вести с шофером дружескую беседу, чтобы в конце пути ему не пришло в голову потребовать вознаграждения. Нужно отвечать на дурацкие вопросы („Как там у вас в Москве Горбачев?“) и травить анекдоты — десятки, сотни анекдотов. И все-таки должен сознаться, что в глубине души люблю этот хулиганский вид транспорта — автостоп. Может быть, именно за его неудобность, ненадежность и непредсказуемость, за тряску разбитых грунтовок и длинные шоферские байки, за сочетание романтики и азартной игры. Вот он возник из-за поворота, дребезжащий грузовик с блеющими баранами в кузове. Миг — и я уже в теплой кабине, арабская музыка тихо льется с кассеты, широкая Аличурская долина послушно ложится под колеса, мохнатые яки провожают нас взглядом, и грозовая туча, зловеще освещенная заходящим солнцем, уже не имеет ко мне никакого отношения.
— Если ты будешь молчать, — прервал мои мысли шофер, — я усну за рулем. Я мучительно подбирал тему для разговора. Но тут начались стандартные вопросы: «Сам откуда?» — «Из Москвы.» «Из самой Москвы или рядом?» — «Из самой». «У-у-у! Ну, и как там у вас Горбачев?» — «…». «А с продуктами как?» — вопрос сложный: скажешь, что хорошо — могут высадить из машины, а сказать, что плохо, я не мог, потому что в то время продукты еще были, а я всегда говорю правду. «С продуктами стало хуже.» — «А с водкой?» — «Плохо!» Машина все катится по плато, мелкие зверушки перебегают дорогу в лучах фар. Шофер начал рассказывать, как ездил в Фергану во время известных событий. »— Остановила меня толпа узбеков. — Турок? — спрашивают. — Нет, говорю, таджик. — Сбрей, говорят, усы, а то на турка похож. Иначе с губой оторвем.
— Хорошо, подвернулся мне гаишник-таджик, научил, как через горы в Таджикистан уехать. Сказал, если опять толпа остановить попытается — пробивай на полной скорости. Слава Аллаху, никто не встретился…» Ночевал я в поселке геологов на окраине Мургаба. Почему-то жители Средней Азии обычно проходили воинскую службу в Москве или области. Сторож поселка был в армии под Москвой. Узнав, что я оттуда, он обрадовался так. словно встретил родного брата. Наутро мы допили все, что осталось с вечера, и я поехал на озеро Рангкуль, в переводе «Радужное». Действительно, озеро постоянно меняет цвет — оно то зеленое, то черное, то синее, то желтое. Над широкой озерной котловиной одна за другой проходили грозовые тучи, выдувая из покрытой щебнем земли пылевые смерчи. Горные гуси с криком летали над водой. Под отвесной стеной знаменитых рангкульских скал гордо парил на широких крыльях филин. Я поклялся больше не пить и снова посмотрел на скалы. Филин по-прежнему описывал в небе круги, словно беркут. Увлекшись этой странной картиной, я едва не упустил подъехавшую попутку. Почтовый фургон довез меня до Чечектинской биостанции, где мне подвернулась «Нива» с автотуристами из Одессы. Мы доехали до самого высокого в стране автомобильного перевала Акбайтал и решили взойти на одну из вершин хребта Северный Музкол. По широкой долине ручья «Нива» поднялась на 5600 м — выше Эльбруса. Можно было бы въехать еще метров на двести, если бы не россыпи камней. По ровной поверхности ледника мы вышли в цирк и взобрались на гребень безымянной вершины. Все восхождение на шеститысячник заняло три часа. Полюбовавшись далекими пиками китайcкого Куньлуня и разноцветными просторами «Крыши мира», мы спустились к машине и, распугивая уларов, покатили к видневшейся внизу ниточке Памирского тракта. Еще час — и мы стояли на берегу огромного темно-синего озера Каракуль. Соленая вода с силой ударялась в ледяные берега, усыпанные птичьими перьями. Красные утки-огари, тибетские чайки и горные гуси с трудом летели против ветра к местам ночевок на дальних островах. Поднимаясь на очередной перевал, мы видели, как солнце садилось за озеро на острые гребни хребта Зулумарт, торчавшие из багровых облаков. В последней из памирских долин, Маркансу, ветер дул с такой силой, что нес тучи гальки, а машина с трудом поворачивала в наветреную сторону. Мы промчались меж красных скал перевала Кызыларт, и в темноте спустились к приветливым огонькам Алайской долины. Памир, холодная страна сквозняков, остался позади. Утром солнце осветило величественную белую стену Заалайского хребта, с которого мы спустились накануне вечером. Там, за хребтом, лежало Памирское нагорье — бесконечные цепи неисследованных хребтов и просторные каменистые долины. Как ни хороши ожидающие внизу теплые оазисы Ферганы, как ни устали мы от холода и ветра, а все же тянет обратно, наверх, на Памир. Туристы довезли меня до перекрестка в наполненном криками горлиц поселке Гульча. «Придурки, придурки» — повторяли бесчисленные птицы, сидевшие на столбах, ветвях и крышах. Машины равнодушно проносились мимо. Наконец подъехал старый-престарый «Запорожец», мы с тремя местными «конкурентами» втиснулись в кабину и медленно покатили вниз по шоссе, то и дело упираясь в отары, перегоняемые в долину. Овцы сначала расступаются перед бампером, но потом начинают толпой перебегать с одной стороны дороги на другую. Вот мы и ползем сквозь море стриженых овец. Мне всегда было интересно, откуда у них привычка перебегать дорогу перед самой машиной. Возможно, она унаследована от диких горных баранов. Волки часто гоняют добычу по кругу, «выставляя» на ждущую в засаде братву. Многие копытные приспособились резко сворачивать поперек направления погони и таким образом вырываться из круга. Видимо, за шестьдесят лет автомобильного движения в Средней Азии овцы так и не поняли до конца разницу между машиной и волком. На очередном повороте «Запорожец» вдруг подпрыгнул и замер. Обернувшись, мы увидели на дороге несколько выпавших из него деталей. Матерясь на русском, узбекском и таджикском языках, хозяин машины пошел их собирать. Плавясь от жары, мы сидели под чинарой, пока шеф чинил развалившийся мотор. Наконец он последний раз ударил кувалдой по какой-то сложной детали, сказал «поехали», и через полчаса я уже стоял у ворот Ошского базара, в то время считавшегося самым богатым в Средней Азии. В то лето меня ждало еще много разных приключений — в ельниках Сары-Челека, яблоневых лесах Ромита, огненных катакомбах Кухи-Малика, баритовых пещерах Аравана, в Джелалабаде, Намангане, Караване, Железных Воротах и других интересных местах. Но мы остановимся здесь, перед ароматными дынными россыпями, и перенесемся на год вперед и на четыре тысячи километров восточнее.
Голубые дали, история шестая, в которой автор ловит рыбку в мутной воде.
Энцефалитные на мне резвятся клещи,
Кто вам сказал, что я люблю такие вещи?
В. Туриянский
Вернувшись в Москву в середине мая 1990 года из путешествия по Армении, Грузии и Осетии, я словно упал в гнилое болото во время азартного воздушного боя. После ночных перестрелок на нахичеванской границе и бурных митингов на площади Свободы в Ереване, после сияющих высот Казбека и древних святилищ Цея пришлось вновь увязнуть в городе, жители которого митингам предпочитали очереди за водкой, а борьбе с коммунизмом — спортивную охоту за туалетной бумагой в душных универмагах. А ведь в июле мне предстояло ехать на сборы, да еще в Литву. Перспектива участия в оккупации мало приятна для человека, еще вчера поднимавшего тост «за вашу и нашу свободу» в кафе на площади Сахарова. Еще хуже, честно говоря, было то, что от лета почти ничего не оставалось. Сессия в июне, оккупация в июле, переэкзаменовка в августе… И я решил сдать сессию досрочно, чтобы освободить июнь и август (досрочно сдать экзамен легче — в этом случае тебя могут принять за отличника, потому что обычно досрочную сдачу разрешали только им). Но для этого надо было в течение десяти дней получить разрешение на досрочную сдачу, «спихнуть» два курсовых проекта, десять зачетов и четыре экзамена. Вариант «все вызубрить и честно сдать» исключался. Институт Радиотехники, где я учился, не имел ничего общего ни с моей профессиональной подготовкой, ни с дальнейшими планами. К концу пятого курса я едва отличал диод от триода. Зато такая учеба оставляла массу свободного времени, а как я его использовал, ясно из этих рассказов. Я пришел к декану факультета с письмом от моего научного общества. В письме содержалась просьба разрешить мне досрочную сдачу сессии в связи с участием в «экспедиции особой государственной важности».
— А как вы учитесь, молодой человек? — спросил декан.
— Одна четверка! — гордо ответил я. Это была чистая правда. Все остальные оценки были тройки.
— Ну, тогда, конечно, сдавайте досрочно. Курсовой по ТОЭ удалось достать только на час. Вообще-то вариант был беспроигрышный — этот тест переписывали друг у друга многие поколения студентов. Но вот почерк у меня очень плохой, а в спешке я настрочил проект так, что сам не мог прочитать.
— Я не возьму на проверку такой неаккуратный проект! — гневно изрек патриарх советского ТОЭ Засонин. — И вообще, почему я ни разу не видел вас на лекциях?
— Весь семестр я болел клещевым энцефалитом, — грустно сказал я, — теперь вот рука плохо слушается. По проекту это было ясно видно. Засонин расписался в зачетке, всхлипывая от сознания собственной доброты. Второй предмет назывался ОПУП, не помню, что это означало. О злом доценте Елизарове было известно только, что он бывший подводник.
— Мой брат, — сообщил я ему, — служит на Тихом океане, на подлодке. (На самом деле братьев у меня нет). Я ездил его проведать, и на окраине поселка подцепил энцефалит… Приятно дать человеку возможность совершить благородный поступок. Покинув умиленного доцента, я устремился на сдачу зачетов. Из десяти человек, с которыми мне пришлось играть в эту нудную игру, лишь один профессор Усик оказался порядочным и умным — поставил зачет сразу. Остальные, прекрасно зная, что расколоться все равно придется, тем не менее старались пить кровь из студентов любыми способами. Целую неделю я шакалил по институту, врал, клянчил и изворачивался. Были моменты, когда хотелось все бросить и остаться в городе на июнь. Чтобы довести меня до подорбных мыслей, надо было на славу потрепать мне нервы. До самолета оставался один день, а четыре экзамена все еще не были сданы. С утра я поехал с другом в Горки, где он обнаружил редчайший в Подмосковье цветок — венерины башмачки. Два часа в весеннем лесу повысили мой тонус, и, лихорадочно счищая с брюк грязь, я отправился по профессорам. Жили все четверо в разных концах Москвы — очень удобно, можно по дороге познакомиться с очередным конспектом. Три раза я навешал лапшу на высокоученые уши довольно удачно, но в четвертый раз допустил прокол. На вопрос «почему вы ничего не знаете?» я брякнул, что весь год болел менингитом и до сих пор плохо соображаю. Профессор был крайне туп, и я не ожидал, что он запомнит слово «менингит». Но он запомнил, а впоследствии зачем-то рассказал об этом Елизарову. Несовпадение диагнозов, естественно, вызвало у того подозрения, а ведь каждый преподаватель всегда боится, как бы студент его не обдурил. К тому же, как потом выяснилось, Елизаров был «подводником» не потому, что плавал на подводной лодке, а потому, что пару раз нырял с аквалангом в бассейне «Олимпийский». Так что в следующем семестре с ним возникли некоторые осложнения. Но это было потом, а пока я думал только о предстоящем путешествии. За тридцать пять дней планировалось проехать по БАМу, затем, с остановками в самых интересных местах, добраться до Алтая, а оттуда — на Центральный Тянь-Шань. Первого июля я должен был идти под ружье. И вот я лежу в самолетном кресле, левым глазом смотрю в окно на поблескивающие внизу болота Западной Сибири, правым — на симпатичную стюардессу, потихоньку прихожу в себя после сессии, а впереди меня ждут фантастические дальневосточные закаты, серебряная вода горных ручьев и цветочные радуги таежных полян. Комсомольск-на-Амуре, символ романтики первых пятилеток, с виду целиком соответствует духу своего времени. С усыпанного белыми маками берега город похож на старый труп дворняги. Внутренности давно вытекли, шерсть и ребра разбросаны вокруг, а череп весело улыбается прохожим. По западному БАМу (Северобайкальск-Тында), который строили вольнонаемные, и по Малому БАМу (Сковородино-Тында-Нерюнгри), построенному зеками, поезда ходят часто и быстро. Восточный БАМ (Тында-Комсомольск) строил стройбат, поэтому поезд здесь еле ползет по рассыпающемуся полотну. Только к вечеру добрался я до станции Эворон и пошел по просеке к одноименному озеру. Вскоре меня догнала компания браконьеров, ехавших на рыбалку. По узкой протоке, петлявшей среди непроходимых болот, мы на двух моторках пробирались к берегу, распугивая уток и куликов. Солнце село за ярко-голубой зигзаг далекого хребта, и его последние лучи словно накалили докрасна фиолетовую стену грозового фронта, медленно встававшую над восточными горами. Зеркало воды еще играло розовыми, золотыми и малиновыми отблесками заката, когда мы пристали к плоскому топкому берегу. Озеро Эворон около двадцати километров в поперечнике, однако его можно перейти вброд. В сумерках оно словно медленно закипало — постепенно нарастал доносившийся оттуда загадочный шум, плеск и бульканье, шорохи и крики бесчисленных птиц. Когда мы зашли в воду, оказалось, что все мелководье сплошь забито нерестящимися рыбами. У самого берега собрались тысячи карасей. Каждый шаг вспугивал множество рыбок, и они с плеском разбегались в туче брызг, блестя в свете фонаря серебряными боками. Там, где воды было по колено, стояли парами сильные длинные щуки и тупо глядели со дна широкие усатые морды огромных сомов. В редких камышах сотнями скопились здоровенные сазаны. Мы набили острогой пяток сазанов — по одному на каждого. По закону это, конечно, браконьерство, но вряд от него погибает больше тысячной доли поголовья. Между тем грозовая туча была уже над нами, и молнии все чаще били в озеро, а гром заглушал раскатистый дуэт рыбных филинов в ближнем лесу. Когда до берега оставалось шагов пятьдесят, на кончиках наших металлических, сделанных из лыжных палок острог зажглись бледные огоньки. Я почувствовал, как на голове зашевелились волосы, крикнул «ложись!» и, присев, опустил острогу под воду. Трое участников рыбалки успели хотя бы пригнуться, но один, тот, что был дальше всех от берега, еще смотрел изумленно на горящую холодным светом палку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
— Если ты будешь молчать, — прервал мои мысли шофер, — я усну за рулем. Я мучительно подбирал тему для разговора. Но тут начались стандартные вопросы: «Сам откуда?» — «Из Москвы.» «Из самой Москвы или рядом?» — «Из самой». «У-у-у! Ну, и как там у вас Горбачев?» — «…». «А с продуктами как?» — вопрос сложный: скажешь, что хорошо — могут высадить из машины, а сказать, что плохо, я не мог, потому что в то время продукты еще были, а я всегда говорю правду. «С продуктами стало хуже.» — «А с водкой?» — «Плохо!» Машина все катится по плато, мелкие зверушки перебегают дорогу в лучах фар. Шофер начал рассказывать, как ездил в Фергану во время известных событий. »— Остановила меня толпа узбеков. — Турок? — спрашивают. — Нет, говорю, таджик. — Сбрей, говорят, усы, а то на турка похож. Иначе с губой оторвем.
— Хорошо, подвернулся мне гаишник-таджик, научил, как через горы в Таджикистан уехать. Сказал, если опять толпа остановить попытается — пробивай на полной скорости. Слава Аллаху, никто не встретился…» Ночевал я в поселке геологов на окраине Мургаба. Почему-то жители Средней Азии обычно проходили воинскую службу в Москве или области. Сторож поселка был в армии под Москвой. Узнав, что я оттуда, он обрадовался так. словно встретил родного брата. Наутро мы допили все, что осталось с вечера, и я поехал на озеро Рангкуль, в переводе «Радужное». Действительно, озеро постоянно меняет цвет — оно то зеленое, то черное, то синее, то желтое. Над широкой озерной котловиной одна за другой проходили грозовые тучи, выдувая из покрытой щебнем земли пылевые смерчи. Горные гуси с криком летали над водой. Под отвесной стеной знаменитых рангкульских скал гордо парил на широких крыльях филин. Я поклялся больше не пить и снова посмотрел на скалы. Филин по-прежнему описывал в небе круги, словно беркут. Увлекшись этой странной картиной, я едва не упустил подъехавшую попутку. Почтовый фургон довез меня до Чечектинской биостанции, где мне подвернулась «Нива» с автотуристами из Одессы. Мы доехали до самого высокого в стране автомобильного перевала Акбайтал и решили взойти на одну из вершин хребта Северный Музкол. По широкой долине ручья «Нива» поднялась на 5600 м — выше Эльбруса. Можно было бы въехать еще метров на двести, если бы не россыпи камней. По ровной поверхности ледника мы вышли в цирк и взобрались на гребень безымянной вершины. Все восхождение на шеститысячник заняло три часа. Полюбовавшись далекими пиками китайcкого Куньлуня и разноцветными просторами «Крыши мира», мы спустились к машине и, распугивая уларов, покатили к видневшейся внизу ниточке Памирского тракта. Еще час — и мы стояли на берегу огромного темно-синего озера Каракуль. Соленая вода с силой ударялась в ледяные берега, усыпанные птичьими перьями. Красные утки-огари, тибетские чайки и горные гуси с трудом летели против ветра к местам ночевок на дальних островах. Поднимаясь на очередной перевал, мы видели, как солнце садилось за озеро на острые гребни хребта Зулумарт, торчавшие из багровых облаков. В последней из памирских долин, Маркансу, ветер дул с такой силой, что нес тучи гальки, а машина с трудом поворачивала в наветреную сторону. Мы промчались меж красных скал перевала Кызыларт, и в темноте спустились к приветливым огонькам Алайской долины. Памир, холодная страна сквозняков, остался позади. Утром солнце осветило величественную белую стену Заалайского хребта, с которого мы спустились накануне вечером. Там, за хребтом, лежало Памирское нагорье — бесконечные цепи неисследованных хребтов и просторные каменистые долины. Как ни хороши ожидающие внизу теплые оазисы Ферганы, как ни устали мы от холода и ветра, а все же тянет обратно, наверх, на Памир. Туристы довезли меня до перекрестка в наполненном криками горлиц поселке Гульча. «Придурки, придурки» — повторяли бесчисленные птицы, сидевшие на столбах, ветвях и крышах. Машины равнодушно проносились мимо. Наконец подъехал старый-престарый «Запорожец», мы с тремя местными «конкурентами» втиснулись в кабину и медленно покатили вниз по шоссе, то и дело упираясь в отары, перегоняемые в долину. Овцы сначала расступаются перед бампером, но потом начинают толпой перебегать с одной стороны дороги на другую. Вот мы и ползем сквозь море стриженых овец. Мне всегда было интересно, откуда у них привычка перебегать дорогу перед самой машиной. Возможно, она унаследована от диких горных баранов. Волки часто гоняют добычу по кругу, «выставляя» на ждущую в засаде братву. Многие копытные приспособились резко сворачивать поперек направления погони и таким образом вырываться из круга. Видимо, за шестьдесят лет автомобильного движения в Средней Азии овцы так и не поняли до конца разницу между машиной и волком. На очередном повороте «Запорожец» вдруг подпрыгнул и замер. Обернувшись, мы увидели на дороге несколько выпавших из него деталей. Матерясь на русском, узбекском и таджикском языках, хозяин машины пошел их собирать. Плавясь от жары, мы сидели под чинарой, пока шеф чинил развалившийся мотор. Наконец он последний раз ударил кувалдой по какой-то сложной детали, сказал «поехали», и через полчаса я уже стоял у ворот Ошского базара, в то время считавшегося самым богатым в Средней Азии. В то лето меня ждало еще много разных приключений — в ельниках Сары-Челека, яблоневых лесах Ромита, огненных катакомбах Кухи-Малика, баритовых пещерах Аравана, в Джелалабаде, Намангане, Караване, Железных Воротах и других интересных местах. Но мы остановимся здесь, перед ароматными дынными россыпями, и перенесемся на год вперед и на четыре тысячи километров восточнее.
Голубые дали, история шестая, в которой автор ловит рыбку в мутной воде.
Энцефалитные на мне резвятся клещи,
Кто вам сказал, что я люблю такие вещи?
В. Туриянский
Вернувшись в Москву в середине мая 1990 года из путешествия по Армении, Грузии и Осетии, я словно упал в гнилое болото во время азартного воздушного боя. После ночных перестрелок на нахичеванской границе и бурных митингов на площади Свободы в Ереване, после сияющих высот Казбека и древних святилищ Цея пришлось вновь увязнуть в городе, жители которого митингам предпочитали очереди за водкой, а борьбе с коммунизмом — спортивную охоту за туалетной бумагой в душных универмагах. А ведь в июле мне предстояло ехать на сборы, да еще в Литву. Перспектива участия в оккупации мало приятна для человека, еще вчера поднимавшего тост «за вашу и нашу свободу» в кафе на площади Сахарова. Еще хуже, честно говоря, было то, что от лета почти ничего не оставалось. Сессия в июне, оккупация в июле, переэкзаменовка в августе… И я решил сдать сессию досрочно, чтобы освободить июнь и август (досрочно сдать экзамен легче — в этом случае тебя могут принять за отличника, потому что обычно досрочную сдачу разрешали только им). Но для этого надо было в течение десяти дней получить разрешение на досрочную сдачу, «спихнуть» два курсовых проекта, десять зачетов и четыре экзамена. Вариант «все вызубрить и честно сдать» исключался. Институт Радиотехники, где я учился, не имел ничего общего ни с моей профессиональной подготовкой, ни с дальнейшими планами. К концу пятого курса я едва отличал диод от триода. Зато такая учеба оставляла массу свободного времени, а как я его использовал, ясно из этих рассказов. Я пришел к декану факультета с письмом от моего научного общества. В письме содержалась просьба разрешить мне досрочную сдачу сессии в связи с участием в «экспедиции особой государственной важности».
— А как вы учитесь, молодой человек? — спросил декан.
— Одна четверка! — гордо ответил я. Это была чистая правда. Все остальные оценки были тройки.
— Ну, тогда, конечно, сдавайте досрочно. Курсовой по ТОЭ удалось достать только на час. Вообще-то вариант был беспроигрышный — этот тест переписывали друг у друга многие поколения студентов. Но вот почерк у меня очень плохой, а в спешке я настрочил проект так, что сам не мог прочитать.
— Я не возьму на проверку такой неаккуратный проект! — гневно изрек патриарх советского ТОЭ Засонин. — И вообще, почему я ни разу не видел вас на лекциях?
— Весь семестр я болел клещевым энцефалитом, — грустно сказал я, — теперь вот рука плохо слушается. По проекту это было ясно видно. Засонин расписался в зачетке, всхлипывая от сознания собственной доброты. Второй предмет назывался ОПУП, не помню, что это означало. О злом доценте Елизарове было известно только, что он бывший подводник.
— Мой брат, — сообщил я ему, — служит на Тихом океане, на подлодке. (На самом деле братьев у меня нет). Я ездил его проведать, и на окраине поселка подцепил энцефалит… Приятно дать человеку возможность совершить благородный поступок. Покинув умиленного доцента, я устремился на сдачу зачетов. Из десяти человек, с которыми мне пришлось играть в эту нудную игру, лишь один профессор Усик оказался порядочным и умным — поставил зачет сразу. Остальные, прекрасно зная, что расколоться все равно придется, тем не менее старались пить кровь из студентов любыми способами. Целую неделю я шакалил по институту, врал, клянчил и изворачивался. Были моменты, когда хотелось все бросить и остаться в городе на июнь. Чтобы довести меня до подорбных мыслей, надо было на славу потрепать мне нервы. До самолета оставался один день, а четыре экзамена все еще не были сданы. С утра я поехал с другом в Горки, где он обнаружил редчайший в Подмосковье цветок — венерины башмачки. Два часа в весеннем лесу повысили мой тонус, и, лихорадочно счищая с брюк грязь, я отправился по профессорам. Жили все четверо в разных концах Москвы — очень удобно, можно по дороге познакомиться с очередным конспектом. Три раза я навешал лапшу на высокоученые уши довольно удачно, но в четвертый раз допустил прокол. На вопрос «почему вы ничего не знаете?» я брякнул, что весь год болел менингитом и до сих пор плохо соображаю. Профессор был крайне туп, и я не ожидал, что он запомнит слово «менингит». Но он запомнил, а впоследствии зачем-то рассказал об этом Елизарову. Несовпадение диагнозов, естественно, вызвало у того подозрения, а ведь каждый преподаватель всегда боится, как бы студент его не обдурил. К тому же, как потом выяснилось, Елизаров был «подводником» не потому, что плавал на подводной лодке, а потому, что пару раз нырял с аквалангом в бассейне «Олимпийский». Так что в следующем семестре с ним возникли некоторые осложнения. Но это было потом, а пока я думал только о предстоящем путешествии. За тридцать пять дней планировалось проехать по БАМу, затем, с остановками в самых интересных местах, добраться до Алтая, а оттуда — на Центральный Тянь-Шань. Первого июля я должен был идти под ружье. И вот я лежу в самолетном кресле, левым глазом смотрю в окно на поблескивающие внизу болота Западной Сибири, правым — на симпатичную стюардессу, потихоньку прихожу в себя после сессии, а впереди меня ждут фантастические дальневосточные закаты, серебряная вода горных ручьев и цветочные радуги таежных полян. Комсомольск-на-Амуре, символ романтики первых пятилеток, с виду целиком соответствует духу своего времени. С усыпанного белыми маками берега город похож на старый труп дворняги. Внутренности давно вытекли, шерсть и ребра разбросаны вокруг, а череп весело улыбается прохожим. По западному БАМу (Северобайкальск-Тында), который строили вольнонаемные, и по Малому БАМу (Сковородино-Тында-Нерюнгри), построенному зеками, поезда ходят часто и быстро. Восточный БАМ (Тында-Комсомольск) строил стройбат, поэтому поезд здесь еле ползет по рассыпающемуся полотну. Только к вечеру добрался я до станции Эворон и пошел по просеке к одноименному озеру. Вскоре меня догнала компания браконьеров, ехавших на рыбалку. По узкой протоке, петлявшей среди непроходимых болот, мы на двух моторках пробирались к берегу, распугивая уток и куликов. Солнце село за ярко-голубой зигзаг далекого хребта, и его последние лучи словно накалили докрасна фиолетовую стену грозового фронта, медленно встававшую над восточными горами. Зеркало воды еще играло розовыми, золотыми и малиновыми отблесками заката, когда мы пристали к плоскому топкому берегу. Озеро Эворон около двадцати километров в поперечнике, однако его можно перейти вброд. В сумерках оно словно медленно закипало — постепенно нарастал доносившийся оттуда загадочный шум, плеск и бульканье, шорохи и крики бесчисленных птиц. Когда мы зашли в воду, оказалось, что все мелководье сплошь забито нерестящимися рыбами. У самого берега собрались тысячи карасей. Каждый шаг вспугивал множество рыбок, и они с плеском разбегались в туче брызг, блестя в свете фонаря серебряными боками. Там, где воды было по колено, стояли парами сильные длинные щуки и тупо глядели со дна широкие усатые морды огромных сомов. В редких камышах сотнями скопились здоровенные сазаны. Мы набили острогой пяток сазанов — по одному на каждого. По закону это, конечно, браконьерство, но вряд от него погибает больше тысячной доли поголовья. Между тем грозовая туча была уже над нами, и молнии все чаще били в озеро, а гром заглушал раскатистый дуэт рыбных филинов в ближнем лесу. Когда до берега оставалось шагов пятьдесят, на кончиках наших металлических, сделанных из лыжных палок острог зажглись бледные огоньки. Я почувствовал, как на голове зашевелились волосы, крикнул «ложись!» и, присев, опустил острогу под воду. Трое участников рыбалки успели хотя бы пригнуться, но один, тот, что был дальше всех от берега, еще смотрел изумленно на горящую холодным светом палку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17