Кто ж был он, наконец?"
Кудрявый Торквиль, бунтовщик, беглец;
Свободен он, как пена вод морских;
И Тубонайской девы он жених.
X
Он зыбь следит, и с ним - его подруга,
С ним - солнцецвет островитянок, Ньюга,
Из рода рыцарей, - хоть без герба
(Геральдик, смейся!). Древние гроба
Гласят завет свободы и победы:
В них гордо спят ее нагие деды.
Близ волн - гряда зеленая могил...
А насыпи твоей нигде, Ахилл,
Я не сыскал!.. Когда, подъемля громы,
Являлись гости, диким незнакомы,
В ладьях, перепоясанных грозой,
Где мачт растет, как пальмы стройных, строй
(Их корни, мнится, в море; но содвинут
Ладьи свой лес и крыльев мощь раскинут,
Как облако - широких, - и вода
Плавучие уносит города):
Тогда она кидалася в метель
Валов (в снегах так прядает газель),
Взгребая кипень, в пляшущем челне,
И Нереидой на седом гребне,
Скользя, дивилась, как бегут громады,
Ступая тяжко на крутые гряды.
Но брошен якорь, - и корабль, как лев,
На солнце лег, дремы не одолев;
А вкруг челны снуют: так рой пчелиный
В полдневный зной жужжит у гривы львиной.
XI
Причалил белый! Сколько в слове этом!
И Старому простерта Новым Светом
С доверьем детским черная рука.
Дивятся оба; и недалека
Приязнь. Радушны бронзовые братья,
И знойный жаркий взор сулит объятья.
Вглядясь, взлюбили странники морей
Архипелага темных дочерей.
Не видевшим снегов в своих пределах
Белей примнился лик пришельцев белых...
Бег взапуски, охота и скитанье;
Где хижина - там кров и пропитанье;
Сеть, в теплую закинутая влагу;
В челне порханье по архипелагу,
Чьи острова - что звезды бездн лазурных;
Покой от игр под сказку грез безбурных
И пальма (ей же нет Дриады равной;
В ней дремлет Вакх, младенец своенравный;
Гнездо орла не выше, чем шатер,
Что над своей бродильней бог простер);
Хмель кавы, что пьянее сока лоз;
Плод, чаша, молоко за раз-кокос;
И дерево-кормилец, чьи плоды
Без пахот нива, жатва без страды,
Воздушный пекарь дарового хлеба,
Его пекущий в жаркой печи неба
(Далече голод от него кочует:
Он самобраным яством не торгует),
Весь тот избыток божьих благостынь,
Те радости общественных пустынь
Смягчили нрав согретых добротой
Одной семьи счастливой и простой:
Очеловечил темнокожий белых,
В гражданственном устройстве озверелых.
XII
И многих сочетали те места.
Из них не худшая была чета
Мои островитяне: Торквиль, Ньюга.
Они вдали родились друг от друга,
Но оба под одной звездой пучин;
Им лик земли от ранних лет - один.
А детства сон что б нам ни затемняло,
Все ищет взор, что детский взор пленяло.
Чей первый взор тонул в лазури гор,
Всю жизнь тот любит горных далей флер,
В горах чужих - знакомых ищет линий.
Горит обнять, как друга, призрак синий.
Я много лет в плену чужбин сгубил;
Об_о_жил Альпы, Аппенин любил;
Парнасу поклонился; над пучиной
Зрел Иду Зевса и Олимп вершинный.
Не все их чары были только сказка
Слав древних, да лучей и линий ласка.
В душе был жив младенца первый жар:
Глядел на Трою с Идой Лохнагар;
О кельтах мне напомнил кряж фригийский,
Шотландию - источник Касталийский.
Гомер, тень мировая! Феб, - прости
Фантазии блуждающей пути!
Меня учил, ребенка, Север бледный
Предчуять и любить ваш блеск победный!
XIII
Любовь, все претворяющая в радость,
Все радугой венчающая младость,
Минувшая опасность - роздых, милый
И тем, чья грудь мятежной дышит силой,
И красота обоих (дух надменный,
Лизнет, как сталь, ее перун мгновенный)
Совместной властью необорных чар
В один всепоглощающий пожар
Их души дикие соединили.
Уж грозовым восторгом не манили
Питомца сеч воспоминанья боя.
Дух непоседный не мутил покоя,
Как нудит он орла в его гнезде,
Далеким оком рыща, бдеть везде.
Изнеженность иль элисейский плен
То был сей сон, когда душе забвен
Надменный лавр над урною могильной:
Не вянет он, лишь кровию обильной
Вспоет. Но там, где прах отживших тлеет,
Не так же ль мирт усладной тенью веет?
Когда б, близ Клеопатры, все забыл
Любовник-Цезарь, Рим бы волен был,
И волен мир. Что сев его побед
Взрастил? Стыда наследье, жатву бед!
Тиранов утвержденье, - след заржавый
На старой цепи, были знак кровавый!..
Природа, слава, разум - все народы
Зовет исполнить так завет свободы,
Как Брут, один, посмел, - велит дерзнуть
И самовластья обезьян стряхнуть
С высоких сучьев! Нас пугают совы,
За соколов принять мы их готовы.
Но пугала (гляди, их корчит страх!)
Один свободы клич сметет во прах.
XIV
В забвеньи сладостном о жизни, Ньюга,
Вся - женщина, вдали людского круга,
Что мог бы новизной ее развлечь
Иль зоркою насмешкой подстеречь
И возмутить ее сердечный трепет,
Вдали толпы, где пел бы пошлый лепет
Ей лесть, где б искушал развратный толк
Ее блаженство, славу, сладкий долг,
Равно была нага душой и телом.
Так радуга на небе потемнелом
Стоит, меняя зыбкие цвета;
И вся сквозит живая красота,
Воздушней млеет, выспренней парит;
И в небе мрак, - а весть любви горит.
XV
В пещере, вырытой волной напевной,
Они таились в рдяный жар полдневный.
Летит година, и полет времен
Не метит меди похоронный звон,
Что бедной мерой мерит смертный век
И над тобой смеется, человек!
До дней былых, грядущих, что за дело,
Коль настоящий миг душой всецело,
Владычный, овладел? Металла бой
Им заменил приливных волн прибой
На отмели, да диск на башне неба.
День - час один, и числить не потреба.
Склонится ль он, - чу, не вечерний звон,
Над розой песни соловьиной стон!
Диск пал: не так, как наше солнце, тлея,
Над морем тухнет, в дреме тусклой рдея;
Нет, в ярости, как бы навек оно
С сияющей землей разлучено,
Багряной вниз кидается главой,
Как в бездну прядает стремглав герой...
Встав, ищут оба в небесах лучей,
Потом глядят друг другу в глубь очей:
В них свет горит, а мир одела тень...
Ужель промчался быстрокрылый день?
XVI
И диво ль то? Плоть праведника долу,
Но дух восхищен к вышнему престолу;
Миры влачатся, и влачится время,
Он упредил коснеющее бремя.
Иль немощней любовь? Она - дорога
Эфирной славы в ту ж обитель бога.
Ей все заветное в том мире - сродно.
Впервые в нас _Я_ новое свободно.
В его пыланьях счастье нам дано.
Возжегший пламя - пламя с ним одно.
Брамины, - двое, на костер священный
Восшед, сидят с улыбкою блаженной
В пожаре погребальном... Иногда
Времен мимотекущих череда
Душе забвенна в общности природы:
Все - дух один, - долины, горы, воды!
Мертв лес? Безжизнен хор светил? Волны
Бездушен лепет? В лоне тишины
Бесчувственно ль бежит слеза пещеры?
Все души мира в алчущие сферы
Наш дух влекут, его сосуд скудельный
Хотят разбить, - зовут нас в беспредельный
Вселенский океан!.. _Я_ - отметнем!
Кто не забылся, упоен огнем
Лазури сладкой? И кто мыслил, прежде
Чем предал мысль корысти и надежде,
В дни юные - о низком личном _Я_,
Любовью царь над раем бытия?
XVII
Влюбленные встают. В приют укромный
Сочится сумеречно день истомный.
Кристаллами отсвечивает свод;
Выходит в небо звездный хоровод...
И к хижине под пальмами, во мгле,
Послушны вечереющей земле,
Бредут четой, счастливой и безгласной...
О, мир любви средь тишины согласной!..
Глух волн бессонных одношумный ход,
Как раковины рокот, эхо вод,
Что, от родных сосцов отлучена,
Малютка бездн глухих, не знает сна
И молит детским неутомным стоном
Не разлучать ее с глубинным лоном.
В угрюмой дреме никнет тень дубров,
И реет птица в свой пещерный кров.
Разверзшихся небес поят озера
Святую жажду чающего взора.
XVIII
Чу, - звук меж пальм, - не тот, что мил
влюбленным,
Не ветерок в безмолвьи усыпленном...
То не был ветра вздох вечеровой,
Играющий на арфе мировой,
Когда струнам гармоний первых - борам
По долам эхо вторит странным хором.
То не был громкий клич тревоги бранной,
Рушитель чар, родной, но нежеланный.
Не филин то заплакал, одинокий,
Невидящий отшельник лупоокий,
Что жуткой жалобой поет в тиши
Пустынную тоску ночной души.
То - долгий был и резкий свист (морей
Так свищет птица), - свист питомца рей
И снасти смольной... Хриплый голос зова
Чрез миг: "Эй, Торквиль! Где ты, брат?
Здорово!"
- "Кто здесь?.." И Торквиль ищет, чей привет
Ему звучит из мрака. - "Я!" - ответ.
XIX
И потянул во мгле благоуханной,
Пришельца возвещая, запах странный.
С фиалкой ты смешать его б не мог;
Нет, с ним дружней в тавернах эль и грог!
Был выдыхаем он короткой, хрупкой,
Но Юг и Север продымившей трубкой.
От Портсмута до полюса свой дым
Она пускала в нос валам седым
И всех стихий слепому произволу,
Неугасимой жертвою Эолу
К сменявшимся вскуряясь небесам,
Всегда, повсюду... Кто же был он сам,
Ее владелец? - Ясно то: моряк
Или философ... О, табак, табак!
С востока до страны, где гаснет день,
Равно ты услаждаешь - турка лень
И труд матроса. В негах мусульмане
Соперник ты гаремного дивана
И опиума. Чтит тебя Стамбул;
Но люб тебе и Странда спертый гул
(Хоть ты там хуже). Сладостны кальяны;
Но и янтарь струит твои туманы
Пленительно. К тебе идут уборы;
Но все ж краса нагая тешит взоры
Милей: и твой божественный угар
Вполне изведал лишь знаток - сигар!
XX
И обнаружил полумрак дубравный
Обличье пришлеца. Столь своенравный
И необычный он носил наряд,
Что мог морской напомнить маскарад,
Разгульный праздник, дикий и нестройный,
Пловцов, встречающих экватор знойный,
Когда, под пьяный пляс и говор струн,
На колеснице палубной Нептун
В личине оживает скоморошной,
И бог, забытый в пелене роскошной
Родимых волн, у сладостных Циклад,
Хоть и в морях неведомых - все рад
Потешной ревности своих потомков
И славен вновь последним из обломков
Священной славы... Куртка, вся в дырах,
И трубка неугасная в зубах,
Стан, как фокмачта, и, как парус, валкий,
Нетвердый шаг, - то отблеск, хоть и жалкий,
Достоинств прежних. Голова в тряпьях,
Наверченных чалмою второпях,
Взамен штанов, сносившихся так рано
(Шипы растут повсюду невозбранно),
Циновки клок, скрепленный кое-как,
Она ж - и шаровары, и колпак;
Босые ноги, облик загорелый
Несвойственно то, мнится, расе белой.
Оружье - знак, что белым он сродни;
Воюем просвещенно мы одни.
Из-за широких плеч ружье глядело,
Их службы флотской попригнуло дело,
Но мышцы, как у вепря, были все ж.
И без ножен висел булатный нож
(К чему ножны?). Как верные супруги,
За поясом - два пистолета. (Други,
Насмешки нет в сравнении моем!
Хоть пуст один, все цел заряд в другом).
Бывалый штык (хранительной оправой
Не баловал вояка стали ржавой)
Его воинский дополняет вид...
Таким чете бродяга предстоит!
XXI
"Бэн Бантинг!" - Торквиль пришлецу вскричал:
"Что? Как дела?.." Тот головой качал.
-"И так, и сяк. А нового не мало.
В виду корабль". - "Корабль? И не бывало!
Я на море не видел ничего".
-"Не мог ты с бухты уследить его.
Проклятый парус я завидел с кряжа
Издалека: моя сегодня стража.
Был добрый ветр, - да парус не к добру"...
- "Так якорь здесь он бросил ввечеру?"
- "Нет; но пока не стихнул ветр упорный,
На нас он шел". - "Чей флаг?" - "Трубы
подзорной
Я, жаль, не взял. Но, судя по всему,
Нам радоваться нечего ему".
- "Гость с пушками?" - "Еще б! Поди, облаву
На нас затеют. Чует зверь расправу".
- "Травить нас станут? Что ж? Нам не бежать!
Мы не привыкли пред врагом дрожать,
На месте встретить смерть мы, брат, сумеем".
- "Так! Все мы то, товарищ, разумеем".
- "Что Христиан?" - "Тревогу свистнул он.
Везде оружье чистят. Припасен
Наряд готовый легких двух орудий...
Тебя лишь нет!" - "Моей вам нужно груди?
Недосчитаться будет вам нельзя
В рядах меня. Нам всем - одна стезя...
О если б, Ньюга, шел я одинокий
На смертный бой, на зов судьбы жестокой!
Удел мой делишь - ты... Но не держи!
Меня в сей миг! Слезу заворожи!
Что б ни было, я - твой. И будь, что будет!.."
Тут Бэн: "Флотяга дела не забудет!"
ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ
I
Бой смолк, и смеркли молнии в дыму,
Что кроет, гибель окрылив, во тьму
Гортани смерти. Серный смрад оставил
Лицо земли и небеса бесславил;
И не будил пальбы раскатный гром
Лесных раздумий и долинных дрем.
Голодных жерл отгрохотали ревы;
Насыщены отмстительные гневы.
Мятежники сокрушены. В плену
Завидуют живые падших сну.
Немногим, что попрятались в дубравы,
Стал остров милый - островом облавы.
Им нет пристанища. В кольце морей,
Отступников отчизны, как зверей,
Их травят. Не дитя бежит к родимой
То ищут люди дебри нелюдимой;
Но от людей верней спасут берлоги
Волков и львов, чем жертв двуногих ноги.
II
Простерлася незыблемой пятой
Скала далече в море. Вал крутой
По ней в час бури, предводя бойцов,
На приступ лезет, и стремглав с зубцов
В глубь падает, где полчища бушуют,
Под белым знаменем утес воюют.
Но тих прибой. Томима жаждой злой,
В крови, без сил, стеснилась под скалой
Горсть беглых, - но с оружьем, - гордой воле
Не изменив и в безысходной доле.
Не вовсе мужи разучились мыслить:
Спасительней упорствовать, чем числить
Опасности, и что им суждено,
Они, дерзнув, предвидели давно.
Но в них жила надежда - не прощенья,
Забвенья только, или небреженья,
Надежда, что ловец и не найдет
Их логова в дали пустынных вод.
Надежда пела - отошла забота
Последнего с отечеством расчета.
Их грешный рай, их изумрудный скит
Святой их воли - боле не таит.
Их чувства лучшие на них самих
Обрушились; день судный дел лихих
Настал. Гонимым и в отчизне новой,
Им каждый шаг ко плахе путь готовый.
Лазейки нет. Дружины островные
Сплотились с ними за поля родные,
Союзники, - с копьем и булавой.
Но что доспех Геракла боевой
Меж серных чар и волхвований громных,
До схватки бьющих воинов огромных?
Как веянье чумы, дохнув, их сила
Не храбрым лишь, но храбрости могила!
Полк белый бился храбро. Свершено,
Что против силы слабому дано.
Свободным пасть - вот вольности завет!
Все ж Фермопил других в Элладе нет...
Доднесь! Но из оков - откован меч:
Вновь грекам жить - или костьми полечь!
III
Семье подобясь загнанных оленей,
В чьих взорах жар недужный и томлений
Тоска смертельная, но чьи рога
Еще алеют кровию врага,
Их горсть укрылась под скалою мрачной.
С высот метнулся к морю ключ прозрачный
И прядал с круч, над глубиной вися,
В соль горькую свой сладкий луч неся,
По срывам дикой стреми, свежий, чистый,
Как дух невинный, нитью серебристой
Доверчиво лиясь в живой простор:
Пугливая газель Альпийских гор
Так озирает с края бездны синей
Застылый океан волнистых линий.
К струе воды все ринулись, все жаждут
Унять пожар, которым груди страждут.
Как те, что пьют в последний раз, они,
Оружье кинув, залили огни
Сухих гортаней. Спекшуюся кровь
Недавних ран отмыли (не любовь
Повяжет их, а злоба - кандалами).
И огляделись. Мало под скалами
Стояло их. Безмолвно обменили
Взгляд испытующий. Всем изменили
Уста. Все немы; смутен каждый лик.
Все умерло - и замер их язык.
IV
Стоял поодаль, полный черных дум,
Сжав руки на груди крестом, угрюм
И страшен, бледноликий Христиан.
Давно ль он был беспечен и румян,
И кудри русые его вились?
Теперь они, как змеи, соплелись
Над бровью хмурой. Он, как изваянье,
Уста сомкнув, в груди сдавив дыханье,
Прирос к скале и, как утес прямой,
Стоит, застыв угрозою немой;
Ногой по мели топнет, разъярен,
И снова в даль недвижный взор вперен...
И Торквиль там же, сникнув на бугор
Челом окровавленным, мутный взор
Окрест обводит. Рана не страшна,
Болезненней душа уязвлена;
Но мертвен лик, и алая роса
Златистые пятнает волоса.
Не дух в нем изнемог: от истощенья
Был обморок. Бэн Бантинг попеченья
Больному расточал; неповоротлив
Прямой медведь, - как нежный брат,
заботлив,
То бережно он рану промывает,
То безмятежно трубку раздувает,
Трофей, что он из сотни битв спасал,
И тысяч десяти ночей сигнал.
Четвертый из товарищей все ходит
Взад и вперед, покоя не находит,
Вдруг глянет под ноги - голыш отыщет,
Уронит, - вдруг бежит и песню свищет,
Смятенно смотрит в лица, - вид небрежный
Приняв на миг, чрез миг в тоске мятежной
Вновь мечется... Как речь долга! Пять, шесть
Прошло минут на отмели... Но есть
В бессмертье протяженные мгновенья,
Цепь вечности вмещающие звенья.
V
Джэк Скайскрэп (был подвижен он, как ртуть,
Как веер - легок; и перепорхнуть
Чрез все горазд; не мужествен, но смел;
Дерзнуть бы он и умереть сумел,
Но духом падал в длительном боренье)
"God damn!" Черт возьми! (англ.). - наш Джэк воскликнул в разъяренье:
Два крепких слога, корень всех красот
Британского витийства, и исход
Из всяких затруднений! Исламиту
"Аллах" - как встарь "Proh Juppiter" О Юпитер (лат.
1 2 3 4