— Ты с ребятами? — спрашивает Марат.
— Один.
— Тогда пошли к нашим. У нас тут целый кагал.
Мы идем к кабинкам, в которых можно переодеться, и я интересуюсь:
— Как у тебя проверочные беседы?
— Вроде нормально, — отвечает Марат. — Сегодня вечером узнаем. А у тебя?
— Вроде тоже.
— На Риту записывался? — спрашивает Марат.
— Да. А ты?
— И я — да. Только ничего не выйдет, старина! Пойдем в институты. Говорят, мест пятнадцать нашему городу, не больше. Где тут попасть? Так что я морально готовлюсь в институт.
— На историка?
— Да. Твердо!
Когда-то Марат занимался в нашей киберлаборатории. Еще в седьмом классе. Тогда у нас была одна лаборатория на три школы. Потом в четыреста восьмидесятой создали свою. Но Марат уже не работал у них — ушел к историкам. Почему-то его увлекли первобытные люди, и он летал с археологами в Мексику и в пустыню Калахари, и раскапывал там какие-то могилы, собирал кости людей и черепки их посуды.
Может, он тогда уже решил лететь на Риту, населенную дикими, первобытными племенами? Потому и ушел к историкам?..
Вообще-то я тоже еще в седьмом классе решил для себя этот вопрос. Решил твердо — надо лететь. Потому-то и изучал целый год материалы об этой планете и делал потом о ней большущий доклад на трех уроках по истории космонавтики.
Но из киберлаборатории я не ушел. Понял, что без электроники не обойтись и там, на Рите. Ни нам, ни ритянам не обойтись без нее. И ритян ведь надо чему-то учить. И ритянам надо дать умные машины.
Да и просто немыслимо это для меня — уйти из киберлаборатории! Тогда и жизнь не в жизнь!..
Зимой нам говорили на уроках истории об успехах Марата Амирова. Кажется, он нашел во время экспедиций какие-то необычные кости и какие-то оригинальные черепки и сделал из этого смелые, необычные выводы. Меня никогда не тянуло к древним костям и черепкам, и потому я пропустил эти смелые выводы мимо ушей. Но я запомнил, что наша учительница истории говорила о Марате с уважением. Даже с почтением. Видимо, ей самой отыскать такие черепки не посчастливилось.
А компания у Марата большая — трое парней, пять девушек. И все незнакомые. То есть лица-то их мне знакомы. Все-таки соседние школы! Десятки раз видел этих ребят и на улицах, и в магазинах. Но имен не знал.
Впрочем, мне и сейчас их не запомнить. Слишком много имен сыплется сразу. Но одно все-таки задерживается — Лина. И потому, что имя — не частое, и потому, что девушка смотрит на меня как-то особенно. Будто давно знает.
Она маленькая и пухленькая, Лина. Как колобок. И ручки пухленькие, и щечки пухленькие, и ямочки на щечках. Но колобок — симпатичный. И красиво улыбается. Просто глаз не отведешь — так улыбается эта девчонка. Какая-то сказочная улыбка. И очень добрая. И очень бойкая.
Она вообще не из робких, эта Лина. Она не отстает от меня в воде, и, когда мы, наплававшись, ложимся на спину отдыхать, говорит:
— А я давно хотела с тобой познакомиться, Сандро.
— Разве ты меня знала?
— Тебя многие девчонки знают. Даже в нашей школе.
— Я просто потрясен такой известностью! И чем заслужил?
— Но ведь к тебе не подступиться, — продолжает Лина. — Сегодня впервые вижу тебя одного. Если, конечно, не говорить о магазинах...
— Теперь всегда буду один!
Даже не знаю, как это вырвалось. И вроде горько вырвалось.
Она молчит. Видно, думает — всерьез я или нет. Потом ее пальцы ловят в воде мою руку и сжимают. И только после этого Лина произносит:
— Ты не будешь один. Если, конечно, сам не захочешь...
“Вот это да! — думаю я. — Как все, оказывается, просто! Неужели они все такие?”
Невольно вспоминаются слова из сегодняшнего Таниного письма: “Ты пройдешь через это и еще будешь счастлив”.
А вот с такой буду счастлив?
Мы еще долго плаваем рядом, но о главном больше не говорим. Ни слова. А когда выбираемся из воды, невольно держимся так, словно что-то уже решено. Держимся вместе. И, кажется, все замечают это и, удивившись, перестают замечать. Будто так и было всегда. Будто так и надо.
Когда мы уезжаем с озера, Лина все ждет, пока остальные рассядутся по биолетам.
— Уедем последними! — шепчет она. — Ладно?
Я вначале машинально киваю, и только потом доходит до меня, что она просто хочет остаться в машине со мной вдвоем.
Она все рассчитала правильно — мы едем вдвоем. И, когда выбираемся на шоссе и передние биолеты с ребятами, разогнавшись, уносятся по воздуху вперед, Лина трется круглой мягкой щекой о мое плечо и закидывает голову, подставляя свой полуоткрытый, невероятно красивый рот.
Я делаю вид, что не замечаю этого. Гляжу вперед, на дорогу, сквозь смотровое стекло, как будто от моей внимательности что-нибудь зависит. Гляжу вперед и думаю о Тане — где она сейчас, что делает, с кем она?
Лина отодвигается от меня и долго, обиженно молчит.
Мне жалко ее. Мне самому становится больно оттого, что я причинил ей боль.
— Куда ты собираешься после школы? — спрашиваю я.
— В училище промышленной эстетики. — Она отвечает спокойно, ровно, даже холодно. Потом, как бы что-то решив, улыбается и спрашивает: — А ты, конечно, записался на Риту?
— Конечно. А ты разве нет?
— Это не для меня. — Она вздыхает. — Там нужны спортивные девчонки. А с моей-то комплекцией...
— Неужели это важно?
— А ты думал!.. Туда девчонок, как на конкурс красоты, отбирают.
— Вот уж глупо!
— Мало ли глупостей делается на нашей старенькой Земле? Земля без глупостей — это вроде бы даже и не Земля. Но тебе, Сандро, эти “малахитские” красавицы не достанутся! Надеюсь, тебя не возьмут.
— Почему надеешься?
— Не хочу, чтобы тебя взяли! — Она глядит в мои глаза так откровенно, как еще никто и никогда не глядел на меня. — Ты очень давно нужен мне, Сандро! Еще с тех пор, когда ты всюду ходил один. Без... своей Тани...
— Почему же ты тогда молчала?
— Тогда я считала, что девушка не должна... первая... Все мы в детстве так считаем.
— А теперь?
— Теперь мне все равно! Теперь важно, что ты — рядом. Я так долго ждала! Я уже почти смирилась с мыслью, что этого никогда не будет...
“Черт знает что! — думаю я. — И вовсе тут не так все просто. И вовсе она не такая... Что же у нас будет? Может, лучше бы нам и не встречаться? По крайней мере, для нее лучше...”
— Я позвоню тебе вечером, — говорит Лина, когда биолет останавливается возле ее школы. — Нам есть о чем поговорить, Сандро.
— А ты знаешь мой номер?
— Конечно! Давно! — Она заливисто, звонко хохочет. — А мой — вот! — И вынимает из кармана узенькую, как мизинец, карточку с личным номером. — Когда кончишь свой “поминальник” для радиофонов — запишешь мой номер первым. Могу я просить о такой малости?
— Откуда ты знаешь о “поминальнике”, Лина?
— Я много чего о тебе знаю! Не думай, что все это так... легко....
“Ну разве можно обижать ее? — спрашиваю я себя, глядя из биолета, как Лина бежит к подъезду школы, будто катится. — Если она даже о “поминальнике” знает...”
Это наш рыжий Юлий Кубов, руководитель киберлаборатории, окрестил “поминальником” устройство для радиофонов, которое я начал собирать еще в седьмом классе, потом забросил из-за коробочек эмоциональной памяти и вот продолжаю собирать нынче.
Очень уж длинные номера сейчас у личных радиофонов! Их трудно запомнить, трудно набрать. Нажимаешь, нажимаешь кнопки с цифрами... Обязательно где-нибудь собьешься. А пользуешься чаще всего пятью номерами. Ну, десятью! Так нельзя ли, чтоб их запомнил сам аппарат? Нажал нужную кнопку — а он уже передает готовый номер... Отпала в нем нужда — стер этот номер из памяти аппарата и записал другой...
Собственно, такие запоминающие устройства были придуманы страшно давно — в конце двадцатого века. Но оказались громоздкими и остались только при телефонах. В радиофоны не попали. И у меня первое устройство получилось громоздким — больше самого радиофона. И, значит, было бессмысленно — кто же станет таскать с собой две коробки вместо одной?
Потом я собрал еще восемь таких “поминальников”. И каждый последующий был меньше предыдущего. Последний был уже с четверть футляра радиофона. Но и это было много, потому что никто не станет увеличивать футляр. Все и так ворчат, что радиофон велик, тяжел, оттягивает карманы...
— А если уменьшить батарейки? — подкинул мне однажды идею Юлий Кубов. — Неужели тут предел?
Я занялся было батарейками радиофонов, стал искать что-то другое, полегче, поменьше, поновее, но потом увлекся коробочками эмоциональной памяти, или коэмами, как стали называть их после Женькиного “изобретения”, — и забросил все остальное.
А теперь, кажется, я нашел путь к тому, чтобы уменьшить батарейку. Намного. И собрал еще один “поминальник” на десять номеров — совсем уже крохотный. Пригодилась долгая возня с коэмами. Полтора года я отдал им. И они многому научили меня. Ведь там все миниатюрное. Почти микроскопическое. Может, и удастся теперь загнать этот “поминальник” в стандартный радиофон? Казалось бы, и немного уже работы — чуть-чуть. Но последнее “чуть-чуть” почему-то всегда самое долгое и трудное.
...За Линой захлопывается школьная дверь. Я подключаю клеммы к вискам, и биолет, медленно выбравшись из границ квартала, поворачивает к моей школе.
3. Мы — счастливчики
...На вечернее наше собрание Таня приходит спокойная, медлительная и, как ни в чем не бывало, по-прежнему садится рядом со мной, тихо говорит:
— Ты уж потерпи сегодня, Шур? Не стоит показывать всем, что у нас случилось. Начнут спрашивать, мирить... Зачем?
Я молчу. Тяжело сейчас сидеть рядом с ней. Но уйти не могу. Понимаю, что она права.
И потом этот ее взгляд!.. Она так нежно поглядела! Мне даже показалось, что в ее глазах блеснули слезы.
Может, это жалость? Сильная жалость? Все-таки я не чужой ей.
Но мне не нужно жалости! Мне хочется уйти!
А тогда она будет жалеть меня еще больше. И другие станут жалеть. Потому что поймут.
Нет, нельзя от нее сейчас уходить! Она права.
Результаты проверочных бесед я слушаю не очень-то внимательно.
Мы с Таней всегда учились хорошо, и у нас просто не может быть плохих результатов. А будет у нас баллом выше или баллом ниже — какая разница? В институты нынче принимают не по этим баллам. В институты принимают по самостоятельным работам, которые выполняются в первый месяц учебы. Сделаешь хорошую работу — примут. Не сделаешь — отложат на год.
Когда буду поступать в институт — возьму для самостоятельной работы обратную связь коробочек эмоциональной памяти — от коэмы к мозгу. От записи биотоков с жизненными впечатлениями до их воспроизведения в другом мозгу. То, что не доделал и не мог доделать Женька Верхов. У него записанные биотоки воспроизводятся на экране. У него это — всего лишь холодный стереофильм без съемок. А должно быть — сопереживание. Один записал в коэму то, что случилось, а другой зажал ее в кулаке и чувствует, что с ним происходит то же самое, что с автором записи. Ведь без этого коэмы — всего лишь занятная игрушка.
У меня эта обратная связь в принципе решена. Если целый месяц не заниматься больше ничем — сделаю. И хоть тошно снова браться за коэмы — для вступительной работы сойдет.
А может, удастся к тому времени вогнать “поминальник” в оболочку радиофона? Тоже неплохо для вступительной работы.
И у Тани почти готова вступительная работа. Уже полтора года Таня записывает на диктографе свои мысли о старинных утопиях, о фантастике прошлого и наших дней, об образе человека будущего во всей этой литературе. В столе у Тани целая стопа заметок. Наверняка из них быстро можно сделать вступительную работу.
Это увлечение фантастикой началось у Тани еще в девятом классе, после одной из наших ссор. Мы тогда недели две не встречались по вечерам, у Тани было необычно много свободного времени, и она прочитала книгу астронавта Михаила Тушина о планете Рита и еще десяток старинных фантастических книг, которые упоминал Тушин. Ведь его корабль “Урал” ушел с Земли еще в двадцать первом веке. А вернулся в двадцать третий. И Михаил Тушин, родившийся и выросший в космосе, мог читать только старинную земную фантастику. Ту, которую давно уже позабыли на Земле. И в которой Таня нашла немало интересного.
После тех двух недель она и начала всерьез изучать фантастику вообще и увлеклась этим. И уже не раз говорила:
— А если бы мы тогда не поссорились, Шур? Так бы я и не занялась фантастикой?
...По инерции я все еще думаю о том, что и как будет у Тани. Привык чувствовать ответственность за ее судьбу. И вот теперь у меня уже нет права на эту ответственность, а мозг все еще продолжает прежнюю работу.
Нет кнопочки — той самой, которую можно было бы нажать и прекратить все бесполезное.
...Кончают читать итоги проверочных бесед...Сейчас должны объявить, кого отобрали в “Малахит”, — и собрание будет закончено.
Я читал, что когда-то любили долгие собрания. Сейчас их не любят. Сейчас просто никто не стал бы на них сидеть.
—...Из нашей школы только двое поедут в “Малахит”, — говорит директор. — Комиссия отобрала Евгения Верхова и Александра Тарасова.
Вот это да! Я? Неужели я? Ура!!
И Верхова! Почему, собственно, Верхова? За что? Ах, да!.. Он же гений! На Рите, конечно, нужны молодые гении.
Но тогда — за что меня? Я не успел сделать открытий, у меня нет славы. О моей работе с коэмами и радиофонами знает только Юлий Кубов.
Но, может, и этого достаточно? Кубов никогда не любил болтать и ничего никому не обещает. Он все делает молча.
Впрочем, ладно! Сейчас уже не важно — за что. Взяли — и ладно!
А Таню не взяли... Таня остается. Как просто все решилось! Интересно — а Олег?
— Из пятьсот третьей школы кого-нибудь отобрали? — громко спрашиваю я.
— Никого, — отвечает директор.
Таня глядит на меня громадными, испуганными глазами. В пятьсот третьей учится Олег. Неужели она боялась, что я громко назову его имя?
— А всего сколько из нашего города?
Это спрашивает Лена Букова. И голос у нее дрожит. Да! Она ведь не едет! Она тоже остается. Как Таня. И что у них теперь будет с Женькой?
Впрочем, может, Женька еще и не улетит? Может, и я останусь? Ведь только четверть тех, кого берут в лагерь, попадет на корабль. Только шестьсот из 2400!
—...Всего из нашего города взяли четырнадцать человек, — отвечает директор Лене Буковой. — Как видите, счастливчиков немного. Но все-таки нам привилегия. Из других городов брали меньше. Сказывается, что мы создавали “Малахит”.
— Он подавал заявление? — тихо спрашиваю я Таню.
Она почему-то вздрагивает, но сразу понимает, о ком речь.
— Нет, — отвечает.
— Почему?
— У него что-то с ногой. Врожденное. Знал, что не возьмут.
— Он вроде не хромает.
— Но с трудом бегает. С большим трудом.
— Ну что ж... Желаю вам счастья.
— Спасибо, Шур!
У нее в голосе слезы. Почему вдруг слезы?
Ах да, это опять, наверно, жалость! Скорей бы уж все кончалось! Уйти! Уйти!
Ребята шумно поднимаются из-за столов, обступают учителей, благодарят их.
Наконец-то!
Я тоже встаю, прощаюсь с Таней, крепко жму ее руку.
Я не сержусь на нее. Она была хорошим другом — нежным, заботливым, преданным. Наверно, просто невозможно быть лучшим другом, чем была она. Я был очень счастлив с ней. И долго — четыре года. Когда-нибудь они покажутся мне целой жизнью. Богатой. Полной. Прекрасной. И нужно быть благодарным за это. Таня ведь не обязана любить меня всю свою жизнь. И не виновата в том, что Олег оказался лучше. Это я виноват.
— Спасибо тебе за все! — говорю я. — Всегда буду тебя помнить!
— Я — тоже, — отвечает она очень тихо. — Тоже всегда буду помнить...
Я выхожу из школы один. Не хочется сейчас говорить с ребятами. Как бы на чем-нибудь не сорваться.
Все кругом — знакомое, привычное, родное. И школа, и громадный школьный двор со спортивными площадками и футбольным полем, и наш белый пятнадцатиэтажный интернат рядом, и весь наш утопающий в зелени, очень старый микрорайон белых двадцати— и тридцатиэтажных домов.
Они даже сейчас не белые, эти дома. Они красноватые — в закатных лучах позднего июньского солнца. И сотни их окон, обращенных к солнцу, пылают даже ярче и ослепительнее, чем оно само.
Я здесь родился, здесь вырос, знаю каждую дорожку между домами.
Но все это для меня уже в прошлом. Все это скоро уйдет куда, то назад и станет историей, а впереди будет другое, новое, неизвестное. И, может быть, далекая планета, о которой я так давно мечтал. Дикая, красивая и загадочная планета, на которой наши астронавты оставили одну могилу. Поклониться бы этой могиле прекрасной земной женщины, которая отдала свое имя чужой планете и осталась на ней навсегда!..
Я слышу вдруг, как зуммерит в кармане радиофон, вынимаю его, включаю и подношу к голове наушник.
— Тарасов слушает.
— Сандро, это я, Лина! Я уже все знаю!
— Что все?
— Что ты едешь в “Малахит”... У нас взяли только одного Марата.
— Марата взяли? — обрадованно кричу я в микрофон. — Правда? Как здорово!
— Ты, оказывается, еще можешь чему-то радоваться.
1 2 3 4 5 6