Я закончил.
— Эй-эй, к нам персональных охранников приставлять не будут? — забеспокоилась Плата.
Охрана молча передернул плечами и указал на центральную голограмму, где всплывал бесконечный перечень параграфов.
— Каждый из вас сможет просмотреть копию на рабочем месте. — Любое разъяснение своих действий было ему явно поперек горла.
— Если у вас все, продолжим. — Директор пыхтел еще около получаса. Речи его не блистали оригинальностью или остроумием. Производственный митинг-накачка вообще скучнейшая вещь. Разбивает это однообразное вкручивание мозгов Свиридова.
— Какие последствия от этого грозят нам? Институту в целом, я имею в виду. И что вообще ожидать от будущего? — Ее упрямый изгиб губ подчеркивал, что с нравоучительной частью надо заканчивать. Указания все получили, выволочки тоже, и надо бы просто обмозговать положение без экивоков и лишних нервов. По столикам разносится согласное гудение.
Аристарх крутит головой, переминается с ноги на ногу. Подходит к столу и опирается о столешницу.
— Будущее плохо ровно настолько, насколько мы ленимся сделать его хорошим. По счастью, к нему ведут много путей. Если твой отдел, Наташа, не сдюжит, а это весьма возможно, хоть и будет для вас очень печально, нам придется откровенно красть все что сможем и временно наплевать на юридические последствия. Во что это может вылиться? Нас могут ликвидировать как юридическое лицо. Это будет чисто косметическая операция, смена таблички при входе, но готовиться к такому повороту событий надо уже сейчас — этим займутся Торговец и Снабженец. Активы надобно частично укрыть по норам и пещерам, особый упор на те же патенты. — Главный опустился в свое кресло.
— Вообще-то будет такая заваруха, что даже этой косметики может не понадобиться. К штатникам за копией ИИ ринутся все, кто ходит или хотя бы шевелится. Будут требовать продать или попытаются украсть. Если те немедленно не объявят условий, не подпишут контрактов — у кого-то обязательно не выдержат нервы и он сольет информацию в прессу. — Директор подпер сцепленными руками свой суховатый подбородок и посмотрел на нас с доброй улыбкой бронтозавра. — Еще вопросы будут?
— Да. — И ко мне, будто к мишени в тире, притягиваются взгляды. Ну что за черти вечно дергают меня за язык? Наверное, это мой собственный страх показаться ненужным. — Я понял, что этот ИИ лучше нас работает. Он усваивает знания и может их мгновенно использовать. Но вот как он решает проблемы? Он изобретал новые механизмы выкачивания денег или, может, пользовался заготовками человека-брокера? Можно ли понять это уже сейчас?
По столикам разливается мертвая тишина. У всех еще есть надежда, что это очередной полуфабрикат, что мы не отстаем, что у нейробиологов еще есть время. И директор смотрит на меня усталыми глазами.
— Умеешь ты, Круглый, в душу залезть. Это именно то, чего мы все так боялись, — полная технология изобретательских решений. Двенадцать новых финансовых приемов, четыре принципиально новых инструмента выкачивания денег, и с одной гадостью они не могут разобраться до сих пор. До них просто не доходят принципы ее работы. Это один из основных критериев, по которому его засекли: он создавал очередной прием, исходя из ситуации на бирже, и каждый раз решение было уникальным. Все равно если бы тебе в школе подсовывали соответствующие задачки, а ты для их решения, сидя за партой, изобретал дифференциальное исчисление. Или интегралы с факториалами. — Усталое движение его кожистых век будто отсекает все радужные иллюзии. — Ладно. Материалы у вас есть, пора закругляться на сегодня. Попрошу к рабочим местам.
На выходе легкая толкучка — ветви дерева оставляют слишком узкий проход для одновременного выхода полутора десятков человек. В этой минутной толпе я сталкиваюсь с Наташей, хвостик на ее затылке подпрыгивает в такт ударам каблучка, и косметика не может скрыть того потрясения, что она сейчас пережила.
— Круглый, тебе не страшно задавать такие вопросы?
— Почему страшно? Если мы летим в пропасть, то интересно знать, о какой камень сломаем себе шею. — Я подмигиваю ей. — Да и кто бы говорил: перебивать Аристарха — -по что, легкая забава?
— А! Ничего ты не понимаешь. — Она раздраженно машет рукой, проскальзывает мимо вольфрамовых сучьев и растворяется в сумерках приемной.
Пожимаю плечами и иду вслед. Надо думать, что сказать своим. В принципе дословный пересказ оперативки в своем отделе не поощряется. Скрывать от сотрудников важнейшие события просто глупо, это попахивает прошлым веком, но самое важное всегда кроется в деталях, которые подчиненным знать совсем не обязательно. Охрана уже почти наверняка заготовила эдакий наполеоновский бюллетень, в котором события будут поданы в оптимистически-ударных расцветках. Но с людьми нельзя общаться только посредством казенных бумажек, они перестанут тебе не только верить, но и вообще заподозрят в начальстве всего лишь изощренную программу в процессоре очередного андроида. Надо сказать самое важное: что на кону их работа, свобода и жизнь, и теперь придется драться не за премии и выполнение планов, а за возможность самому принимать элементарные решения. А мысли, мысли рвались в прошлое, хотелось вспомнить, как все это начиналось. С чего начинался я сам, как росли мои мечты и в какой отчаянный клубок все это сплелось.
Глава 4
Докомпьютерная эра
1990-2001 гг.
От своей тени можно убежать только в темноту.
Слова неизвестного мудреца
В старых мемуарах принято перед воспоминаниями своей судьбы описать историю своего рода. Генеалогическое древо меня никогда особенно не интересовало, и я с трудом вспоминаю имя хоть одного своего прадеда. Незадолго до моего рождения, кроме родителей, в семье были два деда и бабка по материнской линии. Дальние родственники отдалились настолько, что о них почти ничего не было слышно.
Чем занималась семья? Наукой. Университеты, институты и академии столицы были исхожены ими вдоль и поперек, масса друзей и знакомых заседала в деканатах, ректоратах и секретариатах. Коренная московская техническая интеллигенция, почти что династия. Родители занимались кристаллографией, учились на одном курсе, и их встречи окончились обычным студенческим браком. Оба без лишних нервов поступили в аспирантуру, хотя чересчур блестящей карьеры им не пророчили. Как я сейчас понимаю, по тем меркам жили весьма неплохо, в своих квартирах, на всю родню приходилось две машины, одна из которых, правда, была настолько старой, что почти никогда не покидала гаража, и ее починка была постоянным увлечением деда.
Все так бы и продолжалось, и родиться мне в обычной семье советских интеллигентов, если бы не начавшиеся перемены. Катастройка, эта попытка неудачливого пятнистого управленца модернизировать ржавый административный механизм, не удалась. Данные людям свободы как-то незаметно сменялись всеобщим брожением умов и призраком развала страны. Эдакий коктейль из легализованных страшилок, предрассудков и околонаучных гипотез произвел странное впечатление на родителей. Одно из модных увлечений образованных людей тех лет — экология — в сочетании с каким-то подсознательным страхом перемен совершило в их умах переворот. Они захотели природу не только сохранять, но с ней слиться, переехав куда-то в глушь. Первоначально это было чем-то вроде навязчивой идеи из рода тех заведомо неосуществимых мечтаний, которые есть у каждой семьи. Все ограничивалось покупкой журналов и одалживанием литературы, спорами со знакомыми и вечерними разглагольствованиями. В детстве мне часто описывали эти разговоры, и я почти видел, как отец, кряжистый блондин, только начинавший тогда полнеть и еще не отпустивший бороды, сидел рядом с мамой, синеглазой и стройной, они смотрели телевизор и говорили, говорили.
Но судьбе иногда угодно воплощать наши мечты в жизнь самыми причудливыми и страшными способами. Той весной, когда мое появление на свет было делом нескольких месяцев, одна из подростковых банд, расплодившихся в больших городах, насмерть забила бабушку, такую же стройную, как мама, но к тому времени совершенно седую старушку. Подобные сообщения скоро станут довольно частыми в криминальных хрониках, к ним привыкнут и перестанут замечать, но тогда это еще было чем-то страшным. Жуткая и нелепая смерть из-за приглянувшейся пьяной компании сумочки, которую отыщут в каком-то притоне и вернут нам меньше чем через неделю. Суд никого не утешил. Еще не кончилось лето, как от тоски, последний раз перебрав мотор своего «запорожца», умер дед.
Родители, никогда не увлекавшиеся религией люди, оказались в положении человека, который, начитавшись «Апокалипсиса», в каждом событии видит приметы надвигающегося конца света. Они твердо решили, что все непременно закончится переворотами, гражданской войной и полной разрухой. Если смотреть хроники тех лет, то именно так можно и подумать: надвигалось смутное время, и смута эта была не внешняя или какая-то далекая — казалось, с ума сходят люди, которые до этого всю жизнь положили, чтобы доказать окружающим свое здравомыслие. Родители часто вспоминали какого-то Шокатарева, судя по их описаниям, двуличного и подлого субъекта, который много лет числился приличным человеком и состоял в друзьях семьи. Приблизительно в то же время он вдруг откопал в своей родословной дворянские и купеческие корни, почти целиком забросил научную работу и занялся продажей мелкого антиквариата, что скупал у старушек, пользуясь своей академической внешностью. В свободное от этих дел время ходил на митинги, распространял самые идиотские слухи и требовал от всех знакомых, чтобы к нему, как к дворянину, обращались только на «вы». Другие коллеги по работе, не желавшие так радикально менять образ жизни, быстро выкидывали из головы идеалы и теперь видели в студентах не столько учеников и наследников традиций, сколько источник наживы.
При этом были бесконечные очереди за каждой мелочью, ежедневная нервотрепка и ссоры с людьми по малейшему поводу. Уезжать «за кордон» не было ни желания, ни возможности, да и смысла тоже. Там было все то же самое. Соответственно, начали работать над выездом из Москвы.
Отец, уладив последние дела с похоронами, продал освободившуюся квартиру вместе с гаражом и «запорожцем», особо не заботясь о цене. После чего укатил на «жигулях» в северном направлении. Вологодская область, полувымершие деревеньки между Великим Устюгом и Северными Увалами представлялись идеальным местом для срастания с природой и пережидания неспокойных времен. Здесь никто ни от кого не хотел отделяться, местное население воспринимало все довольно добродушно, можно было жить натуральным хозяйством, а при крайней нужде уйти в лес. Отец присмотрел такую деревню, еще в 60-х объявленную неперспективной, купил за смешные деньги освободившийся, редкий для села двухэтажный сруб и успел в столицу к моему появлению на свет.
Той осенью начался переезд. Это не было какое-то поспешное отступление или бегство, когда бросают все, что не могут поднять одной рукой или взвалить на спину. При всем опасении перемен и почти страхе родители не собирались становиться дикарями или крестьянами, не видящими ничего, кроме своего огорода. Прежде всего в Москве остался дед. Доценту, без пяти минут профессору, чья карьера развивалась довольно успешно, не улыбалось, отпраздновав полувековой юбилей, переселяться в лес. Еще меньше хотелось ему бросать одноэтажный домик с участком в городской черте. При здравом размышлении с ним согласились, с той только разницей, что в этом домике оказались прописаны все мы. Был оставлен, так сказать, путь к отступлению на случай полной неудачи с крестьянской жизнью. Целиком и с университетом не порвали — остались какие-то концы, договоренности и знакомства. Отец даже собирался дописывать почти законченную диссертацию. Собственную квартиру тоже продали.
С обеспеченным тылом все усилия сосредоточили на переносе мебели, библиотеки, самой необходимой аппаратуры, закупке провизии и инструментария. Зиму семья встретила уже в новом доме, затыкая все щели и готовя семена для весенних работ. До распада империи оставалось меньше года.
Воспоминания первых лет у меня довольно странны и противоречивы. С одной стороны, это радио, которое собирало нас в одной из комнат по вечерам. Здоровенный, отделанный темным деревом, еще ламповый приемник на тумбочке, до ручек управления которым мне так хотелось доставать. Из него постоянно неслись непонятные мне, но странно пугающие новости. На полах лежали ковры с сине-красными узорами. Книги на каждой полке, зачитанные до дыр научные журналы. Телевизор, большей частью времени молчавший, а если показывавший, то что-то плохо видимое. Еще был проигрыватель с грудой пластинок, должных просветить меня в музыке и привить вкус к прекрасному. Для этого он слишком шумел и кряхтел, и в нем почти всегда была сломана иголка. Сквозь шорохи помех я пытался разобрать неведомые мелодии и мечтал, как комната вокруг меня пойдет в пляс. Мир на втором этаже дома был совершенно городской, вот только оживал редко — он питался от маленького дизельного генератора в бревенчатой пристройке, топлива для которого всегда не хватало. В этом мире каждая вещь что-то значила, для чего-то предназначалась, имела свою историю.
С другой стороны — мир окружающий. Первый этаж был сельским, здесь были тылы натурального хозяйства, и ни о каких коврах речи быть не могло. Деревянные полы с соломенными ковриками в деревенском стиле, потертая дачная мебель, ценный инвентарь вроде культиватора. Здесь царила какая-то обезличенность — вещей было много, но они все были только инструментами, без своей судьбы. Их у кого-то перекупили, на что-то обменяли, нашли в каких-то развалинах, но чего-то действительно интересного родители о них не рассказывали. В играх моего воображения они часто оживали, превращались в зверушек и монстров, но когда игра кончалась, возвращались в исходное состояние, неуютное и грязное. Поднимаясь на второй этаж, надо было отдельно переобуваться.
Еще до того, как я научился ходить, в деревне умерли последние две старушки, и вся она, медленно разбираемая отцом на дрова, стала грандиозным аттракционом для игр. Полуразрушенные избы, в погреба и на чердаки которых мне было запрещено забираться, единственная улица с медленно растущими на ней деревцами и колеёй от «жигулей». Остатки полей и соседний маленький кусочек леса — все это было отдано мне. Большой темный лес, окружавший нас почти непролазной массой буреломов, ям и оврагов, казался мне странным продолжением того огромного мира, который ежедневно передавал по радио хронику своего умирания. Правда, в нем было много интересного, всегда находилось что-то новое, как только я смог проходить пару километров без нытья и плача — отец стал брать меня на обход силков и капканов. Меня пугала беспредельность теней под деревьями, казалось, можно идти в одну сторону и никогда не выйти к людям. С тех пор, как я один раз чуть не потерялся, заблудившись почти в трех соснах, и меня сутки искали по озеркам и болотцам, я никогда не выходил со двора без компаса. Даже когда подрос и все окрестные пущи четко отпечатались в моей голове.
Ближайшая деревня, тоже полувымершая, лежала в пятнадцати километрах, и приятелей по детским играм у меня не было. Но одиночество никогда не казалось мне грустным, я просто не знал, что такое компания. Веши были лучшими товарищами и никогда со мной не ссорились.
Родители оказались посредственными фермерами, да особо и не пытались развернуть дела, поэтому из живности держали только птиц, на продажу и для себя, и козу для молока. Натуральное хозяйство худо-бедно удалось наладить — никакой особой нужды мы не терпели, а большего нам и не надо было.
Лет до шести все так и продолжалось: новости по радио, комментарии родителей, всегда укладывавшиеся во фразу — как хорошо, что мы тут живем, и как плохо жить всем вокруг, начатки образования и беспредельные просторы для игр. Редкие наезды деда и передаваемые ему статьи, ставшие родительским хобби, не вносили особого разнообразия. В Москву родители не выбирались. Дед постоянно пытался что-то доказать, но это плохо у него получалось.
— Сынок, завязывай с этим немытым крестьянством! В столице никакого краха нет, все рассосалось. Стройки какие начались, машин на улицах сколько!
— Крестьянство немытое, говоришь? У нас баня есть. Лучше мне про горячую воду в городе расскажи, как у вас там трубы ремонтируют. А какая у тебя зарплата? Как ее платят? Живешь на что? Со студентов тянешь? Вдруг поймают? — Отец в ответ поблескивал очками из глубины кресла, и ответные, вполне резонные аргументы, у него никогда не кончались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
— Эй-эй, к нам персональных охранников приставлять не будут? — забеспокоилась Плата.
Охрана молча передернул плечами и указал на центральную голограмму, где всплывал бесконечный перечень параграфов.
— Каждый из вас сможет просмотреть копию на рабочем месте. — Любое разъяснение своих действий было ему явно поперек горла.
— Если у вас все, продолжим. — Директор пыхтел еще около получаса. Речи его не блистали оригинальностью или остроумием. Производственный митинг-накачка вообще скучнейшая вещь. Разбивает это однообразное вкручивание мозгов Свиридова.
— Какие последствия от этого грозят нам? Институту в целом, я имею в виду. И что вообще ожидать от будущего? — Ее упрямый изгиб губ подчеркивал, что с нравоучительной частью надо заканчивать. Указания все получили, выволочки тоже, и надо бы просто обмозговать положение без экивоков и лишних нервов. По столикам разносится согласное гудение.
Аристарх крутит головой, переминается с ноги на ногу. Подходит к столу и опирается о столешницу.
— Будущее плохо ровно настолько, насколько мы ленимся сделать его хорошим. По счастью, к нему ведут много путей. Если твой отдел, Наташа, не сдюжит, а это весьма возможно, хоть и будет для вас очень печально, нам придется откровенно красть все что сможем и временно наплевать на юридические последствия. Во что это может вылиться? Нас могут ликвидировать как юридическое лицо. Это будет чисто косметическая операция, смена таблички при входе, но готовиться к такому повороту событий надо уже сейчас — этим займутся Торговец и Снабженец. Активы надобно частично укрыть по норам и пещерам, особый упор на те же патенты. — Главный опустился в свое кресло.
— Вообще-то будет такая заваруха, что даже этой косметики может не понадобиться. К штатникам за копией ИИ ринутся все, кто ходит или хотя бы шевелится. Будут требовать продать или попытаются украсть. Если те немедленно не объявят условий, не подпишут контрактов — у кого-то обязательно не выдержат нервы и он сольет информацию в прессу. — Директор подпер сцепленными руками свой суховатый подбородок и посмотрел на нас с доброй улыбкой бронтозавра. — Еще вопросы будут?
— Да. — И ко мне, будто к мишени в тире, притягиваются взгляды. Ну что за черти вечно дергают меня за язык? Наверное, это мой собственный страх показаться ненужным. — Я понял, что этот ИИ лучше нас работает. Он усваивает знания и может их мгновенно использовать. Но вот как он решает проблемы? Он изобретал новые механизмы выкачивания денег или, может, пользовался заготовками человека-брокера? Можно ли понять это уже сейчас?
По столикам разливается мертвая тишина. У всех еще есть надежда, что это очередной полуфабрикат, что мы не отстаем, что у нейробиологов еще есть время. И директор смотрит на меня усталыми глазами.
— Умеешь ты, Круглый, в душу залезть. Это именно то, чего мы все так боялись, — полная технология изобретательских решений. Двенадцать новых финансовых приемов, четыре принципиально новых инструмента выкачивания денег, и с одной гадостью они не могут разобраться до сих пор. До них просто не доходят принципы ее работы. Это один из основных критериев, по которому его засекли: он создавал очередной прием, исходя из ситуации на бирже, и каждый раз решение было уникальным. Все равно если бы тебе в школе подсовывали соответствующие задачки, а ты для их решения, сидя за партой, изобретал дифференциальное исчисление. Или интегралы с факториалами. — Усталое движение его кожистых век будто отсекает все радужные иллюзии. — Ладно. Материалы у вас есть, пора закругляться на сегодня. Попрошу к рабочим местам.
На выходе легкая толкучка — ветви дерева оставляют слишком узкий проход для одновременного выхода полутора десятков человек. В этой минутной толпе я сталкиваюсь с Наташей, хвостик на ее затылке подпрыгивает в такт ударам каблучка, и косметика не может скрыть того потрясения, что она сейчас пережила.
— Круглый, тебе не страшно задавать такие вопросы?
— Почему страшно? Если мы летим в пропасть, то интересно знать, о какой камень сломаем себе шею. — Я подмигиваю ей. — Да и кто бы говорил: перебивать Аристарха — -по что, легкая забава?
— А! Ничего ты не понимаешь. — Она раздраженно машет рукой, проскальзывает мимо вольфрамовых сучьев и растворяется в сумерках приемной.
Пожимаю плечами и иду вслед. Надо думать, что сказать своим. В принципе дословный пересказ оперативки в своем отделе не поощряется. Скрывать от сотрудников важнейшие события просто глупо, это попахивает прошлым веком, но самое важное всегда кроется в деталях, которые подчиненным знать совсем не обязательно. Охрана уже почти наверняка заготовила эдакий наполеоновский бюллетень, в котором события будут поданы в оптимистически-ударных расцветках. Но с людьми нельзя общаться только посредством казенных бумажек, они перестанут тебе не только верить, но и вообще заподозрят в начальстве всего лишь изощренную программу в процессоре очередного андроида. Надо сказать самое важное: что на кону их работа, свобода и жизнь, и теперь придется драться не за премии и выполнение планов, а за возможность самому принимать элементарные решения. А мысли, мысли рвались в прошлое, хотелось вспомнить, как все это начиналось. С чего начинался я сам, как росли мои мечты и в какой отчаянный клубок все это сплелось.
Глава 4
Докомпьютерная эра
1990-2001 гг.
От своей тени можно убежать только в темноту.
Слова неизвестного мудреца
В старых мемуарах принято перед воспоминаниями своей судьбы описать историю своего рода. Генеалогическое древо меня никогда особенно не интересовало, и я с трудом вспоминаю имя хоть одного своего прадеда. Незадолго до моего рождения, кроме родителей, в семье были два деда и бабка по материнской линии. Дальние родственники отдалились настолько, что о них почти ничего не было слышно.
Чем занималась семья? Наукой. Университеты, институты и академии столицы были исхожены ими вдоль и поперек, масса друзей и знакомых заседала в деканатах, ректоратах и секретариатах. Коренная московская техническая интеллигенция, почти что династия. Родители занимались кристаллографией, учились на одном курсе, и их встречи окончились обычным студенческим браком. Оба без лишних нервов поступили в аспирантуру, хотя чересчур блестящей карьеры им не пророчили. Как я сейчас понимаю, по тем меркам жили весьма неплохо, в своих квартирах, на всю родню приходилось две машины, одна из которых, правда, была настолько старой, что почти никогда не покидала гаража, и ее починка была постоянным увлечением деда.
Все так бы и продолжалось, и родиться мне в обычной семье советских интеллигентов, если бы не начавшиеся перемены. Катастройка, эта попытка неудачливого пятнистого управленца модернизировать ржавый административный механизм, не удалась. Данные людям свободы как-то незаметно сменялись всеобщим брожением умов и призраком развала страны. Эдакий коктейль из легализованных страшилок, предрассудков и околонаучных гипотез произвел странное впечатление на родителей. Одно из модных увлечений образованных людей тех лет — экология — в сочетании с каким-то подсознательным страхом перемен совершило в их умах переворот. Они захотели природу не только сохранять, но с ней слиться, переехав куда-то в глушь. Первоначально это было чем-то вроде навязчивой идеи из рода тех заведомо неосуществимых мечтаний, которые есть у каждой семьи. Все ограничивалось покупкой журналов и одалживанием литературы, спорами со знакомыми и вечерними разглагольствованиями. В детстве мне часто описывали эти разговоры, и я почти видел, как отец, кряжистый блондин, только начинавший тогда полнеть и еще не отпустивший бороды, сидел рядом с мамой, синеглазой и стройной, они смотрели телевизор и говорили, говорили.
Но судьбе иногда угодно воплощать наши мечты в жизнь самыми причудливыми и страшными способами. Той весной, когда мое появление на свет было делом нескольких месяцев, одна из подростковых банд, расплодившихся в больших городах, насмерть забила бабушку, такую же стройную, как мама, но к тому времени совершенно седую старушку. Подобные сообщения скоро станут довольно частыми в криминальных хрониках, к ним привыкнут и перестанут замечать, но тогда это еще было чем-то страшным. Жуткая и нелепая смерть из-за приглянувшейся пьяной компании сумочки, которую отыщут в каком-то притоне и вернут нам меньше чем через неделю. Суд никого не утешил. Еще не кончилось лето, как от тоски, последний раз перебрав мотор своего «запорожца», умер дед.
Родители, никогда не увлекавшиеся религией люди, оказались в положении человека, который, начитавшись «Апокалипсиса», в каждом событии видит приметы надвигающегося конца света. Они твердо решили, что все непременно закончится переворотами, гражданской войной и полной разрухой. Если смотреть хроники тех лет, то именно так можно и подумать: надвигалось смутное время, и смута эта была не внешняя или какая-то далекая — казалось, с ума сходят люди, которые до этого всю жизнь положили, чтобы доказать окружающим свое здравомыслие. Родители часто вспоминали какого-то Шокатарева, судя по их описаниям, двуличного и подлого субъекта, который много лет числился приличным человеком и состоял в друзьях семьи. Приблизительно в то же время он вдруг откопал в своей родословной дворянские и купеческие корни, почти целиком забросил научную работу и занялся продажей мелкого антиквариата, что скупал у старушек, пользуясь своей академической внешностью. В свободное от этих дел время ходил на митинги, распространял самые идиотские слухи и требовал от всех знакомых, чтобы к нему, как к дворянину, обращались только на «вы». Другие коллеги по работе, не желавшие так радикально менять образ жизни, быстро выкидывали из головы идеалы и теперь видели в студентах не столько учеников и наследников традиций, сколько источник наживы.
При этом были бесконечные очереди за каждой мелочью, ежедневная нервотрепка и ссоры с людьми по малейшему поводу. Уезжать «за кордон» не было ни желания, ни возможности, да и смысла тоже. Там было все то же самое. Соответственно, начали работать над выездом из Москвы.
Отец, уладив последние дела с похоронами, продал освободившуюся квартиру вместе с гаражом и «запорожцем», особо не заботясь о цене. После чего укатил на «жигулях» в северном направлении. Вологодская область, полувымершие деревеньки между Великим Устюгом и Северными Увалами представлялись идеальным местом для срастания с природой и пережидания неспокойных времен. Здесь никто ни от кого не хотел отделяться, местное население воспринимало все довольно добродушно, можно было жить натуральным хозяйством, а при крайней нужде уйти в лес. Отец присмотрел такую деревню, еще в 60-х объявленную неперспективной, купил за смешные деньги освободившийся, редкий для села двухэтажный сруб и успел в столицу к моему появлению на свет.
Той осенью начался переезд. Это не было какое-то поспешное отступление или бегство, когда бросают все, что не могут поднять одной рукой или взвалить на спину. При всем опасении перемен и почти страхе родители не собирались становиться дикарями или крестьянами, не видящими ничего, кроме своего огорода. Прежде всего в Москве остался дед. Доценту, без пяти минут профессору, чья карьера развивалась довольно успешно, не улыбалось, отпраздновав полувековой юбилей, переселяться в лес. Еще меньше хотелось ему бросать одноэтажный домик с участком в городской черте. При здравом размышлении с ним согласились, с той только разницей, что в этом домике оказались прописаны все мы. Был оставлен, так сказать, путь к отступлению на случай полной неудачи с крестьянской жизнью. Целиком и с университетом не порвали — остались какие-то концы, договоренности и знакомства. Отец даже собирался дописывать почти законченную диссертацию. Собственную квартиру тоже продали.
С обеспеченным тылом все усилия сосредоточили на переносе мебели, библиотеки, самой необходимой аппаратуры, закупке провизии и инструментария. Зиму семья встретила уже в новом доме, затыкая все щели и готовя семена для весенних работ. До распада империи оставалось меньше года.
Воспоминания первых лет у меня довольно странны и противоречивы. С одной стороны, это радио, которое собирало нас в одной из комнат по вечерам. Здоровенный, отделанный темным деревом, еще ламповый приемник на тумбочке, до ручек управления которым мне так хотелось доставать. Из него постоянно неслись непонятные мне, но странно пугающие новости. На полах лежали ковры с сине-красными узорами. Книги на каждой полке, зачитанные до дыр научные журналы. Телевизор, большей частью времени молчавший, а если показывавший, то что-то плохо видимое. Еще был проигрыватель с грудой пластинок, должных просветить меня в музыке и привить вкус к прекрасному. Для этого он слишком шумел и кряхтел, и в нем почти всегда была сломана иголка. Сквозь шорохи помех я пытался разобрать неведомые мелодии и мечтал, как комната вокруг меня пойдет в пляс. Мир на втором этаже дома был совершенно городской, вот только оживал редко — он питался от маленького дизельного генератора в бревенчатой пристройке, топлива для которого всегда не хватало. В этом мире каждая вещь что-то значила, для чего-то предназначалась, имела свою историю.
С другой стороны — мир окружающий. Первый этаж был сельским, здесь были тылы натурального хозяйства, и ни о каких коврах речи быть не могло. Деревянные полы с соломенными ковриками в деревенском стиле, потертая дачная мебель, ценный инвентарь вроде культиватора. Здесь царила какая-то обезличенность — вещей было много, но они все были только инструментами, без своей судьбы. Их у кого-то перекупили, на что-то обменяли, нашли в каких-то развалинах, но чего-то действительно интересного родители о них не рассказывали. В играх моего воображения они часто оживали, превращались в зверушек и монстров, но когда игра кончалась, возвращались в исходное состояние, неуютное и грязное. Поднимаясь на второй этаж, надо было отдельно переобуваться.
Еще до того, как я научился ходить, в деревне умерли последние две старушки, и вся она, медленно разбираемая отцом на дрова, стала грандиозным аттракционом для игр. Полуразрушенные избы, в погреба и на чердаки которых мне было запрещено забираться, единственная улица с медленно растущими на ней деревцами и колеёй от «жигулей». Остатки полей и соседний маленький кусочек леса — все это было отдано мне. Большой темный лес, окружавший нас почти непролазной массой буреломов, ям и оврагов, казался мне странным продолжением того огромного мира, который ежедневно передавал по радио хронику своего умирания. Правда, в нем было много интересного, всегда находилось что-то новое, как только я смог проходить пару километров без нытья и плача — отец стал брать меня на обход силков и капканов. Меня пугала беспредельность теней под деревьями, казалось, можно идти в одну сторону и никогда не выйти к людям. С тех пор, как я один раз чуть не потерялся, заблудившись почти в трех соснах, и меня сутки искали по озеркам и болотцам, я никогда не выходил со двора без компаса. Даже когда подрос и все окрестные пущи четко отпечатались в моей голове.
Ближайшая деревня, тоже полувымершая, лежала в пятнадцати километрах, и приятелей по детским играм у меня не было. Но одиночество никогда не казалось мне грустным, я просто не знал, что такое компания. Веши были лучшими товарищами и никогда со мной не ссорились.
Родители оказались посредственными фермерами, да особо и не пытались развернуть дела, поэтому из живности держали только птиц, на продажу и для себя, и козу для молока. Натуральное хозяйство худо-бедно удалось наладить — никакой особой нужды мы не терпели, а большего нам и не надо было.
Лет до шести все так и продолжалось: новости по радио, комментарии родителей, всегда укладывавшиеся во фразу — как хорошо, что мы тут живем, и как плохо жить всем вокруг, начатки образования и беспредельные просторы для игр. Редкие наезды деда и передаваемые ему статьи, ставшие родительским хобби, не вносили особого разнообразия. В Москву родители не выбирались. Дед постоянно пытался что-то доказать, но это плохо у него получалось.
— Сынок, завязывай с этим немытым крестьянством! В столице никакого краха нет, все рассосалось. Стройки какие начались, машин на улицах сколько!
— Крестьянство немытое, говоришь? У нас баня есть. Лучше мне про горячую воду в городе расскажи, как у вас там трубы ремонтируют. А какая у тебя зарплата? Как ее платят? Живешь на что? Со студентов тянешь? Вдруг поймают? — Отец в ответ поблескивал очками из глубины кресла, и ответные, вполне резонные аргументы, у него никогда не кончались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37