Брюхач тоже, конечно, выдал. Кисель, дескать, жрать нельзя.
Отравиться, дескать, можно. Если бы не голод, мы бы все покатились тогда
со смеху. Этот кисель проклятущий, он же в любом виде съедобен. Еще триста
лет назад это определила какая-то сволочь, будь она неладна. С того и
лагеря начались: из леса не убежать, и кормить не нужно. Не будь в лесу
киселя навалом, на этой проклятущей планете и не жил бы никто, только
психи бы ученые сюда изредка наведывались. А лагеря - дело святое, ради
лагерей можно тут и Город построить, и полицию содержать, и все такое
прочее. Тому бы умнику, что кисель открыл, на том бы свете одним киселем
питаться. Сто раз убить за такое мало.
Но кисель хоть и гадость страшная - и вонища от него всегда, и вкус
отвратный, так что не привыкнуть, сколько лет его не жри - но никому еще
вреда не причинил. Даже поноса от него не бывает. Только поначалу тяжело
очень, новичков в первые недели то и дело наизнанку выворачивает, даже
видеть его не могут. Но потом голод свое берет, жрут как миленькие. Черной
травкой вполне отравиться можно, с райских ягод, если много съешь,
пронесет так, что дай бог штаны спустить успеешь, а с киселя, даже старого
уже, самого мерзостного, никогда ничего не будет.
Так мы тогда думали.
Тут как раз Жеваный из жбана грабли свои вынимает и говорит, что
готово, мол, разогрелось, жрать, мол, можно. А сам потихонечку так отходит
бочком в сторонку. Думает, может мы позабудем, не станем его лупить. Ну
Брюхач и завелся снова: ты чего это, дескать, в сторону отходишь? Отраву
нам, дескать, приготовил, а сам шмыг, значит, в кусты? Мне, говорит, всего
пять месяцев осталось, а ты меня отравить надумал? Ты, говорит, сперва
грабли свои оближи, а потом уж и мы жрать станем. И Мысляк тут же завелся
снова: лижи, дескать, грабли, зараза поганая, грабли, зараза поганая,
лижи! И такая у него при этом рожа тупая сделалась, что и сейчас
вспоминать невмоготу.
Жеваный, дурак, и начал пальцы свои, в киселе вымазанные, облизывать,
а у самого из шаров ну прямо ручьи текут, ей-богу. Ну обхохочешься с
такими, честное слово! С полминуты, наверное, мы на него пялились, и сами
уж было собрались за жратву приняться, пока кисель не остыл, Мысляк так
даже ложку свою достал уже, как вдруг Жеваный белеть начал и на землю
оседать. Потом вперед нагнулся, схватился за живот и рухнул хлебалом вниз.
Подскочили мы к нему, на спину перевернули, а он уже и отрубился, и пена
изо рта зеленая идет. Брюхач и тут давай ныть: вот, мол, отравитель, сдох,
мол, падла, а как мы теперь не жрамши работать будем? И то верно: пока
новый жбан сварят, полдня пройдет, а на голодное брюхо - это не работа.
Ноет он так и ноет, а мы стоим и молчим. Уж на что ко всему привычные, но
такого же никогда не было, чтобы человек от киселя, пусть и протухшего, да
вдруг концы отдал. Вот и думаешь: как же дальше-то быть, теперь? Ведь
первым из жбана теперь киселя хлебнуть кто же по своей воле решится?
Тут Мысляк вдруг изрекать начинает: не кисель это, дескать, был,
зараза поганая, а было это, зараза поганая, что-то другое, и ту заразу
поганую, что нам эту жратву подсунуть хотела, надо бы в жбан головой
засунуть, чтобы, значит, она, зараза поганая, сдохла. Изрекает он это, а
на физии евойной вроде бы как даже мысль заиграла. Такое с ним иногда
случалось.
Мы тогда в отрыве работали. Шалаш наш километрах в двух от сторожевой
башни стоял. Это если по прямой, а в обход так и все шесть километров
набегало, и все по лесу. Участок мы там новый расчищали, и должны были его
потом черной травкой засеять, а потом травку-то эту собрать да высушить.
Потом в мешки эту травку складывали да к башне подтаскивали, и нам
выполнение нормы засчитывали. Не знаю я, что там на Эниаре из этой сушеной
травки извлекали, но цена на нее, наверное, приличной была, если ее из
такой дали вывозили. Стоило, значит, ее выращивать.
Да, в нашем лагере в основном этим занимались. Как в других лагерях -
не знаю, а мы в основном растили черную травку. Ну и еще, конечно, всякую
дрянь из леса к башне приносили - всего и не перечесть. Только не всегда
донести-то удавалось. Да нет, не потому, что мы что-то там особенно
смертоубийственное тащили. Как-никак, совсем уж дураков в лагере немного
было, дураки там вымирали быстро. Просто у самой башни обычно такие шакалы
ошивались, не дай бог связаться. Отнимут, изобьют - это еще хорошо. А то
так и просто придушат. Охране-то на это дело начхать, ей лишь бы приносили
продукт, а кто принес - разницы никакой. Если группа сильная подбиралась,
можно было попробовать дань шакалам не платить, но это редко кому долго с
рук сходило. Те запросто могли всех передушить. Хорошо у меня да у Кенаря
знакомые среди тех, у башни, оказались, так что наша группа обычно всего
четвертью добычи делилась. А без этого могли бы и всю половину забирать.
Конечно, были и запретные совсем вещи. Те же мумии, к примеру, я
говорил уже - за них же, если бы поймали, можно было и второй срок
получить. Но охрана в лагерях опытная, везде у них свои люди, потому как
никто же не хочет нищим-то отсюда возвращаться, когда деньги сами в руки
плывут. Да что говорить - ясное ведь дело, что запреты всегда для того
выдумываются, чтобы те, кто за их выполнением следит, могли наживаться.
Если прикинуть, сколько такого товара запрещенного из лагерей утекало, да
цены примерные знать, так и задумаешься: кому же лагеря-то больше всего
нужны? По мне так больше всего они как раз тем и нужны были, кто на
торговле такой наживался. Да что говорить - там же такие дела творились...
Некоторые, самые отчаянные, на такое отваживались, что и поверить
трудно. Одного я сам знал. Ему двенадцать лет еще сидеть оставалось. Ну
это все равно не выжить. Так он на что решился? Он с кем-то из охраны
сговорился и притащил из леса шпалу, самую настоящую шпалу. Отыскал ее в
лесу и кого-то из дружков своих туда подманил. Дружку, конечно, вечная
память, а он шпалу ту в лагерь принес да и шепнул о том охранникам. И
выторговал за нее себе свободу. Его на волю вместо покойника какого-то
выпустили, это у нас запросто бывало, самый верный путь, коли разобраться.
Только сомневаюсь я, чтобы он до воли-то добрался... С тех пор, как он
вышел, к нам много партий поступило новых, были среди них и те, кто его
прежде по воле знал. Говорили: нет, не появлялся. Ну да я говорил уже, что
не больно-то верится, чтобы вообще хоть то-нибудь из лагерей на волю
выходил. Так что удивляться нечему.
Но такие страсти редко, конечно, приключались. Чаще менялись по
мелочи. И по необходимости. Одежку какую выменять, карты игральные, а то и
бутылку - это обычное дело. Или, скажем, ложку у тебя сопрут - что делать?
Идешь в лес, находишь там бородавку какую-нибудь или еще чего - и к
колючке.
Что там дальше было? Да поначалу ничего особенного. Так и пошли
работать голодные. Нет, о Жеваном никуда сообщать не стали. Зачем? Это
когда новый этап прибывает, имеет смысл сообщать, чтобы из новеньких кого
подобрать, а так никакого смысла: норму до переклички, что четыре раза в
год, никто не снизит. Это у них так заведено было, чтобы мы друг дружку
зря не душили без надзора-то. Удушишь соседа - придется за него работать
так что сперва подумаешь. Потому обычно только накануне перекличек со
всякими доходягами расправлялись, или счеты там сводили. Да и то как
угадаешь, когда перекличка будет - их же не по расписанию проводили. А
вообще, если помирал кто из тех, кому выходить скоро, так об этом вообще
чаще всего не говорили. Просто подмену ему делали, как бы за него на волю
выходили. Для этого, правда, надо было знать и имя, и за что посажен, и
прочие анкетные данные, так что те, кто поумнее, в лагерях только под
кличками разными и были известны. Чтобы, значит, ни у кого соблазна не
было. Ну да тем шакалам, что у башни ошивались, это не помеха: бывало,
поймают бедолагу, так тот все-все им выложит. Это они умели - правду
узнавать.
Ну а мы, значит, пошли работать. Брюхача оставили дежурить, чтобы
новый кисель притащил да разогрел, его очередь была, а сами разбрелись по
участку. Я уж говорил, мы только что к расчистке приступили. Как лес
расчищают? Да очень просто, руками. Насобираешь валежника, который погнить
не успел, высушишь его, споровиков лопнувших добавишь, если, конечно,
дождя нет, все это в кучи вокруг стволов деревьев складываешь и
поджигаешь. Некоторые деревья от огня тут же и подыхают, а некоторые долго
держатся, а то, еще хуже, вдруг отодвигаться начинают. Заранее никогда не
угадаешь. Вот так очистишь участок, потом с месяц еще по нему ходишь и
все, что прорастает, снова выжигаешь. Через месяц, если деревья вокруг не
зацветут вдруг, можно и сеять. Потом, бывает, целый год с участка урожай
за урожаем собирать можно, а случается, что и одного не соберешь: лес
подвигается. И никогда заранее не угадаешь, вот что обидно. Ну а как лес
подвинется, так легче на новый участок перейти, чем старый отстоять.
Огнеметы, конечно, помогли бы, но кто их даст заключенным-то?
А еще того хуже бывает, если тебя же с твоего же участка да прогонят.
Там ведь всем те самые шакалы распоряжаются, могут запросто передать твой
участок кому другому, и не поспоришь. С нами, кстати, как раз так и
случилось, и потому порешили мы подальше от башни устроиться, так далеко
эта мразь никогда не забредала.
Мы тогда еще только начинали расчистку, валежник собирали. Ведь в
лесу как - упала ветка, и тут же к ней корни тянутся. День - и это уже
гнилушка, три дня - и следа не сыскать. Дерево целое упадет - та же
история, дней через десять от него ничего не остается. Потом соседние
деревья на его место подвинутся - и все, как будто так всегда и было. Или
новое какое дерево прорастет да за месяц соседей своих по размеру догонит.
Это вам не эниарский лес, это только совсем неопытным кажется, будто здесь
нормальные, человеческие деревья. Сруби - на них и колец годовых не
сыщешь. Только, конечно, срубать нельзя, если жить не надоело. Так что
насобирать валежника - та еще работенка. Кидаешь ветки собранные на уже
выжженные участки и следишь постоянно, чтобы споровики на них не завелись.
Да и собирать небезопасно - схватишь ветку, а в ней уже корни шевелятся.
До беды недолго. Ну и, конечно, только дурачье последнее будет ветки прямо
с деревьев ломать.
Ходили мы по лесу обычно парами. Один впереди ветки собирает, другой
сзади на своем горбу их тащит да по сторонам глядит. Без этого никак
нельзя, без этого запросто пропасть можно. Мы тогда в паре с Кенарем
ходили. Ходим мы, значит, ходим, и вдруг он говорит: что-то мох по
сторонам будто переворошенный. Я тогда еще ляпнул сдуру: собирай, мол
ветки, а по сторонам моя забота смотреть. Зря я это сказал, он дело
говорил, а на меня будто какое затмение нашло. Сменились мы вскоре, я еще
с полчаса ветки пособирал, и тут он как заорет сзади: "Прыгай!" Такой
вопль среди ночи, во сне услышишь - и то прыгнешь, так что, когда я понял,
что же он там такое кричал, то уже метрах в десяти стоял. А там, откуда я
только что прыгнул, мох так и ходил ходуном, будто в бадье какой его
перемешивали, и корни белые из него то и дело выныривали. Я, значит, с
одной стороны этой бадьи стою, Кенарь с другой. Ветки он уже побросал все,
не до веток, раз такие дела, а сам по сторонам зыркает, дорогу, значит, ко
мне ищет. Я ему говорю тогда: давай, мол, я к тебе назад вернусь, назад по
той же дороге пойдем, а он отвечает, что сзади, дескать, еще хуже. И
гудение такое еще в воздухе стоит... Я по лицу-то его вижу, что не в себе
парень от страха, что не соображает уже, что делать. Может, там за спиной
у него и в порядке все, может, он просто перепугался. Но не спорить же с
ним, не проверять же. Пусть уж сам выпутывается, раз такое дело. Каждый
ведь за себя, правильно?
И вот стою я, слежу, как он проход ко мне нащупывает, а сам нутром
чую, что место это ну совсем подлое, и корни белые там не самое худшее. И
вот когда он ко мне, наконец, перебрался, меня как ударило: дошло вдруг,
что гудение вокруг и есть самое распоганое. Оглянулся: ну точно. Туман
розоватый такой сверху уже опускается, а метрах в тридцати лиана с дерева
высунулась и шипучкой плюется. Вот тогда-то я и понял, как мы влипли. Лес,
значит, тронулся, и сумеем ли мы из него выбраться - очень большой вопрос.
Спаслись, однако. Каким-то чудом. Поначалу, когда в бродячий лес
попали, я думал: все, крышка. Деревья ходят как в водовороте и плюются
шипучкой, а там, куда она попадает, все чернеет и слизью покрывается.
Листьев на деревьях почти и не осталось, одни ветки почерневшие.
Некоторые, на которые много, значит, шипучки попало, совсем мягкие стали,
тягучие, будто из резины, свешиваются до земли и за деревьями-то бредущими
так и тянутся. Бр-р-р!.. Ну а в центре, вокруг которого весь этот хоровод
чертов кружит, уже и мха не видать - одна черная грязь, из которой стволы
упавшие торчат. Видел я места, где лес вот так вот бродил, слышал от людей
бывалых, как оно бывает, но сам еще ни разу в такую переделку не попадал.
Там потом поляна круглая образуется безо всякой растительности. Сверху
грязь сухая, вроде даже и идти можно, а пройдешь несколько шагов - и
провалишься, и поминай, как звали. Вытаскивать бесполезно, грязь едкая,
кожу проедает, так что одни лишние мучения.
Каким-то чудом мы тогда все же выбрались. В туман еще по пути
густущий попали, ног не видать было, но и там не влипли, перебрались.
Кенарю, правда, шипучка на руку попала, он выл всю дорогу. Еще бы ему не
выть: рука до локтя почернела, да и рукав от куртки отвалился. Ну да это
не смертельно, это заживало. Если знать, так в лесу на всякую почти
гадость свое противоядие найти можно, как я полагаю. Знали мы мало - вот в
чем беда. Но уж ожоги-то от шипучки лечить умели.
Деревья вокруг нас шатались, как от ветра, корни из-подо мха белые то
и дело показывались, но после бродячего леса это уже как-то и не пугало. В
общем, часика через полтора добрались-таки мы до лагеря нашего и у шалаша
свалились.
Последними мы пришли, после нас никто уже не вернулся. Три пары так в
лесу и остались. А вернулись еще Мысляк с Ханыгой, Очко с Бухгалтером и
Окорок в одиночку. Брюхач еще вернулся, райских ягод он набрал несколько
горстей, а про кисель сказал, что не будет он кисель жрать, раз кисель
здесь отравленный, что пусть его дураки всякие жрут, а сам он жрать отраву
не собирается, ему всего пять месяцев осталось, и очень ему хочется эти
пять месяцев дотянуть. В общем, ныл он и ныл, и не было ему никакого дела
до тех, кто в лесу загнулся. Только тогда и заткнулся, когда Мысляк
рявкнул, что не ной, дескать, зараза поганая, кончай, дескать, зараза
поганая, ныть. Тогда он затих, но потом опять начал что-то свое тянуть
потихоньку.
Голодные мы были жутко, ягоды вмиг подмели, но какая с ягод сытость?
Брюхач, идиот чертов, даже с ягодами толком не справился, у него же
половина разбежалась. Да еще беда приключилась: пока жбан с ягодами вдали
от костра стоял, на нем зараза желтая завелась и порядком один край
изъела. Еще часа три - вообще остались бы без жбана из-за этого нытика.
Ханыга, так тот, как заразу желтую увидел, так прямо взбесился. Ни слова
не говоря вскочил да как заедет Брюхачу ногой в пузо. Тот так и сел без
звука на землю, шары выкатил и икать начал. А мы быстренько жбан в костер
кинули, чтобы заразу, значит, извести.
Стемнело вскоре. В шалаш мы идти побоялись, сидели у костра и
дремали. В лесу среди ночи вдруг сильно зашебуршало, но потом успокоилось,
только совы болотные уж больно разорались. Нет, я их никогда не видел.
Никто их не видел, насколько я знаю. Очко говорил, что вовсе это не совы,
что это сами деревья так кричат. Поди проверь - может, и так. В лесу ведь
полно такого, о чем мы и не подозреваем. А что там ночью творится, вообще
неведомо. Ночью, если ты не в укрытии, все что угодно с тобой случиться
может. Как ночью человек, скажем, от костра отойдет или из шалаша вылезет
- все, пропал. А то бывает, что бредучка на него нападет. И будет он
топать не останавливаясь, пока от голода не околеет или не свалится
где-нибудь. Бредуны - это люди конченые, они уже ничего не соображают,
глаза пустые и на голос не отзываются. Ходят они по лесу кругами, так что
постоянно, пока не сгинут, в лагерь возвращаются.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10