Больше сетовал на отсутствие средств и материалов, медленное восстановление, никак не догоняющее ежегодное разрушение.
Дополняла его исподтишка Акулина. Угощая гостей выпечкой, медом и какой-то особенной пастилой из крыжовника, пропасть как народившегося в этом году, она потчевала их и жутковатыми рассказами, словно подливала к простым напиткам отца Макария чего покрепче от себя.
От Акулины Корниловы услышали страшную историю про красных комиссаров, которые подвешивали верующих на крюки за ребра прямо в монастыре. Веревки те на старой монастырской конюшне так и болтаются, а крюки, как водится, потом своровали.
У Ани от ее рассказа уже начиналось что-то вроде межреберной невралгии. Но сообщение о краже подействовало на нее успокоительно, как прописанное лекарство.
Страшнее же мук телесных, по мнению Акулины, были душевные пытки. Ночью красноармейцы привозили верующих с завязанными глазами в монастырь. Оставляли на ночь в темном, заколоченном храме. Наступало время людям справлять свою нужду, что они и делали на ощупь. Утром православные понимали, что осквернили храм. Некоторые, говорят, сходили с ума от отчаяния.
В три приема Акулина рассказала историю о песьеголовом народе. Сначала Ане за стряпней, потом Михаилу в дровяном сарае, а заканчивала опять же на кухне, за длинным трапезным столом, подперев рукой не щеку, а искривленный свой нос.
— Феклуша в «Грозе» о песьеголовых людях тоже рассказывала, — сказала ей литературно образованная Аня.
— В какой грозе? — не поняла Акулина.
— «Гроза». Пьеса Островского. Катерина. «Почему люди не летают, как птицы?!..» «Луч света в темном царстве»…
Островского Акулина знала или сделала вид, что знала.
— Значит, правда, — обрадовалась она авторитетной поддержке в лице русского писателя. — Ты вот отцу Макарию скажи про «Грозу»… Нет, не говори. Будет мне еще та гроза!.. А у Островского про Святого Христофора не сказано?
Аня с трудом нашарила в своей голове «Бесприданницу», «Не все коту масленицу», какие-то спектакли с толстыми купчихами, самоварами и ничего похожего не нашла.
— Робинзон там, вроде, был, — ответила она, вспоминая прозвище одного из персонажей, — а Христофора не помню…
Жизнь в монастыре была так нетороплива и размеренна, словно капала с подтаявшей крыши и тут же застывала на морозе длинной, прозрачной сосулькой. Так она и не проливалась на землю, никуда не уходила. Слова, сказанные обитателями монастыря, как в архангельской сказке Бориса Шергина, застывали в воздухе, висели все время тут же, поблизости от говоривших, позволяли рассматривать изреченное, возвращаться к нему опять, почти трогать руками. «Святой Христофор» странной фигурой кружил все это время рядом с Корниловым, на расстоянии вытянутой руки, пока, наконец, Михаил не заметил его.
— Скажите, Акулина, что же это за Христофор такой? — спросил он. — Колумба, что ли, канонизировали?
Акулина встрепенулась по-птичьи, задела локтем глиняную кринку, и по трапезному столу растеклась молочная речка.
— Так вы его еще не видели?
— Кого?
— Его… Святого Христофора…
Глава 2
— Вот на какие ухищрения и подделки способен этот гнусный волшебник, мой враг.…
— Почему-то мне нравится слово «питомец». Не догадываешься, почему?.. Так и будем, пожалуй, его называть. Не объект, не субъект, не подопечный, а именно Питомец.
— Хоть горшком его назовите, Иван Казимирович, только… Впрочем, я бы и в печь его положил. Мент как мент. Не хуже и не лучше других. К тому же себе на уме. С причудами, в вечном поиске. Лучше бы он преступников искал, а не смысл жизни…
— Ты, Артамонов, на следующей недельке подготовься к зачету. Буду у тебя зачет принимать, как в старые добрые времена, по теории нашего доктора Фауста с застойной фамилией, но передовыми взглядами.
— Иван Казимирович, только месяц назад была аттестация в нашем отделе. Какой зачет? А в писанине Брежнева я ничего понять не могу. Ведь я же юридический заканчивал, а у него в разработке и психология, и биология, и химия, и алхимия, и эта… феноменология. Черта в ступе там только нет…
— Есть у него все, и черт в ступе тоже встречается. Биология в разработке, говоришь? Химия под подозрением? Ты, Артамонов, в университете дзюдо усиленно занимался? Так?
— Так, Иван Казимирович, был чемпионом университета, первенства вузов, по городу второе место еще взял.
— Оно и видно, как ты науки постигал. Ты ката, формальные комплексы, изучал?
— Ката в карате, в ушу, а в дзюдо их нет. Есть условные схватки, есть соревнования…
— Ясно все с тобой. Самбо ты занимался, Артамонов, в японском кимоно, а не настоящим дзюдо. Вот Питомец меня бы сразу понял. Ручаюсь тебе. Есть ката в дзюдо, в настоящем от доктора Кано, есть обязательно. Это своеобразная парадигма, «калька», алгоритм идеальной ситуации, идеального состояния. В хаосе схватки ката помогают увидеть высший порядок, присущий мирозданию вообще. Ката начинается в определенной точке и в эту же точку адепта возвращает. Категории случайности и необходимости ты изучал?
— У меня по диалектическому материализму было «отлично».
— Мне бы хотелось, чтобы по теории профессора Брежнева у тебя тоже было «отлично». Чтобы ты самостоятельно мог прогнозировать случайности и закономерности пусть не государственной стратегии… до этого тебе еще служить, как походному котелку… а объекта нашей разработки, его поведения, поступков, чтобы ты нашел внутреннюю логику в его душевном хаосе. Вот тебе отдельный человек, приведи его в нужную точку не пространственную… тут можно просто сзади по голове стукнуть и отнести… а внутреннюю точку его развития. Ведь у Брежнева эта методика изложена достаточно прозрачно… Слушай, Леня, мрачно здесь как-то. Надо было додуматься сделать совещательную комнату в виде средневекового каземата! Каменные плиты, факелы, решетки…
— Так это еще в советские времена делалось. Какие-то армяне в качестве «дембельского аккорда» этот кабинет камнем выложили. Похоже на средневековые казематы немного, согласен.
— Тут еще орудия пыток не хватает, «испанского сапожка». Что ты ухмыляешься, Артамонов? Думаешь, не знаю, как вы меня кличете? Великий Инквизитор. Ведь так?
— Ну, так не за жестокость, Иван Казимирович, а за характер, за мудрость, за святость…
— Все ж таки палачом. Палач и есть. Хоть горшком… Кстати, насчет горшка ты правильно заметил. Идею с огнем надо обдумать, чтобы никаких следов не осталось. Фауст, знак огня, саламандра… Это я так, Леня, бормочу по-стариковски. Что я там про горшок?
— Может, хотите перекусить, Иван Казимирович? Пойдемте в столовую. Она не такая мрачная — в стиле русской народной избы выполнена. Скамейки, бревна, резьба по дереву. Колодец бревенчатый прямо в центре помещения сделан.
— Воняет из твоего колодца.
— Так раньше здесь солдаты дежурили, воду каждый день меняли. А теперь раз в месяц пригоняют с полигона связи курсантов. В прошлый раз с командного пункта телефонный аппарат уперли. Будущие офицеры…
— Пошли лучше на свежий воздух из этого погреба, а то я себя какой-то старой картошкой уже чувствую. Проросшей…
— Что вы, Иван Казимирович!
Два человека, пожилой в длинном дымчатом пальто и молодой в замшевой дубленке, вышли на крепкий морозный воздух.
Помещение, которое они покинули, действительно напоминало деревенский погреб, занесенный снегом. Но, судя по размерам, там можно было хранить картофельно-морковный арсенал целого совхоза.
Во все стороны простирались заснеженные поля стрелковых полигонов, которые рисковал перебегать только нищий кустарник и еще какая-то выцветшая за зиму солома. Но здесь, рядом с бункером, был своеобразный северный оазис, какие-то рощицы, куртины, оставленные то ли для маскировки, то ли высаженные дембелями-садоводами. Где недоставало растительности, пейзаж оживлялся стационарными антеннами, приземистыми постройками и покатыми боксами.
Пожилой начальник задумался, глядя на белый горизонт, его же подчиненный топтался рядом, готовый и к молчанию, и к продолжению разговора. Тишину нарушил дизель, который буркнул пару раз недовольно, выругался облачком грязноватого дыма, а потом затарахтел на всю округу. Казалось, своей работой он рассекречивает объект, как чересчур громкой болтовней.
— Завел все-таки, — молодой собеседник удивился и обрадовался этому событию, кивая на солдата, черного, будто покрытого ваксой вместе с сапогами по самые оттопыренные уши.
Чумазый еще суетился, что-то там подкручивал, но уже гордо озирался по сторонам, как человек сделавший, наконец, большое дело, добывший воду или огонь для всего племени.
— Угости паренька чем-нибудь, — сказал пожилой. — Он тут всю службу в мазуте так и служит?
— А что такого, — пожал плечами Артамонов. — Нормальная служба. Тихо, спокойно, природа, начальство далеко. Изредка только на экзамен курсанты связи заезжают, да и наше ведомство иногда наведывается на свой объект, как на дачу. Вот когда я служил…
— Ты мне еще про дедовщину тут расскажи. Ты это с таким удовольствием обычно делаешь, Леня, будто это благо или доблесть какая-то — унижать и мучить своего же брата по оружию. Мне кажется, что наша армия никогда от этого безобразия не избавится, пока вот такие, вроде тебя, будут этим гордиться.
— Да я в спортроте служил. Так, в основном, по рассказам знаю.
— По рассказам и монголо-татарское иго вроде ничего было. Только не ври мне теперь. Если уж в Афгане эта зараза процветала, когда молодые солдаты своих «дедов» боялись больше душманов, то ваша спортрота, думаю, не отставала.
— Наш командир был не такой. Не позволял. Он у самого Харлампиева самбо учился.
— У того самого…
— У того самого, — гордо ответил Артамонов, но поспешил.
— … который учителя своего Ощепкова сдал в тридцать седьмом как японского шпиона? А под дзюдо подвел интернациональную базу? Винегрет из борьбы нанайских мальчиков и горских стариков? Мне кто-то из наших стариков рассказывал, что Ощепков погиб во время допроса. К нему обычные меры воздействия попытались применить, а он адекватно ответил. Пришлось пристрелить… Хорошая работа с кадрами? Чем-то мне твой подход напоминает. Как ты там предлагал? Назвать горшком и в печь? Японским шпионом и к стенке?
Собеседники двинулись по узкой тропинке в сторону покосившегося навеса, под которым был щедро накрыт снегом длинный обеденный стол. Навес полевой столовой совсем уже завалился на соседнюю рябину. Бедное деревце, как стройная кариатида, держало на себе и снег, и крышу.
— Не помнишь эту историю про старого японского мастера, гулявшего по зимнему саду. Сильные сучья ломались под тяжестью снега, а гибкая ветка сакуры согнулась до земли, сбросила с себя снеговую шапку и выпрямилась, освободившись. «Сначала поддаться, чтобы потом победить». Так, кажется, сказал старый мастер? Как ты думаешь, сможет ли он выпрямиться?
— Вы про кого? — не понял Артамонов.
— Про Питомца нашего. Не сломается он? Поднимется он, как японская слива или вишня? Сакура… В прошлом году он получил в Японии черный пояс по дзю-дзюцу, вообще, удивил японцев. А тебя он не удивляет?
— Нет, Иван Казимирович. Я же говорю, мент как мент. Меня вообще мало что уже удивляет.
— Странно это, Артамонов, странно. Я в два раза тебя старше, но не перестаю удивляться жизни, а ты уже все испытал, все постиг. Кто же из нас пожилой человек? Может быть, тебе теория Брежнева и не дается поэтому, что она требует молодого взгляда удивленных глаз, пораженных богатством и разнообразием этого мира. Внутреннего мира человека, в особенности.
— Я думал, что вы поручили мне обыкновенную кадровую работу. Нам потребовался человек определенных знаний и способностей для выполнения некоторой миссии. А сейчас у меня складывается впечатление, что вы проверяете на практике, то есть на Питомце, идеи профессора Брежнева.
— Может быть ты и прав, — Иван Казимирович стряхнул перчаткой снег со скамьи и присел за солдатский стол. — Где-то у тебя, Леня, была бутылочка коньяка? Где-то в районе кобуры с табельным оружием?
— Сбегать за стаканчиками, Иван Казимирович?
— Оставь. Давай так, по-походному, в полевых условиях… Хороший коньяк… Хороший агент должен решать одновременно несколько задач, вести несколько партий на соседних досках, быть многомерным. Методики Брежнева превращают банальную вербовку спеца в тонкую игру, очень перспективную, пока еще малопонятную нам по своим возможностям и перспективам. Представь себе поэтов-символистов, которых ты никогда не читал. Они играли в символы, трактовали их, как какие-то знаки свыше о конце света, о явлении нового мессии и тому подобный мистический бред. Брежнев же считает, что символ вполне определенным образом влияет на человеческое подсознание. Если правильно подобрать его, то можно направить человека, как того самого витязя, по нужной нам дороге.
— Как на картине Васнецова? — обрадовался Артамонов.
— Это ты знаешь. Молодец, — усмехнулся Иван Казимирович. — А Яна Мандейна, конечно, не слышал? Есть у него один пейзаж с нашим символом на переднем плане. А чуть повыше его голова, уже отделенная от туловища… Вообще, в этом пейзаже очень много интересного, я бы сказал, значимого… Можно, кстати, рябинкой твой коньяк закусывать. Не все ягоды птицы склевали. То ли ягод в этом году много, то ли птиц мало. Рябина на коньяке… Есть у Брежнева удивительные догадки. Вот эту самую бутылку коньяка, которую ты сейчас держишь в руке, можно запланировать, высчитать на пути нашего Питомца. Такой вот фокус. Точно достать ее из рукава судьбы в нужное время, в нужном месте. Но это уже юмор гениального ученого, современного Фауста. Символ, ломающий человеческую судьбу, использованный много десятилетий назад богатейшей духовной практикой христианства, и мелкий предмет на пути человека, о который он просто спотыкается или хлебнет из него так, походя, как мы сейчас с тобой. Но это уже так, глупости, игрушки…
— Я все понимаю, Иван Казимирович, — отхлебнув еще из плоской бутылки, сказал Артамонов. — Питомец наш — парень способный. Рукопашным боем владеет мастерски, японский язык даже учит, следователь приличный… Но ничего такого уж особенного я в нем не вижу.
Пожилой рисовал на снежной горке перед собой какие-то знаки.
— Ты на жену его обратил внимание?
— Девушка красивая, — усмехнулся Артамонов, — своеобразная.
— Как человек, она — тонкий наблюдатель, различающий и отдельные детали, и общую картину происходящего. Из нее получился бы неплохой журналист, хотя она на каждом шагу говорит о своей нелюбви к журналистике. У нее мало жизненного опыта, но богатый опыт, я бы назвал его, читательским, опытом воображения, фантазии. Но, мне кажется, в оценке своего мужа, то есть нашего с тобой Питомца, она не продвинется дальше тебя. Может, ей мешает любовь быть внимательной, как тебе твое равнодушие. А между тем, мы и она имеем дело с необычным человеком, очень заглубленным, как… как айсберг…
Иван Казимирович отделил ладонью порцию снега и стал медленно двигать белую пирамидку к краю стола, пока она не рухнула ему под ноги.
— Вот такой человек мне и нужен, — уверенно сказал Иван Казимирович, ударяя ребром ладони по обледенелому столу. — Уже сформировавшийся где-то в водах Антарктиды, выплывший почему-то к нам, обычным теплоходам, яхтам, рыбацким лодкам, катамаранам… айсберг. Пока он не растаял в наших техногенных водах, пока не раскололся на части, мы должны его использовать… Меня вот только несколько беспокоит отец игумен. Впрочем, пусть попробует он заставить его не думать о… Вот ты, например. Попробуй, Артамонов, не думать о собачьей морде. Не думай, Леня, о серой собачьей морде! Не думай! Кому говорят? Не получается? Эх, ты, друг — собачья мордочка…
Глава 3
Это странствующий рыцарь при жизни своей и это святой, вошедший в обитель вечного покоя после своей смерти, это неутомимый труженик на винограднике Христовом, это просветитель народов, которому школою служили небеса, наставником же и учителем сам Иисус Христос.
Машинально Аня определила породу святого, вернее, его головы. Восточно-европейская овчарка, сибирская лайка, а, может, сам волк. Маленькие звериные глазки смотрели куда-то вверх, пасть слегка ощерилась или так казалось. Нимб святого напоминал полную луну, опустившуюся за волчью голову, на человеческие плечи.
Он был совсем не страшен, скорее необычен. В правой руке он держал крест, левой же открытой ладонью будто успокаивал тех, кого его облик мог испугать. Одежда его была несколько короче, чем полагалось святому. Только распахнутый алый плащ со множеством складок ниспадал до самой земли. На ногах у него были высокие офицерские сапоги. Но стоял святой Христофор как-то неуверенно, слегка приподнимаясь на носочках, как будто хотел казаться выше ростом или заглядывал за забор.
1 2 3 4 5
Дополняла его исподтишка Акулина. Угощая гостей выпечкой, медом и какой-то особенной пастилой из крыжовника, пропасть как народившегося в этом году, она потчевала их и жутковатыми рассказами, словно подливала к простым напиткам отца Макария чего покрепче от себя.
От Акулины Корниловы услышали страшную историю про красных комиссаров, которые подвешивали верующих на крюки за ребра прямо в монастыре. Веревки те на старой монастырской конюшне так и болтаются, а крюки, как водится, потом своровали.
У Ани от ее рассказа уже начиналось что-то вроде межреберной невралгии. Но сообщение о краже подействовало на нее успокоительно, как прописанное лекарство.
Страшнее же мук телесных, по мнению Акулины, были душевные пытки. Ночью красноармейцы привозили верующих с завязанными глазами в монастырь. Оставляли на ночь в темном, заколоченном храме. Наступало время людям справлять свою нужду, что они и делали на ощупь. Утром православные понимали, что осквернили храм. Некоторые, говорят, сходили с ума от отчаяния.
В три приема Акулина рассказала историю о песьеголовом народе. Сначала Ане за стряпней, потом Михаилу в дровяном сарае, а заканчивала опять же на кухне, за длинным трапезным столом, подперев рукой не щеку, а искривленный свой нос.
— Феклуша в «Грозе» о песьеголовых людях тоже рассказывала, — сказала ей литературно образованная Аня.
— В какой грозе? — не поняла Акулина.
— «Гроза». Пьеса Островского. Катерина. «Почему люди не летают, как птицы?!..» «Луч света в темном царстве»…
Островского Акулина знала или сделала вид, что знала.
— Значит, правда, — обрадовалась она авторитетной поддержке в лице русского писателя. — Ты вот отцу Макарию скажи про «Грозу»… Нет, не говори. Будет мне еще та гроза!.. А у Островского про Святого Христофора не сказано?
Аня с трудом нашарила в своей голове «Бесприданницу», «Не все коту масленицу», какие-то спектакли с толстыми купчихами, самоварами и ничего похожего не нашла.
— Робинзон там, вроде, был, — ответила она, вспоминая прозвище одного из персонажей, — а Христофора не помню…
Жизнь в монастыре была так нетороплива и размеренна, словно капала с подтаявшей крыши и тут же застывала на морозе длинной, прозрачной сосулькой. Так она и не проливалась на землю, никуда не уходила. Слова, сказанные обитателями монастыря, как в архангельской сказке Бориса Шергина, застывали в воздухе, висели все время тут же, поблизости от говоривших, позволяли рассматривать изреченное, возвращаться к нему опять, почти трогать руками. «Святой Христофор» странной фигурой кружил все это время рядом с Корниловым, на расстоянии вытянутой руки, пока, наконец, Михаил не заметил его.
— Скажите, Акулина, что же это за Христофор такой? — спросил он. — Колумба, что ли, канонизировали?
Акулина встрепенулась по-птичьи, задела локтем глиняную кринку, и по трапезному столу растеклась молочная речка.
— Так вы его еще не видели?
— Кого?
— Его… Святого Христофора…
Глава 2
— Вот на какие ухищрения и подделки способен этот гнусный волшебник, мой враг.…
— Почему-то мне нравится слово «питомец». Не догадываешься, почему?.. Так и будем, пожалуй, его называть. Не объект, не субъект, не подопечный, а именно Питомец.
— Хоть горшком его назовите, Иван Казимирович, только… Впрочем, я бы и в печь его положил. Мент как мент. Не хуже и не лучше других. К тому же себе на уме. С причудами, в вечном поиске. Лучше бы он преступников искал, а не смысл жизни…
— Ты, Артамонов, на следующей недельке подготовься к зачету. Буду у тебя зачет принимать, как в старые добрые времена, по теории нашего доктора Фауста с застойной фамилией, но передовыми взглядами.
— Иван Казимирович, только месяц назад была аттестация в нашем отделе. Какой зачет? А в писанине Брежнева я ничего понять не могу. Ведь я же юридический заканчивал, а у него в разработке и психология, и биология, и химия, и алхимия, и эта… феноменология. Черта в ступе там только нет…
— Есть у него все, и черт в ступе тоже встречается. Биология в разработке, говоришь? Химия под подозрением? Ты, Артамонов, в университете дзюдо усиленно занимался? Так?
— Так, Иван Казимирович, был чемпионом университета, первенства вузов, по городу второе место еще взял.
— Оно и видно, как ты науки постигал. Ты ката, формальные комплексы, изучал?
— Ката в карате, в ушу, а в дзюдо их нет. Есть условные схватки, есть соревнования…
— Ясно все с тобой. Самбо ты занимался, Артамонов, в японском кимоно, а не настоящим дзюдо. Вот Питомец меня бы сразу понял. Ручаюсь тебе. Есть ката в дзюдо, в настоящем от доктора Кано, есть обязательно. Это своеобразная парадигма, «калька», алгоритм идеальной ситуации, идеального состояния. В хаосе схватки ката помогают увидеть высший порядок, присущий мирозданию вообще. Ката начинается в определенной точке и в эту же точку адепта возвращает. Категории случайности и необходимости ты изучал?
— У меня по диалектическому материализму было «отлично».
— Мне бы хотелось, чтобы по теории профессора Брежнева у тебя тоже было «отлично». Чтобы ты самостоятельно мог прогнозировать случайности и закономерности пусть не государственной стратегии… до этого тебе еще служить, как походному котелку… а объекта нашей разработки, его поведения, поступков, чтобы ты нашел внутреннюю логику в его душевном хаосе. Вот тебе отдельный человек, приведи его в нужную точку не пространственную… тут можно просто сзади по голове стукнуть и отнести… а внутреннюю точку его развития. Ведь у Брежнева эта методика изложена достаточно прозрачно… Слушай, Леня, мрачно здесь как-то. Надо было додуматься сделать совещательную комнату в виде средневекового каземата! Каменные плиты, факелы, решетки…
— Так это еще в советские времена делалось. Какие-то армяне в качестве «дембельского аккорда» этот кабинет камнем выложили. Похоже на средневековые казематы немного, согласен.
— Тут еще орудия пыток не хватает, «испанского сапожка». Что ты ухмыляешься, Артамонов? Думаешь, не знаю, как вы меня кличете? Великий Инквизитор. Ведь так?
— Ну, так не за жестокость, Иван Казимирович, а за характер, за мудрость, за святость…
— Все ж таки палачом. Палач и есть. Хоть горшком… Кстати, насчет горшка ты правильно заметил. Идею с огнем надо обдумать, чтобы никаких следов не осталось. Фауст, знак огня, саламандра… Это я так, Леня, бормочу по-стариковски. Что я там про горшок?
— Может, хотите перекусить, Иван Казимирович? Пойдемте в столовую. Она не такая мрачная — в стиле русской народной избы выполнена. Скамейки, бревна, резьба по дереву. Колодец бревенчатый прямо в центре помещения сделан.
— Воняет из твоего колодца.
— Так раньше здесь солдаты дежурили, воду каждый день меняли. А теперь раз в месяц пригоняют с полигона связи курсантов. В прошлый раз с командного пункта телефонный аппарат уперли. Будущие офицеры…
— Пошли лучше на свежий воздух из этого погреба, а то я себя какой-то старой картошкой уже чувствую. Проросшей…
— Что вы, Иван Казимирович!
Два человека, пожилой в длинном дымчатом пальто и молодой в замшевой дубленке, вышли на крепкий морозный воздух.
Помещение, которое они покинули, действительно напоминало деревенский погреб, занесенный снегом. Но, судя по размерам, там можно было хранить картофельно-морковный арсенал целого совхоза.
Во все стороны простирались заснеженные поля стрелковых полигонов, которые рисковал перебегать только нищий кустарник и еще какая-то выцветшая за зиму солома. Но здесь, рядом с бункером, был своеобразный северный оазис, какие-то рощицы, куртины, оставленные то ли для маскировки, то ли высаженные дембелями-садоводами. Где недоставало растительности, пейзаж оживлялся стационарными антеннами, приземистыми постройками и покатыми боксами.
Пожилой начальник задумался, глядя на белый горизонт, его же подчиненный топтался рядом, готовый и к молчанию, и к продолжению разговора. Тишину нарушил дизель, который буркнул пару раз недовольно, выругался облачком грязноватого дыма, а потом затарахтел на всю округу. Казалось, своей работой он рассекречивает объект, как чересчур громкой болтовней.
— Завел все-таки, — молодой собеседник удивился и обрадовался этому событию, кивая на солдата, черного, будто покрытого ваксой вместе с сапогами по самые оттопыренные уши.
Чумазый еще суетился, что-то там подкручивал, но уже гордо озирался по сторонам, как человек сделавший, наконец, большое дело, добывший воду или огонь для всего племени.
— Угости паренька чем-нибудь, — сказал пожилой. — Он тут всю службу в мазуте так и служит?
— А что такого, — пожал плечами Артамонов. — Нормальная служба. Тихо, спокойно, природа, начальство далеко. Изредка только на экзамен курсанты связи заезжают, да и наше ведомство иногда наведывается на свой объект, как на дачу. Вот когда я служил…
— Ты мне еще про дедовщину тут расскажи. Ты это с таким удовольствием обычно делаешь, Леня, будто это благо или доблесть какая-то — унижать и мучить своего же брата по оружию. Мне кажется, что наша армия никогда от этого безобразия не избавится, пока вот такие, вроде тебя, будут этим гордиться.
— Да я в спортроте служил. Так, в основном, по рассказам знаю.
— По рассказам и монголо-татарское иго вроде ничего было. Только не ври мне теперь. Если уж в Афгане эта зараза процветала, когда молодые солдаты своих «дедов» боялись больше душманов, то ваша спортрота, думаю, не отставала.
— Наш командир был не такой. Не позволял. Он у самого Харлампиева самбо учился.
— У того самого…
— У того самого, — гордо ответил Артамонов, но поспешил.
— … который учителя своего Ощепкова сдал в тридцать седьмом как японского шпиона? А под дзюдо подвел интернациональную базу? Винегрет из борьбы нанайских мальчиков и горских стариков? Мне кто-то из наших стариков рассказывал, что Ощепков погиб во время допроса. К нему обычные меры воздействия попытались применить, а он адекватно ответил. Пришлось пристрелить… Хорошая работа с кадрами? Чем-то мне твой подход напоминает. Как ты там предлагал? Назвать горшком и в печь? Японским шпионом и к стенке?
Собеседники двинулись по узкой тропинке в сторону покосившегося навеса, под которым был щедро накрыт снегом длинный обеденный стол. Навес полевой столовой совсем уже завалился на соседнюю рябину. Бедное деревце, как стройная кариатида, держало на себе и снег, и крышу.
— Не помнишь эту историю про старого японского мастера, гулявшего по зимнему саду. Сильные сучья ломались под тяжестью снега, а гибкая ветка сакуры согнулась до земли, сбросила с себя снеговую шапку и выпрямилась, освободившись. «Сначала поддаться, чтобы потом победить». Так, кажется, сказал старый мастер? Как ты думаешь, сможет ли он выпрямиться?
— Вы про кого? — не понял Артамонов.
— Про Питомца нашего. Не сломается он? Поднимется он, как японская слива или вишня? Сакура… В прошлом году он получил в Японии черный пояс по дзю-дзюцу, вообще, удивил японцев. А тебя он не удивляет?
— Нет, Иван Казимирович. Я же говорю, мент как мент. Меня вообще мало что уже удивляет.
— Странно это, Артамонов, странно. Я в два раза тебя старше, но не перестаю удивляться жизни, а ты уже все испытал, все постиг. Кто же из нас пожилой человек? Может быть, тебе теория Брежнева и не дается поэтому, что она требует молодого взгляда удивленных глаз, пораженных богатством и разнообразием этого мира. Внутреннего мира человека, в особенности.
— Я думал, что вы поручили мне обыкновенную кадровую работу. Нам потребовался человек определенных знаний и способностей для выполнения некоторой миссии. А сейчас у меня складывается впечатление, что вы проверяете на практике, то есть на Питомце, идеи профессора Брежнева.
— Может быть ты и прав, — Иван Казимирович стряхнул перчаткой снег со скамьи и присел за солдатский стол. — Где-то у тебя, Леня, была бутылочка коньяка? Где-то в районе кобуры с табельным оружием?
— Сбегать за стаканчиками, Иван Казимирович?
— Оставь. Давай так, по-походному, в полевых условиях… Хороший коньяк… Хороший агент должен решать одновременно несколько задач, вести несколько партий на соседних досках, быть многомерным. Методики Брежнева превращают банальную вербовку спеца в тонкую игру, очень перспективную, пока еще малопонятную нам по своим возможностям и перспективам. Представь себе поэтов-символистов, которых ты никогда не читал. Они играли в символы, трактовали их, как какие-то знаки свыше о конце света, о явлении нового мессии и тому подобный мистический бред. Брежнев же считает, что символ вполне определенным образом влияет на человеческое подсознание. Если правильно подобрать его, то можно направить человека, как того самого витязя, по нужной нам дороге.
— Как на картине Васнецова? — обрадовался Артамонов.
— Это ты знаешь. Молодец, — усмехнулся Иван Казимирович. — А Яна Мандейна, конечно, не слышал? Есть у него один пейзаж с нашим символом на переднем плане. А чуть повыше его голова, уже отделенная от туловища… Вообще, в этом пейзаже очень много интересного, я бы сказал, значимого… Можно, кстати, рябинкой твой коньяк закусывать. Не все ягоды птицы склевали. То ли ягод в этом году много, то ли птиц мало. Рябина на коньяке… Есть у Брежнева удивительные догадки. Вот эту самую бутылку коньяка, которую ты сейчас держишь в руке, можно запланировать, высчитать на пути нашего Питомца. Такой вот фокус. Точно достать ее из рукава судьбы в нужное время, в нужном месте. Но это уже юмор гениального ученого, современного Фауста. Символ, ломающий человеческую судьбу, использованный много десятилетий назад богатейшей духовной практикой христианства, и мелкий предмет на пути человека, о который он просто спотыкается или хлебнет из него так, походя, как мы сейчас с тобой. Но это уже так, глупости, игрушки…
— Я все понимаю, Иван Казимирович, — отхлебнув еще из плоской бутылки, сказал Артамонов. — Питомец наш — парень способный. Рукопашным боем владеет мастерски, японский язык даже учит, следователь приличный… Но ничего такого уж особенного я в нем не вижу.
Пожилой рисовал на снежной горке перед собой какие-то знаки.
— Ты на жену его обратил внимание?
— Девушка красивая, — усмехнулся Артамонов, — своеобразная.
— Как человек, она — тонкий наблюдатель, различающий и отдельные детали, и общую картину происходящего. Из нее получился бы неплохой журналист, хотя она на каждом шагу говорит о своей нелюбви к журналистике. У нее мало жизненного опыта, но богатый опыт, я бы назвал его, читательским, опытом воображения, фантазии. Но, мне кажется, в оценке своего мужа, то есть нашего с тобой Питомца, она не продвинется дальше тебя. Может, ей мешает любовь быть внимательной, как тебе твое равнодушие. А между тем, мы и она имеем дело с необычным человеком, очень заглубленным, как… как айсберг…
Иван Казимирович отделил ладонью порцию снега и стал медленно двигать белую пирамидку к краю стола, пока она не рухнула ему под ноги.
— Вот такой человек мне и нужен, — уверенно сказал Иван Казимирович, ударяя ребром ладони по обледенелому столу. — Уже сформировавшийся где-то в водах Антарктиды, выплывший почему-то к нам, обычным теплоходам, яхтам, рыбацким лодкам, катамаранам… айсберг. Пока он не растаял в наших техногенных водах, пока не раскололся на части, мы должны его использовать… Меня вот только несколько беспокоит отец игумен. Впрочем, пусть попробует он заставить его не думать о… Вот ты, например. Попробуй, Артамонов, не думать о собачьей морде. Не думай, Леня, о серой собачьей морде! Не думай! Кому говорят? Не получается? Эх, ты, друг — собачья мордочка…
Глава 3
Это странствующий рыцарь при жизни своей и это святой, вошедший в обитель вечного покоя после своей смерти, это неутомимый труженик на винограднике Христовом, это просветитель народов, которому школою служили небеса, наставником же и учителем сам Иисус Христос.
Машинально Аня определила породу святого, вернее, его головы. Восточно-европейская овчарка, сибирская лайка, а, может, сам волк. Маленькие звериные глазки смотрели куда-то вверх, пасть слегка ощерилась или так казалось. Нимб святого напоминал полную луну, опустившуюся за волчью голову, на человеческие плечи.
Он был совсем не страшен, скорее необычен. В правой руке он держал крест, левой же открытой ладонью будто успокаивал тех, кого его облик мог испугать. Одежда его была несколько короче, чем полагалось святому. Только распахнутый алый плащ со множеством складок ниспадал до самой земли. На ногах у него были высокие офицерские сапоги. Но стоял святой Христофор как-то неуверенно, слегка приподнимаясь на носочках, как будто хотел казаться выше ростом или заглядывал за забор.
1 2 3 4 5