А-П

П-Я

 


Много лет спустя я вспомнил Ивана Сидоровича в цирке, глядя на удивительную пляску канатоходцев. Люди прыгали на канате, делали сальто, перескакивали с плеч на плечи. Для нас, зрителей, это казалось чудом, никто из нас не простоял бы на канате и полминуты. Как же циркачи достигали таких чудес? Только упражняя присущее человеку чувство равновесия. Мне думается, что у человека есть и чувство направления, которое у нас, горожан, атрофировалось, а Иван Сидорович, с детства упражняя его в тайге, достиг совершенства. Иных объяснений не вижу. Пусть медики меня поправят.
Иван Сидорович был немногословен, но не молчалив. Говорил образно, иногда очень удачно. Тимофею он сказал: «У тебя голова топится по-черному». Это значило: «Неумный ты человек, бестолковый! Не мысли у тебя, а копоть, не рассуждения, а дым. Чад, угар, сам не разберешься!»
Чаще Иван Сидорович сравнивал людей с лесными жителями. Глеба назвал бобром – это была высшая похвала. Про Левушку сказал: «Это белка». И пояснил: «Белка зверь обстоятельный, запасливый. Гляди, как Лев слушает, словно орехи собирает. Найдет и в нору несет, чтобы разгрызть и про запас отложить». А Николай не понравился Ивану Сидоровичу. «Глухарь, – сказал он. – Перья распушил, глаза зажмурил и поет. Другим слушать тошно, а он знай заливается».
Николай и правда любил разглагольствовать, но, по-моему, характеристика получилась односторонней. Я поспорил с Иваном Сидоровичем. Он не согласился:
– Не признаю я этой моды: на половину так себе, на половину ничего себе. В тайге уж если зверь подлый, так он до конца подлый, а если благородный – до конца благородный. И в людях то же вижу.
3
Иван Сидорович поселился в Ларькине, когда ему было восемнадцать лет.
До той поры он жил в Старосельцеве. Но ружей было все больше, а зверя все меньше. Многие поговаривали о выселении, а пуще всех Ларион.
Ларион-то и подбил Ивана. Нельзя сказать, чтобы были они большими друзьями, но Ларион знал, кого выбирать в товарищи. Иван уже тогда был лучшим ходоком и лучшим стрелком. Переселиться было легко: взяли ружья, патроны, топоры, котомки и айда! Срубили избы на новом месте, появилась новая деревня – Ларькино. По Лариону ее назвали, потому что в низовья за товарами он ездил – торговаться умел хитрее.
Прожили год, понравилось. Места нехоженые, зверь непуганый. Уток тучи. На охоту ходили вместе. Правда, Ларион с хитрецой: посадит Ивана грести, а сам на носу с ружьем. Добыча-то пополам, но ему почет больше и занятие легче, а Иван с трудом не считался.
И меха добывали. Оделись, обзавелись хозяйством. И надумали жениться.
Народу на Лосьве тогда было еще меньше, чем сейчас, – человек сто на всей реке. На сто жителей пять – шесть невест, все наперечет. Стали друзья выбирать и столкнулись: оба посватались к одной.
Ларион полагал, что Иван – простак, его нетрудно обойти. Он старался высмеять соперника, поставить его в глупое положение. Но Иван оказался не так прост: говорил немного, да веско. Ларион расписывает свои охотничьи успехи, а Иван слушает, слушает, да и скажет: «Давай стрелять, у кого глаз зорче». Ларион полчаса говорит, как Иван неуклюж да как смешон. А Иван возьмет да скажет: «Давай поборемся, кто из нас лопатками пыль оботрет». И выясняется, что Ларион – пустослов, а Иван молчит, да дело знает. И к осени, когда на Лосьве играют свадьбы, Иван срубил новую избу и привел в нее хозяйку, а Ларион в старой избе остался бобылем.
В большом городе люди растворяются, обиженный и обидчик расходятся, не мозолят друг другу глаза. В Ларькине было всего три человека. Они сталкивались ежеминутно. Возможно, Ларион позволял себе вольные слова. Во всяком случае, месяца через два после свадьбы Иван Сидорович пришел к Лариону:
«С предупреждением к тебе, Ларька. Выбирай одно: либо женись, либо уходи отсюда. А не женишься, пришибу я тебя, чтобы Пелагее не докучал».
Ларион предпочел жениться.
С годами ревность остыла, превратилась в недоброжелательство. Охотились вместе, вместе ловили рыбу, но друг друга обвиняли в порче ловушек и даже в поджогах. Ларион иной раз навещал соседей. Иван Сидорович даже в избу его не входил.
Я уговаривал его не раздувать старой вражды. Из уважения ко мне он зашел к Лариону, молча посидел минут пять на лавке. А выйдя, сказал:
– Нет у человека настоящей прямизны в душе. Лесной зверь тверже. С самого начала нарушил я лесной закон – позволил Ларьке рядом жить.
4
Тот же Иван Сидорович помог мне сделать важное открытие.
Деревня стояла на серо-желтом девонском песчанике, и все берега Лосьвы были сложены серо-желтым песчаником. Слои лежали плоско. По Маринову, мой участок приходился на середину ступени, край проходил где-то в стороне на участках Левушки, Глеба и Николая. Там, отнюдь не у меня, можно было искать нефтеносные купола.
Низменная, болотистая равнина, окружавшая Ларькино, скрывала от глаз коренные породы. И я спросил Ивана Сидоровича, нет ли на притоках Лосьвы или на ближайших речках крутых оврагов.
– Есть, – сказал Иван Сидорович, поразмыслив. – У Красного болота овраг. Верст пятнадцать отселе. Во туда. – Он показал на восток.
– Почему же оно Красное – это болото?
– Испокон веков так называют. Вода в нем красная, стало быть. И в овраге камень красный.
Девонские песчаники были серо-желтые; каменноугольные известняки – белые с полосками. Что такое красные камни? Их стоило посмотреть, хотя лежали они далеко от Ларькина; пожалуй, даже на участке Николая, не на моем.
Я попросил Ивана Сидоровича проводить меня к Красному болоту. И мы отправились туда вдвоем на следующий день. Шел дождь. Тайга была пропитана удушливой сыростью, почва чавкала под ногами, каждая елка осыпала нас мелким душем. Ватники быстро набухли влагой. Дышалось трудно. Одно хорошо – не было комарья.
Мы шагали молча. Мой спутник сосредоточенно передвигал ноги. Он относился к числу тех людей, которые не делают два дела одновременно: идти так идти, а говорить так говорить.
Так шли мы часа три. Я промок насквозь и уже не обращал внимания на воду за шиворотом и в сапогах. В чаще нас купали ветви, на открытых полянах поливал дождь. Доверяя опыту Ивана Сидоровича, я не следил за направлением и на компас глядел только для того, чтобы позже на карте отметить положение Красного болота. Сначала мы держали путь почти точно на восток, потом начали забирать к северу. Вместо того чтобы идти прямо, мы описывали полукруг.
– Где болото? Мы обходим его, что ли? – спросил я.
Иван Сидорович махнул рукой прямо перед собой.
Не ошибается ли он? Я считал, что человек с завязанными глазами заворачивает невольно налево, потому что правая нога сильнее и крупнее шагает. Мы тоже заворачивали налево – правило как будто подтверждалось. Но у моего проводника правая нога повреждена, левая у него сильнее.
– Иван Сидорович, ты говорил: болото на восток от нас?
– Говорил.
– А сейчас куда мы идем?
– Стало быть, на восток.
А компас утверждал, что мы идем на север. Компас – вещь солидная. Но и чутьем Ивана Сидоровича пренебрегать не стоит.
– А ты не путаешь, Иван Сидорович? Подумай-ка!
Старик остановился.
– Солнце-то какую скулу греет?.. Правую, – сказал он немного погодя.
Не без труда я нашел среди облаков расплывчатое светлое пятно. Часы показывали половину первого. Солнце должно было находиться на юге. Если бы мы шли на север, оно грело бы нам затылок. Значит, человек прав, а прибор ошибается. В чем же дело? Заело компас? Я встряхнул прибор, повертел на ладони. Нет, стрелка ходит свободно. Отдал спутнику молоток и ружье, сам отошел в сторонку. Нет, металл не влияет. Неужели магнитная аномалия? Если аномалия, то, во всяком случае, небольшая, местная, ведь у реки она совсем незаметна. Но местные аномалии самые интересные – они связаны с выходами железных руд.
– Иван Сидорович, далеко еще до красных камней?
– Сейчас обойдем верхом, где посуше.
– Веди напрямик. Найдешь дорогу?
Старик усмехнулся:
– Я-то?
Мы свернули с тропинки и сразу оказались в непролазной чаще. В седом мху гнили трухлявые стволы, обросшие плесневыми грибами размером с тарелку. То и дело мы проваливались в ржавые лужи. Тощие елки стояли колючей стеной, хлестали нас подсохшими ветками. Казалось, в этот зеленый терем не то что люди, звери не заглядывали тысячу лет.
Иван Сидорович все посматривал на меня, словно спрашивал: «Так ли?» Я считал шаги про себя и, чтобы не сбиться, молча показывал рукой вперед.
Не зря мы свернули. Проверяя Ивана Сидоровича, я засекал направление на какую-нибудь заметную березу и сам видел: компасная стрелка пляшет: то отходит к северу, то к востоку. Какие-то магнитные массы лежали под этой тайгой.
Затем тайга стала суше. Мы выбрались на пологий склон. Стали попадаться прогалины. На одной из них я заметил каменистый холмик и поспешил туда, обгоняя Ивана Сидоровича. Это были выходы базальта. Впервые на Лосьве встретилась вулканическая порода. Остатки отгремевших некогда извержений хранились в молчаливой тайге.
Твердый базальт разрушался медленнее, чем окружающие породы. Здесь образовался вал на местности. Я повернул вдоль него. Черно-серые глыбы то и дело проглядывали среди папоротника. Попадались и серебристо-черные желваки, не очень похожие на базальт. Я царапнул один из них ножиком. Не было сомнения – передо мной был магнитный железняк.
– А вот и овраг, – сказал Иван Сидорович.
Базальтовый вал незаметно привел нас к вершине оврага. Я увидел знакомую картину – кромку мариновской ступени. С севера к ней примыкали известняки. Непонятно было, почему они оказались здесь, километров на двадцать южнее порога, но об этом я задумался позднее. С юга подходили девонские песчаники, они вздувались горбом и ныряли под известняк. Но самая вершина горба, как мы говорим «замок», была прорвана базальтом. Шестигранные базальтовые столбы стояли здесь стеной, словно сваи, забитые в грунт. Струйки воды, просачиваясь сбоку, наполняли болотце. Должно быть, на своем пути они встречали немало железняка. Ржавая вода застаивалась в болоте, ржаво-красные натеки пятнали дно и борта оврага, и обломки известняка окрасились в ослепительно оранжевый, яркий цвет. Это и были красные камни, о которых говорил Иван Сидорович.
5
На следующий день, к удивлению Ивана Сидоровича, я с утра до вечера просидел на берегу Лосьвы, глядя, как прозрачные струи обтекают угловатые камни.
Вот когда понадобилась мне тишина! Я не говорил, не писал, не рисовал. Я только складывал мысли. Не знаю занятия увлекательнее.
Иван Сидорович не понимал такого безделья. С его точки зрения, работать означало двигаться, отдыхать – спать. Если спать не хотелось, он что-нибудь мастерил. Работать сложа руки ему не приходилось.
А я работал сложа руки. Я строил здание из мыслей.
Нефти опять нет. Но найден магнитный железняк. Экспедицию мы оправдали. Можем положить образцы на стол – вот результат.
Кто будет доволен, это Андреев – секретарь Усть-Лосьвинского райкома. В желваке магнетита, как в волшебном блюдечке с наливным яблочком, увидит он Лосьву будущих пятилеток: дымные трубы, негаснущие домны, сияние расплавленного металла, магистраль к Уралу, новые города в тайге.
Конечно, ликовать еще рано. Надо изучить месторождение, проверить, много ли здесь руды, велик ли процент железа, стоит ли разворачивать добычу. Магнитный железняк не редкость. Но из тысячи находок только одна заслуживает рудника.
Еще неясна геология местности. Край ступени проходит севернее – у порога, где трудится Николай. А здесь что? Еще одна ступень? Обломок ступени? Почему же опять вынырнули на поверхность известняки? В этом еще надо разбираться позже, когда я осмотрю участки Глеба, Левушки и Николая.
Но важно другое: мариновские ступени оказались плодотворны. Края их связаны с глубокими трещинами, а трещины – это ворота в недра земли. По ним поднимаются на поверхность лава (базальтовая в данном случае) и газы, несущие редкие и ценные элементы. Намечается новый метод разведки – поиски по трещинам. Возникает грандиозная задача – составить карты трещин для всей страны и, пройдя по каждой, выяснить, чем она богата.
Личный опыт убедительнее ста лекций. Доводы и объяснения Маринова не уничтожили моих сомнений. Но на Красном болоте я окончательно стал мариновцем. Раньше я хотел разбить его, теперь мечтал развивать его метод, идти вперед дальше, чем автор.
Маринов совершил тактическую ошибку. На Лосьве надо было искать железо, а не нефть. Задним числом рассуждать легко, теперь мне кажется, что это можно было сообразить в Москве. Если одна ступень приподнята над другими, стало быть, между ними трещины. Если имеются глубокие трещины, естественно, по ним должна была подниматься лава. Но лава, конечно, прорвала всякие купола… Нефти нет, и быть не должно.
Ошибка Маринова понятна – она связана с его биографией. Он был нефтяником, работал в Башкирии, пришел к выводу, что старые методы плохи. Не я один сомневался в его предположениях. Московские ученые тоже встретили Маринова в штыки. Почему он не убедил никого? И потому, что все они верили своим глазам больше, чем чужим словам. И потому, что все они были мастерами старого метода, старым методом сделали не одно открытие. Их «пудинг» был съедобен, и они не считали, что нужно искать другое кушанье, более питательное.
Еще одну причину знаю я, личную.
Маринов был цельным человеком, вся жизнь его была посвящена науке. Мы учились у него не только думать, но и ставить палатки, складывать вещи, грести, есть, пить и спать. Мы успевали вдвое больше, чем любая другая партия, потому что каждая мелочь, полезная и вредная, предусматривалась Мариновым. Он был великий мастер мелочей, философ ходьбы и гребли. И не жалел труда, чтобы создать работоспособный коллектив.
Но коллективы бывают разные: коллектив согласных и коллектив послушных, коллектив голов и коллектив из головы, рук и ног. Для Маринова мы руки и ноги. Мы живые весла и шесты, мы ходячие карандаши. Он подчиняет и подавляет. Это не очень приятно.
Есть на свете странные филантропы, которые не любят людей. Маринов бескорыстно служит советскому народу и советской науке. Но людей он не любит, для него люди – препятствие или поддержка. И в результате он – одиночка. Наша геологическая партия работает с перенапряжением. Мы сделали вдвое больше других, но три партии сделают больше нас. Получается нелепость – успех теории зависит от находок на Лосьве. А таких речек в Советском Союзе тысячи. Маринов один, в этом его трагедия. У одиночки все случайно: удача и провал.
А я, где тут мое место?
Я убедился, что в геологии Маринов прав, это самое главное. Хочет он или не хочет, я вкладываю в его дело не только пальцы, но и голову. И буду бороться за другие головы – писать в газеты, посвящать мариновскому методу статьи и даже роман, если смогу. Может быть, это нескромно и наивно: молодой геолог, вчерашний студент, надеется переубедить весь ученый мир. Но, если мы правы, мир переубедится. Истина в науке побеждает неизбежно, потому что только она приносит пользу, а заблуждение бесплодно.
6
Великое счастье доступно поэтам: каждую строчку своего труда они могут принести любимой. После каждого куплета услышать похвалу: «Ах, как замечательно, как тонко и красиво!»
Впрочем, почему же только поэты? Каждый из нас несет любимой – жене, невесте, подруге – лучшие изделия своих рук и ума, просительно смотрит в ласковые глаза: «Восхитись, пожалуйста, похвали мое мастерство».
Художник показывает свои рисунки, столяр – шкаф, каменщик – дом, спортсмен – приз, профессор – учебник…
«Видишь, какой я молодец! Скажи, что ты меня любишь».
И я понес Ирине свои находки из Красного болота – желваки железняка, поправки к Маринову и выстраданные мысли о месте Гриши Гордеева в жизни.
Предлог для встречи нашелся без труда: Маринов не возвращался, надо же было посоветоваться, что нам делать дальше.
Небольшая прогулка по тайге – каких-нибудь сорок километров, и вот я в гостях. Сижу у костра, гляжу на милое, искусанное комарами лицо, на задумчивые, красные от дыма глаза.
Ирина тоже беспокоится о Маринове. Она уже послала Лариона в Старосельцево. Там есть почтовый ящик, туда и телеграммы привозят на лодках. Ларион вернется к вечеру, а пока… пока можно рассказать обо всем, что я нашел на Красном болоте и в струйках Лосьвы.
– Гриша, дорогой, – говорит Ирина, терпеливо дослушав до конца. – Я скажу тебе честно: ты хороший, простой человек, но есть у тебя неприятная черта – ты упрям и нескромен. Все время ты тужишься что-то сделать непосильное, что-то открыть, опровергнуть. В Старосельцеве тебе померещились несуществующие складки, тут – какие-то противоречия. Приедет Маринов, разберется. Все окажется просто. И нефть мы найдем, уверяю тебя!
О, верные ученики! Бога можно убедить, что он не вездесущ, не всемогущ и худо разбирается в астрономии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28