Если же имеет место отрицательный сценарий – деструктивно. Например, в общинах при унизительных и других обрядах посвящения, связанных с насилием, опыт преследуемой во время посвящения жертвы трансформируется, и ситуация начинает ощущаться как положительная благодаря переключению с пассивной роли на активную, с жертвы – на преследователя.
Иногда в клинической практике можно столкнуться с человеком, который использует реверсию для того, чтобы бросить вызов находчивости терапевта. Я длительное время работала с мужчиной, у которого была глубоко депрессивная мать-алкоголичка. Будучи мальчиком, он каждое утро видел ее сидящей с чашкой кофе и сигаретой в руке, вымотанную и несчастную. Проблема этого человека заключалась в его склонности к депрессии, берущей свое начало в неудовлетворительных отношениях с несчастной, склонной к суициду женщиной. Когда пациент приходил на сессию, он внимательно изучал мое лицо и произносил: “Сегодня вы выглядите устало”. Или: “Вы определенно погружены в мысли о чем-то”. Иногда он был прав, но в большинстве случаев я находилась в хорошем настроении и бывала озадачена его неточными наблюдениями. С течением времени я все более активно оспаривала заключения пациента о моей усталости или подавленности, отвечая, что меня это не беспокоит. Вместо того, чтобы заинтересоваться моими ответами и использовать мои комментарии как мостик к пониманию того факта, что он смещает или проецирует, он психологически поменялся со мной ролями. Пациент утверждал: хотя я и думаю , что мне хорошо, это очевидно не так; он необыкновенно чутко и внимательно наблюдает за людьми и сразу может распознать подавленного человека.
Этот пациент, по сути, сделал себя терапевтом, а меня – своим пациентом, таким образом перевернув трудную для него ситуацию. Его детский опыт, связанный с ненадежным материнским авторитетом, не предоставил ему основы для эмоциональной безопасности в роли, которая предполагает зависимость – особенно от объекта женского пола. В этом случае, хотя использование им реверсии и защищало его от осознания глубоко лежащих беспокоящих чувств, оно также имело и другую, менее приятную сторону. Ему было очень трудно находиться в отношениях, которые были бы эмоционально реципрокными (взаимными). В число стимулов, вызывавших его депрессивные симптомы, входила серия неудачных дружб и любовных попыток, когда его стремление воссоздать сценарий зависимого и нуждающегося ребенка и эмпатически ограниченного родителя (с самим собой) в конце концов заставляло мучиться близких ему людей.
Другим субъектом моего исследования альтруизма (McWilliams, 1984) был привлекательный мужчина сорока лет. Ему доставляла огромное удовольствие его активность как добровольца международного агентства, занимавшегося усыновлением детей в тяжелых случаях (некоторые из них были особого этнического происхождения, другие имели физические недостатки, уродства или страдали врожденными заболеваниями). Вот его слова: “Я не могу описать, какое чувствую блаженство, когда передаю ребенка его приемной матери и осознаю, что для него началась новая жизнь”. Личная история моего пациента содержала неожиданную, очень травмировавшую его смерть матери, когда мальчику было 2 года. Это событие сопровождалось коротким периодом дистресса. За ним последовало неформальное усыновление ребенка экономкой, которая позже вышла замуж за его отца и стала ему матерью во всех психологических нюансах этого слова. Удачно организовывав усыновление, он чувствовал радость от осознания того факта, что спасал кого-то, как и сам был когда-то спасен (хотя он никогда не осознавал связи между своим прошлым и своей гуманной деятельностью). Мой пациент также испытывал облегчение, что в этот раз ситуация перевернулась: он спаситель, у него существует власть, и есть другая сторона, которой является беспомощный зависимый ребенок.
Возможно, читатель отметил, что по мере продвижения в обсуждении этих защитных процессов не обнаруживается ни одного типа личности, который бы отражал сверхзависимость от них. Психологически здоровые люди стремятся не только использовать большинство зрелых защит (например, реверсию). Они также сдерживают тревогу и справляются с другими тяжелыми эмоциональными состояниями, обращаясь к различным защитным моделям. Поэтому на них нельзя навесить какой-то один ярлык.
Идентификация
Включение идентификации в список защитных механизмов может показаться излишним, так как большинство из нас расценивают возможность идентифицироваться с другим человеком или с его отдельными сторонами как конструктивную незащитную тенденцию. Установлено, что только некоторые виды идентификации могут считаться компонентами защит (например, той, которую психологи с ориентацией на социальное научение назвали “моделирование”). Но психоаналитически думающие терапевты продолжают считать, что многие виды идентификации вызываются необходимостью избегать тревогу, горе, стыд, другие болезненные аффекты, или для того, чтобы поддерживать себя, ощущая угрозу чувству самоуважения и целостности. Как и другие зрелые защитные процессы, идентификация является нормальным аспектом психологического развития и становится проблематичной только в определенных условиях.
Фрейд (1923) был первым, кто предложил различать защитную и незащитную идентификацию –”анаклитическую” идентификацию (от греческого слова, означающего “полагаться на”) – и “идентификацию с агрессором”. Первый тип идентификации мотивируется невыполненным желанием походить на значимого человека (“Мамочка великодушна и создает комфорт, и я хочу быть как она”). Второй тип Фрейд рассматривал как автоматический, но мотивированный защитным решением проблемы ощущения угрозы со стороны другого человека, обладающего властью (“Я боюсь мамочкиного наказания за мои враждебные импульсы; если я стану как она, ее власть будет внутри меня, а не вне меня”). Фрейд полагал, что многие действия идентификации содержат элементы как непосредственного прямого принятия того, что любимо, так и защитного уподобления тому, что является пугающим.
Аналитики используют слово “идентификация”, чтобы подчеркнуть зрелый уровень осознанной (даже если и частично бессознательной) попытки стать похожим на другого человека. Эта способность развивается естественным образом, начиная с ранних инфантильных форм, содержащих желание проглотить другого человека целиком, до более тонких, дискриминативных и субъективно произвольных процессов выборочного принятия качеств другого человека. Считается, что потенциал идентификации расширяется и модифицируется в течение всей жизни и является основой психологического роста и изменений.
Фактически, высокая ценность, которую аналитики придают эмоциональной близости, определяется именно тем, что близкие отношения создают благоприятную возможность для взаимного обогащения идентификациями (аргументы в пользу этого эффекта: R. Blank & G. Blank, 1968, книга о браке). В целом, можно сказать: как примитивная проекция трансформируется у эмоционально здорового человека в течение жизненного цикла во все возрастающую способность к эмпатии; так и архаичные формы идентификации постепенно превращаются во все более тонкие, со множеством нюансов, способы обогащения собственного “Я” путем аккумуляции качеств значимых других.
Наиболее известной парадигмой идентификации как защиты по Фрейду является эдипова ситуация. Согласно его известной схеме, в жизни маленького ребенка наступает возраст (обычно 3 года), когда его желания монопольного обладания матерью сталкиваются с грубым фактом отцовских притязаний на ее любовь и физическую доступность*. У ребенка есть страх, что его отец, власть которого очевидна и на которого он смотрит глазами соперника, убьет или искалечит его в отместку за желание убить или искалечить его самого. Ребенок в этом случае разрешает страх, связанный с подобными фантазиями, прибегая к идентификации (“Возможно, я и не смогу избавиться от отца, которого все же люблю, и на самом деле не хочу распоряжаться или заполучить мать, у которой имеются и свои проблемы, но я могу быть как отец и вырасту, чтобы иметь кого-то, как мама – в качестве своей собственной партнерши”). Фрейд чувствовал, что такая фантазия, которую он считал нормальной и универсальной, явилась прототипом идентификации с агрессором, в данном случае – с воображаемым агрессором**.
Идентификация изначально является нейтральным процессом. Она может иметь позитивные или негативные эффекты в зависимости от того, кто является объектом идентификации. Большую часть психотерапевтического процесса составляет распознавание старых и новых идентификаций, которые разрешали конфликт ребенка и стали автоматическими, а теперь являются причиной конфликта у взрослого.
Например, один министр, с которым я работала над тем, как ему приходилось переживать тяжелые испытания, имел жестокого отца-алкоголика, склонного к насилию, и неэффективную фобическую мать. Мой пациент соревновался со своим дядей Гарри, который разрешал межличностные проблемы при помощи кулаков. Подобное решение было высоко адаптивным для него в течение отрочества, проведенного в хаотичной семье, и при встречах с враждебно настроенными соседями. Будущий министр мог врезать любому, кто стоял на его пути, и в результате никто с ним не связывался. Будучи еще молодым человеком, он таким образом справлялся со страхом, разряжал беспокоящие его чувства, которые не находили понимания в доме, сохранял чувство самоуважения и гарантию того, что другие также будут его уважать. Однако в дальнейшем, когда он однажды стал угрожать побить нескольких противных церковных старост, он потерял уважение многих своих избирателей, которые сочли его поведение несовместимым с позицией настоящего христианина. И мой пациент приступил к терапии, зная, что должен выработать новые способы преодоления стресса. Как только он пришел к пониманию природы своих ранних идентификаций и цены, которую ему приходиться за них платить сегодня, он справился со всеми проблемами.
Так как идентификация представляется средством на все случаи жизни, она более часто используется как защита в случаях эмоционального стресса (когда подвергаются проверке на прочность имеющиеся субъективные представления о том, кто ты есть). Очевидно, смерть и потеря подталкивают к идентификации с утраченным объектом любви, а затем – с теми, кто займет место утраченного в эмоциональном мире человека. Желание подростков найти героев, с которыми они могли бы соревноваться в попытках справиться со сложными требованиями “туманной юности”, наблюдается в течение многих веков. Фактически, тревожный рост суицидов среди подростков, наблюдающийся в последние годы, некоторые психоаналитики связывают с неудовлетворенностью современных подростков сегодняшними героями, предлагаемыми западной культурой (Hendin, 1975).
По-видимому, некоторые люди идентифицируются более легко и гибко, чем другие, представляя собой как бы “промокашку”, впитывающую любые психологические чернила. Очевидно, к группе риска относятся те, кто хотя бы в малейшей степени страдает от нарушения базовой идентичности. Опыт конверсии содержит значительный компонент идентификации как защиты. Даже вполне здоровые люди с некоторым нарушением в области идентичности (например, женщины с истерической организацией характера и с бессознательным чувством, что ее пол является проблемой) могут больше других идентифицироваться с кем-либо из окружения, кто производит впечатление, что он лучше справляется с жизненными трудностями.
Возможно, способность человека идентифицироваться с новыми объектами любви является главным способом, благодаря которому люди освобождаются от эмоционального страдания, и одним из основных способов, который использует психотерапия в целях достижения изменений. Исследования терапевтического процесса неоднократно обнаруживали, что эмоциональные качества отношений между пациентом и терапевтом имеют более высокую корреляцию с результатом лечения, чем любой другой специфический фактор (Strupp, 1989). В последних аналитических статьях, посвященных терапевтическому процессу, уделяется особое внимание взаимоотношениям, в то время как интерпретация, считавшаяся главной опорой психологического лечения, почти не упоминается (Loewald, 1957; Levenson, 1972; Greenberg & Mitchell, 1983: Meissner, 1991).
В психоаналитическом лечении, где склонность пациента идентифицироваться с терапевтом поддерживается ради ее восстановительной силы, она также защищает (насколько это возможно) от абъюза. Практики стараются не эксплуатировать готовность пациента к идентификации, предоставляя человеческие добродетели (сострадание, заинтересованность, терпимость к различиям и чувство решающей ответственности за свое поведение) как всеобщие качества, воздерживаясь от показа особенностей своих личных качеств, от советов или от соглашения с чьим-то мнением. Фрейд настойчиво предостерегал аналитиков от того, чтобы подпасть под искушение представить себя в роли могущественного спасителя, знахаря или пророка в глазах своих пациентов. Это остается ведущим принципом: нарциссическое злоупотребление желанием пациента идентифицироваться остается профессиональным “табу”, хотя и нарушается наиболее часто из всех терапевтических запретов.
Отреагирование (вовне-действие, отыгрывание, acting out)
Другим механизмом, заслуживающим обсуждения, является общая категория “отреагирования”. Я заключила этот термин в кавычки, чтобы привлечь внимание к тому, как часто этот ярлык навешивается на все виды поведения. Это может не нравиться человеку, к которому он применяется, часто с некоторым уничижительным оттенком. Вероятно, многие из читателей встречались с непрофессиональным использованием данного термина с оттенком осуждения, без учета технического значения данного понятия.
Насколько мне известно, впервые выражение “отреагирование” появилось в психоаналитической литературе при описании действий пациентов вне офиса, когда их поведение реализовывало чувства, направленные на аналитика, но которые пациент боялся испытывать или допустить в сознание, особенно в присутствии аналитика (Freud, 1914).
Позже термин “отреагирование вовне” стали использовать в основном для описания поведения, обусловленного бессознательной потребностью справиться с тревогой, ассоциированной с внутренне запрещенными чувствами и желаниями, а также с навязчивыми страхами, фантазиями и воспоминаниями (Aichhorn, 1936; Fenichel, 1945). Проигрывая пугающий сценарий, пациент, бессознательно испытывающий страх, оборачивает пассивное в активное, превращает чувство беспомощности и уязвимости в действенный опыт и силу, независимо от того, насколько болезненна драма, которую он разыгрывает (Weiss, Sampson & the MZPRG, 1986).
Несколько лет назад я наблюдала одну учительницу. Ее взаимоотношения со своей карающей матерью заставляли женщину одновременно испытывать и чувство страха, и чувство сильного голода по близости. Моя пациентка предприняла сексуальные попытки с коллегой по имени Нэнси через насколько недель после начала терапии. Мне казалось, что она начала испытывать некоторое желание близости со мной и бессознательно предположила, что я, как и ее мать, буду с презрением относиться к ее привязанности. Она справилась со своими бессознательными и запрещенными стремлениями путем отреагирования тех аспектов, которых хотела и боялась, с той женщиной, что носила мое имя. Такой вид проигрывания, если допустить, что моя интерпретация данного события точна, часто случается во время анализа, особенно с теми пациентами, в которых с детства был заложен страх осуждения взрослым их потребностей и чувств.
Таким образом, термин отреагирование относится к любому виду поведения, которое предполагает выражение отношений переноса, привносить которые в терапию в словесной форме пациент чувствует для себя еще недостаточно безопасным. Этот термин может быть также применим к процессу, благодаря которому любое отношение вне или внутри терапии разряжается в действии с бессознательной целью справиться со страхами, связанными с этим отношением. То, что отреагируется вовне, преимущественно саморазрушительно или преимущественно способствует росту, или может быть в некоторой степени и тем, и другим. То, что заставляет отреагировать вовне, не является ни плохим ни хорошим, но такова бессознательная и пугающая природа импульсов, толкающая человека к действию компульсивным, автоматическим образом, который отличает поведение при отреагировании вовне. Использование популярного сегодня слова “отреагирование” для обозначения любого нежелательного поведения, например, детского шума или невежливого приветствия, является психоаналитически неоправданным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Иногда в клинической практике можно столкнуться с человеком, который использует реверсию для того, чтобы бросить вызов находчивости терапевта. Я длительное время работала с мужчиной, у которого была глубоко депрессивная мать-алкоголичка. Будучи мальчиком, он каждое утро видел ее сидящей с чашкой кофе и сигаретой в руке, вымотанную и несчастную. Проблема этого человека заключалась в его склонности к депрессии, берущей свое начало в неудовлетворительных отношениях с несчастной, склонной к суициду женщиной. Когда пациент приходил на сессию, он внимательно изучал мое лицо и произносил: “Сегодня вы выглядите устало”. Или: “Вы определенно погружены в мысли о чем-то”. Иногда он был прав, но в большинстве случаев я находилась в хорошем настроении и бывала озадачена его неточными наблюдениями. С течением времени я все более активно оспаривала заключения пациента о моей усталости или подавленности, отвечая, что меня это не беспокоит. Вместо того, чтобы заинтересоваться моими ответами и использовать мои комментарии как мостик к пониманию того факта, что он смещает или проецирует, он психологически поменялся со мной ролями. Пациент утверждал: хотя я и думаю , что мне хорошо, это очевидно не так; он необыкновенно чутко и внимательно наблюдает за людьми и сразу может распознать подавленного человека.
Этот пациент, по сути, сделал себя терапевтом, а меня – своим пациентом, таким образом перевернув трудную для него ситуацию. Его детский опыт, связанный с ненадежным материнским авторитетом, не предоставил ему основы для эмоциональной безопасности в роли, которая предполагает зависимость – особенно от объекта женского пола. В этом случае, хотя использование им реверсии и защищало его от осознания глубоко лежащих беспокоящих чувств, оно также имело и другую, менее приятную сторону. Ему было очень трудно находиться в отношениях, которые были бы эмоционально реципрокными (взаимными). В число стимулов, вызывавших его депрессивные симптомы, входила серия неудачных дружб и любовных попыток, когда его стремление воссоздать сценарий зависимого и нуждающегося ребенка и эмпатически ограниченного родителя (с самим собой) в конце концов заставляло мучиться близких ему людей.
Другим субъектом моего исследования альтруизма (McWilliams, 1984) был привлекательный мужчина сорока лет. Ему доставляла огромное удовольствие его активность как добровольца международного агентства, занимавшегося усыновлением детей в тяжелых случаях (некоторые из них были особого этнического происхождения, другие имели физические недостатки, уродства или страдали врожденными заболеваниями). Вот его слова: “Я не могу описать, какое чувствую блаженство, когда передаю ребенка его приемной матери и осознаю, что для него началась новая жизнь”. Личная история моего пациента содержала неожиданную, очень травмировавшую его смерть матери, когда мальчику было 2 года. Это событие сопровождалось коротким периодом дистресса. За ним последовало неформальное усыновление ребенка экономкой, которая позже вышла замуж за его отца и стала ему матерью во всех психологических нюансах этого слова. Удачно организовывав усыновление, он чувствовал радость от осознания того факта, что спасал кого-то, как и сам был когда-то спасен (хотя он никогда не осознавал связи между своим прошлым и своей гуманной деятельностью). Мой пациент также испытывал облегчение, что в этот раз ситуация перевернулась: он спаситель, у него существует власть, и есть другая сторона, которой является беспомощный зависимый ребенок.
Возможно, читатель отметил, что по мере продвижения в обсуждении этих защитных процессов не обнаруживается ни одного типа личности, который бы отражал сверхзависимость от них. Психологически здоровые люди стремятся не только использовать большинство зрелых защит (например, реверсию). Они также сдерживают тревогу и справляются с другими тяжелыми эмоциональными состояниями, обращаясь к различным защитным моделям. Поэтому на них нельзя навесить какой-то один ярлык.
Идентификация
Включение идентификации в список защитных механизмов может показаться излишним, так как большинство из нас расценивают возможность идентифицироваться с другим человеком или с его отдельными сторонами как конструктивную незащитную тенденцию. Установлено, что только некоторые виды идентификации могут считаться компонентами защит (например, той, которую психологи с ориентацией на социальное научение назвали “моделирование”). Но психоаналитически думающие терапевты продолжают считать, что многие виды идентификации вызываются необходимостью избегать тревогу, горе, стыд, другие болезненные аффекты, или для того, чтобы поддерживать себя, ощущая угрозу чувству самоуважения и целостности. Как и другие зрелые защитные процессы, идентификация является нормальным аспектом психологического развития и становится проблематичной только в определенных условиях.
Фрейд (1923) был первым, кто предложил различать защитную и незащитную идентификацию –”анаклитическую” идентификацию (от греческого слова, означающего “полагаться на”) – и “идентификацию с агрессором”. Первый тип идентификации мотивируется невыполненным желанием походить на значимого человека (“Мамочка великодушна и создает комфорт, и я хочу быть как она”). Второй тип Фрейд рассматривал как автоматический, но мотивированный защитным решением проблемы ощущения угрозы со стороны другого человека, обладающего властью (“Я боюсь мамочкиного наказания за мои враждебные импульсы; если я стану как она, ее власть будет внутри меня, а не вне меня”). Фрейд полагал, что многие действия идентификации содержат элементы как непосредственного прямого принятия того, что любимо, так и защитного уподобления тому, что является пугающим.
Аналитики используют слово “идентификация”, чтобы подчеркнуть зрелый уровень осознанной (даже если и частично бессознательной) попытки стать похожим на другого человека. Эта способность развивается естественным образом, начиная с ранних инфантильных форм, содержащих желание проглотить другого человека целиком, до более тонких, дискриминативных и субъективно произвольных процессов выборочного принятия качеств другого человека. Считается, что потенциал идентификации расширяется и модифицируется в течение всей жизни и является основой психологического роста и изменений.
Фактически, высокая ценность, которую аналитики придают эмоциональной близости, определяется именно тем, что близкие отношения создают благоприятную возможность для взаимного обогащения идентификациями (аргументы в пользу этого эффекта: R. Blank & G. Blank, 1968, книга о браке). В целом, можно сказать: как примитивная проекция трансформируется у эмоционально здорового человека в течение жизненного цикла во все возрастающую способность к эмпатии; так и архаичные формы идентификации постепенно превращаются во все более тонкие, со множеством нюансов, способы обогащения собственного “Я” путем аккумуляции качеств значимых других.
Наиболее известной парадигмой идентификации как защиты по Фрейду является эдипова ситуация. Согласно его известной схеме, в жизни маленького ребенка наступает возраст (обычно 3 года), когда его желания монопольного обладания матерью сталкиваются с грубым фактом отцовских притязаний на ее любовь и физическую доступность*. У ребенка есть страх, что его отец, власть которого очевидна и на которого он смотрит глазами соперника, убьет или искалечит его в отместку за желание убить или искалечить его самого. Ребенок в этом случае разрешает страх, связанный с подобными фантазиями, прибегая к идентификации (“Возможно, я и не смогу избавиться от отца, которого все же люблю, и на самом деле не хочу распоряжаться или заполучить мать, у которой имеются и свои проблемы, но я могу быть как отец и вырасту, чтобы иметь кого-то, как мама – в качестве своей собственной партнерши”). Фрейд чувствовал, что такая фантазия, которую он считал нормальной и универсальной, явилась прототипом идентификации с агрессором, в данном случае – с воображаемым агрессором**.
Идентификация изначально является нейтральным процессом. Она может иметь позитивные или негативные эффекты в зависимости от того, кто является объектом идентификации. Большую часть психотерапевтического процесса составляет распознавание старых и новых идентификаций, которые разрешали конфликт ребенка и стали автоматическими, а теперь являются причиной конфликта у взрослого.
Например, один министр, с которым я работала над тем, как ему приходилось переживать тяжелые испытания, имел жестокого отца-алкоголика, склонного к насилию, и неэффективную фобическую мать. Мой пациент соревновался со своим дядей Гарри, который разрешал межличностные проблемы при помощи кулаков. Подобное решение было высоко адаптивным для него в течение отрочества, проведенного в хаотичной семье, и при встречах с враждебно настроенными соседями. Будущий министр мог врезать любому, кто стоял на его пути, и в результате никто с ним не связывался. Будучи еще молодым человеком, он таким образом справлялся со страхом, разряжал беспокоящие его чувства, которые не находили понимания в доме, сохранял чувство самоуважения и гарантию того, что другие также будут его уважать. Однако в дальнейшем, когда он однажды стал угрожать побить нескольких противных церковных старост, он потерял уважение многих своих избирателей, которые сочли его поведение несовместимым с позицией настоящего христианина. И мой пациент приступил к терапии, зная, что должен выработать новые способы преодоления стресса. Как только он пришел к пониманию природы своих ранних идентификаций и цены, которую ему приходиться за них платить сегодня, он справился со всеми проблемами.
Так как идентификация представляется средством на все случаи жизни, она более часто используется как защита в случаях эмоционального стресса (когда подвергаются проверке на прочность имеющиеся субъективные представления о том, кто ты есть). Очевидно, смерть и потеря подталкивают к идентификации с утраченным объектом любви, а затем – с теми, кто займет место утраченного в эмоциональном мире человека. Желание подростков найти героев, с которыми они могли бы соревноваться в попытках справиться со сложными требованиями “туманной юности”, наблюдается в течение многих веков. Фактически, тревожный рост суицидов среди подростков, наблюдающийся в последние годы, некоторые психоаналитики связывают с неудовлетворенностью современных подростков сегодняшними героями, предлагаемыми западной культурой (Hendin, 1975).
По-видимому, некоторые люди идентифицируются более легко и гибко, чем другие, представляя собой как бы “промокашку”, впитывающую любые психологические чернила. Очевидно, к группе риска относятся те, кто хотя бы в малейшей степени страдает от нарушения базовой идентичности. Опыт конверсии содержит значительный компонент идентификации как защиты. Даже вполне здоровые люди с некоторым нарушением в области идентичности (например, женщины с истерической организацией характера и с бессознательным чувством, что ее пол является проблемой) могут больше других идентифицироваться с кем-либо из окружения, кто производит впечатление, что он лучше справляется с жизненными трудностями.
Возможно, способность человека идентифицироваться с новыми объектами любви является главным способом, благодаря которому люди освобождаются от эмоционального страдания, и одним из основных способов, который использует психотерапия в целях достижения изменений. Исследования терапевтического процесса неоднократно обнаруживали, что эмоциональные качества отношений между пациентом и терапевтом имеют более высокую корреляцию с результатом лечения, чем любой другой специфический фактор (Strupp, 1989). В последних аналитических статьях, посвященных терапевтическому процессу, уделяется особое внимание взаимоотношениям, в то время как интерпретация, считавшаяся главной опорой психологического лечения, почти не упоминается (Loewald, 1957; Levenson, 1972; Greenberg & Mitchell, 1983: Meissner, 1991).
В психоаналитическом лечении, где склонность пациента идентифицироваться с терапевтом поддерживается ради ее восстановительной силы, она также защищает (насколько это возможно) от абъюза. Практики стараются не эксплуатировать готовность пациента к идентификации, предоставляя человеческие добродетели (сострадание, заинтересованность, терпимость к различиям и чувство решающей ответственности за свое поведение) как всеобщие качества, воздерживаясь от показа особенностей своих личных качеств, от советов или от соглашения с чьим-то мнением. Фрейд настойчиво предостерегал аналитиков от того, чтобы подпасть под искушение представить себя в роли могущественного спасителя, знахаря или пророка в глазах своих пациентов. Это остается ведущим принципом: нарциссическое злоупотребление желанием пациента идентифицироваться остается профессиональным “табу”, хотя и нарушается наиболее часто из всех терапевтических запретов.
Отреагирование (вовне-действие, отыгрывание, acting out)
Другим механизмом, заслуживающим обсуждения, является общая категория “отреагирования”. Я заключила этот термин в кавычки, чтобы привлечь внимание к тому, как часто этот ярлык навешивается на все виды поведения. Это может не нравиться человеку, к которому он применяется, часто с некоторым уничижительным оттенком. Вероятно, многие из читателей встречались с непрофессиональным использованием данного термина с оттенком осуждения, без учета технического значения данного понятия.
Насколько мне известно, впервые выражение “отреагирование” появилось в психоаналитической литературе при описании действий пациентов вне офиса, когда их поведение реализовывало чувства, направленные на аналитика, но которые пациент боялся испытывать или допустить в сознание, особенно в присутствии аналитика (Freud, 1914).
Позже термин “отреагирование вовне” стали использовать в основном для описания поведения, обусловленного бессознательной потребностью справиться с тревогой, ассоциированной с внутренне запрещенными чувствами и желаниями, а также с навязчивыми страхами, фантазиями и воспоминаниями (Aichhorn, 1936; Fenichel, 1945). Проигрывая пугающий сценарий, пациент, бессознательно испытывающий страх, оборачивает пассивное в активное, превращает чувство беспомощности и уязвимости в действенный опыт и силу, независимо от того, насколько болезненна драма, которую он разыгрывает (Weiss, Sampson & the MZPRG, 1986).
Несколько лет назад я наблюдала одну учительницу. Ее взаимоотношения со своей карающей матерью заставляли женщину одновременно испытывать и чувство страха, и чувство сильного голода по близости. Моя пациентка предприняла сексуальные попытки с коллегой по имени Нэнси через насколько недель после начала терапии. Мне казалось, что она начала испытывать некоторое желание близости со мной и бессознательно предположила, что я, как и ее мать, буду с презрением относиться к ее привязанности. Она справилась со своими бессознательными и запрещенными стремлениями путем отреагирования тех аспектов, которых хотела и боялась, с той женщиной, что носила мое имя. Такой вид проигрывания, если допустить, что моя интерпретация данного события точна, часто случается во время анализа, особенно с теми пациентами, в которых с детства был заложен страх осуждения взрослым их потребностей и чувств.
Таким образом, термин отреагирование относится к любому виду поведения, которое предполагает выражение отношений переноса, привносить которые в терапию в словесной форме пациент чувствует для себя еще недостаточно безопасным. Этот термин может быть также применим к процессу, благодаря которому любое отношение вне или внутри терапии разряжается в действии с бессознательной целью справиться со страхами, связанными с этим отношением. То, что отреагируется вовне, преимущественно саморазрушительно или преимущественно способствует росту, или может быть в некоторой степени и тем, и другим. То, что заставляет отреагировать вовне, не является ни плохим ни хорошим, но такова бессознательная и пугающая природа импульсов, толкающая человека к действию компульсивным, автоматическим образом, который отличает поведение при отреагировании вовне. Использование популярного сегодня слова “отреагирование” для обозначения любого нежелательного поведения, например, детского шума или невежливого приветствия, является психоаналитически неоправданным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59