Что они означают, мы с Лал так и не догадались. Узоры были затоптаны и полустерты.
Лукасса стояла в середине красно-черного рисунка – словно ребенок накалякал цветными чернилами. Она взглянула на нас. Лицо ее было ужасно: лицо пророчицы, которая готовится изречь жуткое предсказание. Оно морщилось и менялось, как вода, под ветром нечеловеческих ритмов и велений. Она закричала на нас – она, наша бледная спутница, ни разу не повысившая голоса, даже тогда, когда бросала вызов мне в лицо.
– Почему вы ничего не видите, ничего не чувствуете? Это было! Это было здесь!
Могу поклясться, что каменные стены содрогнулись от этого крика, точно добрая лютня, которая вздыхает у тебя в руках, отзываясь чужому голосу.
– Лукасса, – мягко сказала Лал, – мы действительно ничего не видим. Что здесь произошло, Лукасса?
Тут я должна высказаться в защиту себя и Лал – хотя бы из чистого тщеславия. Если бы мы всегда были так нечутки к недавним событиям, происходившим в других местах, мы никогда бы не оказались на пороге той холодной комнатки. Но тут – то ли какие-то остатки магии притупили нашу бдительность, когда мы в первый раз побывали там без Лукассы, то ли – и я предпочла бы верить второму, – именно ее присутствие заставило проступить на столе буро-красное запекшееся пятнышко, на полу – царапины от когтей, на шелковом гобелене – сокрытый зелено-золотой рисунок, изображающий человека с драконьими крыльями, сцепившегося с чем-то вроде мерцающей тени. Видимо, та же тварь, что наполовину сорвала гобелен со стены, разодрала его надвое, сверху донизу, и казалось, что кровь сражающихся вот-вот польется нам на руки. Мы растерянно стояли у стены. Я произнесла короткую молитву – для собственного успокоения, не рассчитывая быть услышанной, – но Лал выдохнула нечто, что, по-видимому, означало «аминь», хотя на каком языке – я не знаю.
Ярость Лукассы, похоже, немного улеглась. Когда она снова заговорила, сказав: «Вот тут и тут», она была больше похожа на ребенка, доведенного до отчаяния медлительностью и тупостью взрослых.
– Вот тут стоял ваш друг, а вот тут – его друг, а вон там, – она небрежно кивнула в ближний угол, – то место, откуда явились Другие.
Для нее это было так очевидно!
В том углу, сложенном из камня, шифера и цемента, как и все прочие углы, воздуха нет вообще. Только холод. Быть может, сейчас башня уже обрушилась, но тот угол цел и поныне. Мы с Лал переглянулись, и я поняла, что мы подумали одно и то же: «Это не угол и не стена – это дверь. Открытая дверь». Позади нас Лукасса нетерпеливо сказала:
– Вон там, где вы стоите, – смотрите, смотрите!
Она подошла к нам и указала в пустоту, такую свирепую пустоту, что я едва не схватила Лукассу за руку, боясь, что это древнее, грозное ничто откусит ее. Но вместо этого я повернулась к ней и сказала так мягко, как только могла:
– Что это был за другой, Лукасса? Как он выглядел?
Девушка сердито топнула ногой.
– Не «он», не «другой» – Другие, Другие! Двое людей сражались, они были очень злы, а потом пришли Другие!
Она по очереди смотрела на нас, только теперь начиная пугаться – ребенок, впервые заметивший страх на лицах взрослых. Она прошептала:
– Нет… Нет…
– Из такой тьмы ничто не является без зова, – сказала я Лал поверх головы Лукассы. – Кто-то должен был их призвать.
Лал кивнула. Я спросила у девушки:
– Кто призвал этих, Других? Который из двоих людей?
Но Лукасса ухватилась за руку Лал и не смотрела на меня.
Я повторила вопрос, а потом его задала Лал – но Лукасса молчала, несмотря на все уговоры Лал. Наконец Лал махнула рукой и спросила Лукассу:
– Ты говоришь, тут сражались двое людей. Почему они сражались, и как? И кто из них победил?
Лукасса по-прежнему молчала. Я пожалела, что не взяла с собой лиса. Она вечно бормочет что-то ему на ухо. Теперь он наверняка знает о ней куда больше нас обеих. И так будет и дальше – настолько-то я его знаю.
– Магия, – сказала Лал. – Это был магический поединок.
Лукасса вырвала у нее свою руку – не столько нарочно, сколько потому, что ее всю трясло. Голос Лал сделался резче.
– Лукасса, один из этих двоих – человек, которого мы искали так долго, тот самый старик, который пел овощам в огороде. Если бы не он…
Она покосилась на меня, поколебалась, потом развернула Лукассу лицом к себе и сжала ладони девушки своими. И сказала медленно и отчетливо:
– Никто, кроме тебя, не поможет нам отыскать его. Если бы не он, ты сейчас лежала бы мертвой на дне реки. Все, что будет дальше, зависит только от тебя.
Ее слова звенели, как удары подков по холодным камням.
В стенах, настолько пропитанных магией, не стоит задерживаться дольше необходимого – если, конечно, ты сам не опытный волшебник. А в иных случаях и тогда не стоит. Это порождает лживые видения у тебя в сердце – не знаю, как сказать лучше. В тот миг мне показалось – да нет, так оно и было, – что Лал держит Лукассу в горсти, точно воду, и что, если Лукасса прольется или просочится сквозь сжатые пальцы, она растечется по всем темным углам и останется там навеки. Но Лукасса не пролилась. Она опустила голову, потом снова подняла ее и твердо посмотрела нам в глаза своим странным, видящим прошлое взглядом. Я не решусь утверждать, что это была прежняя Лукасса, потому что к тому времени я уже кое-что начала понимать. Кем бы ни была эта девушка, она перестала быть той, кем она родилась.
– Он сражался очень отважно, – произнесла она, ни к кому не обращаясь. – Он был очень умен и ловок. Его друг тоже был умен и ловок, но он был не настолько уверен в себе и к тому же боялся. Они стояли тут, лицом к лицу, и превращали эту комнату то в недра солнца, то в океанское дно, то в ледяные уста демона. Стены вокруг кипели, воздух рассыпался на ножи – много-много крошечных ножичков, и дышать было нечем, кроме этих ножичков. И целую тысячу лет тут царила тишина, не было слышно ни звука, потому что воздух весь превратился в ножи. И старик устал и исполнился печали, и воскликнул: «Аршадин! Аршадин!»
Этот крик, даже повторенный ее чистым, тихим голосом, заставил меня зажмуриться.
Лукасса продолжала:
– Но его друг не обратил на это внимания и продолжал теснить его – тьмой, и пламенем, и такими видениями, от которых душа его сгнила и вытекла, отравляя бледных тварей, которые пожирали ее у него на глазах. И тогда старик сделался ужасен от страха, горя и одиночества, и метнул в ответ такую молнию, что его друг на миг утратил власть над ним и испугался еще больше него, и призвал на помощь Других. Это все тут, в камнях, это написано повсюду.
Я смотрела на следы от когтей, выжидая, когда Лал задаст следующий вопрос. Но она молчала. И когда я посмотрела ей в лицо, то увидела надежду, что этот вопрос задам я. И еще я увидела, что она страшно устала. Для Лал очень важно всегда казаться неутомимой, и никогда прежде она не позволяла мне заглянуть под эту маску. Она ведь не может быть намного старше меня. А между тем я была еще юной, когда впервые услышала о Лал-Одиночке. Интересно, когда она в последний раз кого-то о чем-то просила?
– Вчера вечером ты говорила о смерти, – сказала я. – Так кто же все-таки умер здесь, старик или тот, кого ты зовешь его другом?
Лукасса посмотрела на меня и чуть заметно покачала головой, словно моя слепота исчерпала ее запасы недоверия, гнева и жалости, оставив лишь тупое терпение. Тот человек, которого мы искали, часто смотрел на меня так.
– Умер-то друг, – сказала она равнодушно и устало. – Но он снова встал.
Надо признаться, что ахнула только я. Лал не издала ни звука, только на миг оперлась на стол. Лукасса сказала:
– Друг призвал на помощь Других, и они убили его, но он не умер. Старик… старик бежал. Его друг погнался за ним. Куда – я не знаю.
Внезапно она опустилась на пол, уткнулась лицом в колени и расплакалась.
ЛИСОНЬЕ
А-а, милый мой, если бы вы сразу помянули про ноги, я бы вам тут же все и рассказала! Имен-то ведь я не запоминаю, только свои реплики. И выдающиеся исторические события, вроде ног того парнишки – славные были ноги, длинные, чуть по земле не волочились, когда он въехал в мою жизнь на своем забавном сером коньке. Это было одно из тех событий, про которые ты сразу понимаешь, что они останутся с тобой навсегда. Я смывала вчерашний грим со своей старой физиономии – да-да, спасибо, вы очень любезны, – так вот, я смывала вчерашний грим у кадки с дождевой водой, что стоит рядом с навесом для дров, и тут увидела из-под нижнего края своего полотенца эти ноги. Я полотенце-то поднимаю – вот так вот, медленно, – и смотрю, когда же эти ноги кончатся, а они все тянутся и тянутся, до самых плеч. А сам-то – кожа да кости, бедный малыш, лохматый, как его конек, и ни кусочка мяса на костях. Мне часто кажется, что я всю свою жизнь только и делала, что скиталась, скиталась, скиталась, сколько себя помню – а помню я себя давно, чуть ли не с сотворения мира, – но когда я хорошенько разглядела этого мальчика, то подумала, что все мои дурацкие скитания не составят и сотой доли того, что пришлось пройти ему. Я ведь не только в актерском ремесле смыслю, но и кое в чем еще, что бы вам про меня ни рассказывали.
Ну так вот, смотрим мы друг на друга и смотрим, смотрим и смотрим, и так бы мы там и стояли по сей день, если бы я не заговорила. Я так думаю, что они просто приехали и встали посреди двора, потому что ни он, ни его конек не могли сделать больше ни шага, и не осталось у них ни единой мысли, ни капельки надежды – кураж у них иссяк, понимаете? А когда кураж иссяк – тут уж дело совсем плохо, можете мне поверить. Глаза-то у него были живые, но они не знали, зачем живут – только одна жизнь в них и была, а больше ничего. Такие глаза я только у животных видела, а у людей – ни разу. Безмятежная жизнь, ничего не скажешь.
Что я сказала-то? А, чепуху какую-то – сейчас и вспомнить стыдно. Что-то вроде: «Ну что, в следующий раз ты меня признаешь?» или «В наших краях, когда смотришь на женщину так долго, принято жениться». Что-то вроде этого или даже еще глупее – да это и неважно, потому что не успела я договорить, как он взял и свалился с лошади. Просто начал вот этак съезжать, съезжать, съезжать набок и съезжал до тех пор, пока не рухнул наземь. Я успела его подхватить, усадила, прислонив к кадке, и плеснула водой ему в лицо. Ну, в этом-то ничего удивительного нету – все то время, что я не была в дороге или не разучивала новые пьесы, я утирала рот какому-нибудь очередному мужику. Пустая трата времени, если гак подумать.
Хотя у этого паренька ротик был довольно славный, да и мордашка ничего. Простая деревенская мордашка – точнее, была когда-то. Я ведь и сама родилась на ферме, где-то неподалеку от Кейп-Дайли – по крайней мере, так мне рассказывали. Правда, на следующий день мы оттуда уехали, так что наверняка не скажешь. Вскоре мальчик открыл свои темные деревенские глаза, посмотрел прямо мне в лицо и произнес: «Лукасса». Спокойно так, словно это и не он только что упал в обморок от голода и изнеможения. Нет, настоящие живые люди – это для меня иногда слишком.
Ну, по крайней мере, это имя я знала не хуже своего собственного – и, заметьте себе, куда лучше, чем хотелось бы. Я достаточно стара, чтобы не стыдиться признаться, что мне пришлось провести немало ночей, слушая, как очередной дурак рядом со мной ворочается и шепчет чужое имя до самого рассвета. Но то, по крайней мере, бывало по моему собственному выбору, пусть даже это и глупо. И совсем другое дело, чем каждую ночь – каждую ночь! – просыпаться оттого, что этот парнишка Россет мечется в соседнем деннике и вскрикивает: «Ньятенери!.. Лукасса, милая Лукасса… о Лал… О Лал!» Говорить с ним об этом было так же бесполезно, как будить его. По утрам он вскакивал свеженький, как огурчик, а вот мы чем дальше, тем больше выглядели так, словно всю ночь занимались тем, что ему снится. Мужчины начали поговаривать об убийстве. Я возражала, но чем дальше, тем слабее.
– Лукасса уехала с подругами, – сказала я. – Они могут вернуться вечером или завтра утром – в общем, я не знаю, когда. Посиди тут, я тебе поесть принесу. Ты меня слышишь?
Потому что, понимаете ли, я не была уверена на этот счет. Я подозревала, что эти невыносимые темные глаза попросту не видят меня.
– Оставайся тут! – твердо сказала я и побежала искать Россета.
Россет был неплохой парнишка, если не считать этой его одержимости – которую он, надо думать, теперь уже перерос, если, конечно, до сих пор жив. Он тут же бросился собрать каких-нибудь объедков от вчерашнего ужина (тех самых, которые должны были подать нам на ужин сегодня – так здесь кормят тех, кто живет в конюшне) и даже ухитрился раздобыть кружку довольно жидкого красного эля. А я тем временем позаимствовала немного овса для лошади и тунику из нашего сундука – ту самую, которую я ношу в «Двух дочерях леди Вигги», где я на протяжении половины пьесы переодета мужчиной. Эту пьесу мы играем редко – разве что кто-нибудь нарочно закажет, – так что перед у туники был почти чистый, как ни странно.
Когда я вернулась, Россет уже кормил наше долгоногое привидение супом с ложечки, а кое-кто из наших подобрался поближе и начал задавать вопросы. Парень не обращал на них внимания, а едва увидев меня, сразу спросил:
– Подруги. Сколько?
– Сколько надо, – отрезала я чуточку резковато. Старею, должно быть, раз обычное «спасибо» начало значить для меня больше, чем эпическая погоня за похищенной принцессой, даже если у героя – такие красивые ноги, каких я лет двадцать не видела и еще столько же не увижу.
– Черная женщина, – парень нетерпеливо кивнул. – …И еще одна, высокая, смуглая, нечто вроде воительницы.
Конечно, плохо быть такой мелочной, но мне уже хватало Россета, у которого при одной мысли о них глаза сразу делались щенячьи, а тут еще и этот приехал. Я вдруг почувствовала, что меня это все ужасно раздражает. Слишком похоже на пьесу, которую приходится играть по нескольку раз подряд. Я сказала:
– Мое имя Лисонье, а того парня, что тебя кормит, зовут Россет. Ты можешь назвать свое имя?
– Тикат, – ответил он и тут же заснул.
Тригвалин, наш первый любовник, попытался влить в него немного бренди, но я не позволила. Он это бренди сам делает, и теперь мы не можем позволить себе появляться в некоторых городах и даже целых провинциях исключительно из-за щедрости Тригвалина. Я сказала Россету:
– Пусть поживет пока у тебя на чердаке. Хозяин и не узнает.
Россет только взглянул на меня и сказал:
– Карш всегда все знает.
Тут Тикат снова проснулся и объявил:
– Я из… – и назвал место, которого я не вспомню, хоть убей. – Я приехал за Лукассой.
Да, вот так просто. Все то время, пока мы затаскивали его в конюшню, сдирали с него одежду – он, бедняжка, весь был в царапинах и открытых ранах, так что местами его тряпки попросту присохли к телу, – и отмывали его, он не переставая твердил:
– Скажите Лукассе, что я приехал за ней.
Долго же ему пришлось ехать, этому деревенскому мальчику!
– Придется сказать Каршу, – вздохнул Россет.
– У парня нет денег, – заметила я. – У него вообще ничего нет, кроме лошади и собственной шкуры. Как ты думаешь, твоему хозяину этого хватит?
Мы играли в Коркоруа с незапамятных времен и всегда останавливались в этой конюшне. До сих пор недолюбливаю этого медлительного толстяка. Он не вороват – это, собственно, единственная причина, почему мы останавливаемся именно у него, – но на этом его добродетели и заканчиваются, насколько мне известно. Нет в нем ни воображения, ни щедрости и уж точно ни капли милосердия. Он лучше сдаст свою лучшую комнату семейству скорпионов – разумеется, если скорпионы заплатят, – чем позволит безденежному бродяге переночевать под самым дырявым навесом во дворе. Карш – он такой, его все знают.
– Сейчас ему лишние руки как раз не помешают, – сказал Россет. – Тут на рынок приехали три компании одновременно и пробудут у нас с неделю, если не целых две. Маринеше одной с ними не управиться, а я сам буду слишком занят, чтобы ей помогать. Если он сможет работать хотя бы чуть-чуть, я, пожалуй, поговорю с Каршем.
– Я могу работать, – сказал Тикат. Он попытался встать, и ему это даже почти удалось. – Но это только до тех пор, пока не вернется Лукасса. Потому что тогда мы вместе поедем домой.
Да, вот так вот, прямо и просто.
Тут ко мне подошел Дардис и пробубнил:
– Через пять минут репетиция.
И смылся прежде, чем я успела ткнуть его под ребра и сказать все, что я об этом думаю. Нет, вы скажите: человек двадцать лет играл «Злого лорда Хассилданию» на всех перекрестках от Граннаха до холмов Дюрли – и до сих пор боится выдохнуться к последнему акту, как случилось всего-то один раз в Лимсатти. А что это значит? А это значит, что нам – именно нам! – приходится повторять и повторять эту проклятую старую пьесу каждую свободную минуту – и, видимо, нам придется повторять ее до могилы. Но зато это дало мне удобный повод перестать спать с ним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Лукасса стояла в середине красно-черного рисунка – словно ребенок накалякал цветными чернилами. Она взглянула на нас. Лицо ее было ужасно: лицо пророчицы, которая готовится изречь жуткое предсказание. Оно морщилось и менялось, как вода, под ветром нечеловеческих ритмов и велений. Она закричала на нас – она, наша бледная спутница, ни разу не повысившая голоса, даже тогда, когда бросала вызов мне в лицо.
– Почему вы ничего не видите, ничего не чувствуете? Это было! Это было здесь!
Могу поклясться, что каменные стены содрогнулись от этого крика, точно добрая лютня, которая вздыхает у тебя в руках, отзываясь чужому голосу.
– Лукасса, – мягко сказала Лал, – мы действительно ничего не видим. Что здесь произошло, Лукасса?
Тут я должна высказаться в защиту себя и Лал – хотя бы из чистого тщеславия. Если бы мы всегда были так нечутки к недавним событиям, происходившим в других местах, мы никогда бы не оказались на пороге той холодной комнатки. Но тут – то ли какие-то остатки магии притупили нашу бдительность, когда мы в первый раз побывали там без Лукассы, то ли – и я предпочла бы верить второму, – именно ее присутствие заставило проступить на столе буро-красное запекшееся пятнышко, на полу – царапины от когтей, на шелковом гобелене – сокрытый зелено-золотой рисунок, изображающий человека с драконьими крыльями, сцепившегося с чем-то вроде мерцающей тени. Видимо, та же тварь, что наполовину сорвала гобелен со стены, разодрала его надвое, сверху донизу, и казалось, что кровь сражающихся вот-вот польется нам на руки. Мы растерянно стояли у стены. Я произнесла короткую молитву – для собственного успокоения, не рассчитывая быть услышанной, – но Лал выдохнула нечто, что, по-видимому, означало «аминь», хотя на каком языке – я не знаю.
Ярость Лукассы, похоже, немного улеглась. Когда она снова заговорила, сказав: «Вот тут и тут», она была больше похожа на ребенка, доведенного до отчаяния медлительностью и тупостью взрослых.
– Вот тут стоял ваш друг, а вот тут – его друг, а вон там, – она небрежно кивнула в ближний угол, – то место, откуда явились Другие.
Для нее это было так очевидно!
В том углу, сложенном из камня, шифера и цемента, как и все прочие углы, воздуха нет вообще. Только холод. Быть может, сейчас башня уже обрушилась, но тот угол цел и поныне. Мы с Лал переглянулись, и я поняла, что мы подумали одно и то же: «Это не угол и не стена – это дверь. Открытая дверь». Позади нас Лукасса нетерпеливо сказала:
– Вон там, где вы стоите, – смотрите, смотрите!
Она подошла к нам и указала в пустоту, такую свирепую пустоту, что я едва не схватила Лукассу за руку, боясь, что это древнее, грозное ничто откусит ее. Но вместо этого я повернулась к ней и сказала так мягко, как только могла:
– Что это был за другой, Лукасса? Как он выглядел?
Девушка сердито топнула ногой.
– Не «он», не «другой» – Другие, Другие! Двое людей сражались, они были очень злы, а потом пришли Другие!
Она по очереди смотрела на нас, только теперь начиная пугаться – ребенок, впервые заметивший страх на лицах взрослых. Она прошептала:
– Нет… Нет…
– Из такой тьмы ничто не является без зова, – сказала я Лал поверх головы Лукассы. – Кто-то должен был их призвать.
Лал кивнула. Я спросила у девушки:
– Кто призвал этих, Других? Который из двоих людей?
Но Лукасса ухватилась за руку Лал и не смотрела на меня.
Я повторила вопрос, а потом его задала Лал – но Лукасса молчала, несмотря на все уговоры Лал. Наконец Лал махнула рукой и спросила Лукассу:
– Ты говоришь, тут сражались двое людей. Почему они сражались, и как? И кто из них победил?
Лукасса по-прежнему молчала. Я пожалела, что не взяла с собой лиса. Она вечно бормочет что-то ему на ухо. Теперь он наверняка знает о ней куда больше нас обеих. И так будет и дальше – настолько-то я его знаю.
– Магия, – сказала Лал. – Это был магический поединок.
Лукасса вырвала у нее свою руку – не столько нарочно, сколько потому, что ее всю трясло. Голос Лал сделался резче.
– Лукасса, один из этих двоих – человек, которого мы искали так долго, тот самый старик, который пел овощам в огороде. Если бы не он…
Она покосилась на меня, поколебалась, потом развернула Лукассу лицом к себе и сжала ладони девушки своими. И сказала медленно и отчетливо:
– Никто, кроме тебя, не поможет нам отыскать его. Если бы не он, ты сейчас лежала бы мертвой на дне реки. Все, что будет дальше, зависит только от тебя.
Ее слова звенели, как удары подков по холодным камням.
В стенах, настолько пропитанных магией, не стоит задерживаться дольше необходимого – если, конечно, ты сам не опытный волшебник. А в иных случаях и тогда не стоит. Это порождает лживые видения у тебя в сердце – не знаю, как сказать лучше. В тот миг мне показалось – да нет, так оно и было, – что Лал держит Лукассу в горсти, точно воду, и что, если Лукасса прольется или просочится сквозь сжатые пальцы, она растечется по всем темным углам и останется там навеки. Но Лукасса не пролилась. Она опустила голову, потом снова подняла ее и твердо посмотрела нам в глаза своим странным, видящим прошлое взглядом. Я не решусь утверждать, что это была прежняя Лукасса, потому что к тому времени я уже кое-что начала понимать. Кем бы ни была эта девушка, она перестала быть той, кем она родилась.
– Он сражался очень отважно, – произнесла она, ни к кому не обращаясь. – Он был очень умен и ловок. Его друг тоже был умен и ловок, но он был не настолько уверен в себе и к тому же боялся. Они стояли тут, лицом к лицу, и превращали эту комнату то в недра солнца, то в океанское дно, то в ледяные уста демона. Стены вокруг кипели, воздух рассыпался на ножи – много-много крошечных ножичков, и дышать было нечем, кроме этих ножичков. И целую тысячу лет тут царила тишина, не было слышно ни звука, потому что воздух весь превратился в ножи. И старик устал и исполнился печали, и воскликнул: «Аршадин! Аршадин!»
Этот крик, даже повторенный ее чистым, тихим голосом, заставил меня зажмуриться.
Лукасса продолжала:
– Но его друг не обратил на это внимания и продолжал теснить его – тьмой, и пламенем, и такими видениями, от которых душа его сгнила и вытекла, отравляя бледных тварей, которые пожирали ее у него на глазах. И тогда старик сделался ужасен от страха, горя и одиночества, и метнул в ответ такую молнию, что его друг на миг утратил власть над ним и испугался еще больше него, и призвал на помощь Других. Это все тут, в камнях, это написано повсюду.
Я смотрела на следы от когтей, выжидая, когда Лал задаст следующий вопрос. Но она молчала. И когда я посмотрела ей в лицо, то увидела надежду, что этот вопрос задам я. И еще я увидела, что она страшно устала. Для Лал очень важно всегда казаться неутомимой, и никогда прежде она не позволяла мне заглянуть под эту маску. Она ведь не может быть намного старше меня. А между тем я была еще юной, когда впервые услышала о Лал-Одиночке. Интересно, когда она в последний раз кого-то о чем-то просила?
– Вчера вечером ты говорила о смерти, – сказала я. – Так кто же все-таки умер здесь, старик или тот, кого ты зовешь его другом?
Лукасса посмотрела на меня и чуть заметно покачала головой, словно моя слепота исчерпала ее запасы недоверия, гнева и жалости, оставив лишь тупое терпение. Тот человек, которого мы искали, часто смотрел на меня так.
– Умер-то друг, – сказала она равнодушно и устало. – Но он снова встал.
Надо признаться, что ахнула только я. Лал не издала ни звука, только на миг оперлась на стол. Лукасса сказала:
– Друг призвал на помощь Других, и они убили его, но он не умер. Старик… старик бежал. Его друг погнался за ним. Куда – я не знаю.
Внезапно она опустилась на пол, уткнулась лицом в колени и расплакалась.
ЛИСОНЬЕ
А-а, милый мой, если бы вы сразу помянули про ноги, я бы вам тут же все и рассказала! Имен-то ведь я не запоминаю, только свои реплики. И выдающиеся исторические события, вроде ног того парнишки – славные были ноги, длинные, чуть по земле не волочились, когда он въехал в мою жизнь на своем забавном сером коньке. Это было одно из тех событий, про которые ты сразу понимаешь, что они останутся с тобой навсегда. Я смывала вчерашний грим со своей старой физиономии – да-да, спасибо, вы очень любезны, – так вот, я смывала вчерашний грим у кадки с дождевой водой, что стоит рядом с навесом для дров, и тут увидела из-под нижнего края своего полотенца эти ноги. Я полотенце-то поднимаю – вот так вот, медленно, – и смотрю, когда же эти ноги кончатся, а они все тянутся и тянутся, до самых плеч. А сам-то – кожа да кости, бедный малыш, лохматый, как его конек, и ни кусочка мяса на костях. Мне часто кажется, что я всю свою жизнь только и делала, что скиталась, скиталась, скиталась, сколько себя помню – а помню я себя давно, чуть ли не с сотворения мира, – но когда я хорошенько разглядела этого мальчика, то подумала, что все мои дурацкие скитания не составят и сотой доли того, что пришлось пройти ему. Я ведь не только в актерском ремесле смыслю, но и кое в чем еще, что бы вам про меня ни рассказывали.
Ну так вот, смотрим мы друг на друга и смотрим, смотрим и смотрим, и так бы мы там и стояли по сей день, если бы я не заговорила. Я так думаю, что они просто приехали и встали посреди двора, потому что ни он, ни его конек не могли сделать больше ни шага, и не осталось у них ни единой мысли, ни капельки надежды – кураж у них иссяк, понимаете? А когда кураж иссяк – тут уж дело совсем плохо, можете мне поверить. Глаза-то у него были живые, но они не знали, зачем живут – только одна жизнь в них и была, а больше ничего. Такие глаза я только у животных видела, а у людей – ни разу. Безмятежная жизнь, ничего не скажешь.
Что я сказала-то? А, чепуху какую-то – сейчас и вспомнить стыдно. Что-то вроде: «Ну что, в следующий раз ты меня признаешь?» или «В наших краях, когда смотришь на женщину так долго, принято жениться». Что-то вроде этого или даже еще глупее – да это и неважно, потому что не успела я договорить, как он взял и свалился с лошади. Просто начал вот этак съезжать, съезжать, съезжать набок и съезжал до тех пор, пока не рухнул наземь. Я успела его подхватить, усадила, прислонив к кадке, и плеснула водой ему в лицо. Ну, в этом-то ничего удивительного нету – все то время, что я не была в дороге или не разучивала новые пьесы, я утирала рот какому-нибудь очередному мужику. Пустая трата времени, если гак подумать.
Хотя у этого паренька ротик был довольно славный, да и мордашка ничего. Простая деревенская мордашка – точнее, была когда-то. Я ведь и сама родилась на ферме, где-то неподалеку от Кейп-Дайли – по крайней мере, так мне рассказывали. Правда, на следующий день мы оттуда уехали, так что наверняка не скажешь. Вскоре мальчик открыл свои темные деревенские глаза, посмотрел прямо мне в лицо и произнес: «Лукасса». Спокойно так, словно это и не он только что упал в обморок от голода и изнеможения. Нет, настоящие живые люди – это для меня иногда слишком.
Ну, по крайней мере, это имя я знала не хуже своего собственного – и, заметьте себе, куда лучше, чем хотелось бы. Я достаточно стара, чтобы не стыдиться признаться, что мне пришлось провести немало ночей, слушая, как очередной дурак рядом со мной ворочается и шепчет чужое имя до самого рассвета. Но то, по крайней мере, бывало по моему собственному выбору, пусть даже это и глупо. И совсем другое дело, чем каждую ночь – каждую ночь! – просыпаться оттого, что этот парнишка Россет мечется в соседнем деннике и вскрикивает: «Ньятенери!.. Лукасса, милая Лукасса… о Лал… О Лал!» Говорить с ним об этом было так же бесполезно, как будить его. По утрам он вскакивал свеженький, как огурчик, а вот мы чем дальше, тем больше выглядели так, словно всю ночь занимались тем, что ему снится. Мужчины начали поговаривать об убийстве. Я возражала, но чем дальше, тем слабее.
– Лукасса уехала с подругами, – сказала я. – Они могут вернуться вечером или завтра утром – в общем, я не знаю, когда. Посиди тут, я тебе поесть принесу. Ты меня слышишь?
Потому что, понимаете ли, я не была уверена на этот счет. Я подозревала, что эти невыносимые темные глаза попросту не видят меня.
– Оставайся тут! – твердо сказала я и побежала искать Россета.
Россет был неплохой парнишка, если не считать этой его одержимости – которую он, надо думать, теперь уже перерос, если, конечно, до сих пор жив. Он тут же бросился собрать каких-нибудь объедков от вчерашнего ужина (тех самых, которые должны были подать нам на ужин сегодня – так здесь кормят тех, кто живет в конюшне) и даже ухитрился раздобыть кружку довольно жидкого красного эля. А я тем временем позаимствовала немного овса для лошади и тунику из нашего сундука – ту самую, которую я ношу в «Двух дочерях леди Вигги», где я на протяжении половины пьесы переодета мужчиной. Эту пьесу мы играем редко – разве что кто-нибудь нарочно закажет, – так что перед у туники был почти чистый, как ни странно.
Когда я вернулась, Россет уже кормил наше долгоногое привидение супом с ложечки, а кое-кто из наших подобрался поближе и начал задавать вопросы. Парень не обращал на них внимания, а едва увидев меня, сразу спросил:
– Подруги. Сколько?
– Сколько надо, – отрезала я чуточку резковато. Старею, должно быть, раз обычное «спасибо» начало значить для меня больше, чем эпическая погоня за похищенной принцессой, даже если у героя – такие красивые ноги, каких я лет двадцать не видела и еще столько же не увижу.
– Черная женщина, – парень нетерпеливо кивнул. – …И еще одна, высокая, смуглая, нечто вроде воительницы.
Конечно, плохо быть такой мелочной, но мне уже хватало Россета, у которого при одной мысли о них глаза сразу делались щенячьи, а тут еще и этот приехал. Я вдруг почувствовала, что меня это все ужасно раздражает. Слишком похоже на пьесу, которую приходится играть по нескольку раз подряд. Я сказала:
– Мое имя Лисонье, а того парня, что тебя кормит, зовут Россет. Ты можешь назвать свое имя?
– Тикат, – ответил он и тут же заснул.
Тригвалин, наш первый любовник, попытался влить в него немного бренди, но я не позволила. Он это бренди сам делает, и теперь мы не можем позволить себе появляться в некоторых городах и даже целых провинциях исключительно из-за щедрости Тригвалина. Я сказала Россету:
– Пусть поживет пока у тебя на чердаке. Хозяин и не узнает.
Россет только взглянул на меня и сказал:
– Карш всегда все знает.
Тут Тикат снова проснулся и объявил:
– Я из… – и назвал место, которого я не вспомню, хоть убей. – Я приехал за Лукассой.
Да, вот так просто. Все то время, пока мы затаскивали его в конюшню, сдирали с него одежду – он, бедняжка, весь был в царапинах и открытых ранах, так что местами его тряпки попросту присохли к телу, – и отмывали его, он не переставая твердил:
– Скажите Лукассе, что я приехал за ней.
Долго же ему пришлось ехать, этому деревенскому мальчику!
– Придется сказать Каршу, – вздохнул Россет.
– У парня нет денег, – заметила я. – У него вообще ничего нет, кроме лошади и собственной шкуры. Как ты думаешь, твоему хозяину этого хватит?
Мы играли в Коркоруа с незапамятных времен и всегда останавливались в этой конюшне. До сих пор недолюбливаю этого медлительного толстяка. Он не вороват – это, собственно, единственная причина, почему мы останавливаемся именно у него, – но на этом его добродетели и заканчиваются, насколько мне известно. Нет в нем ни воображения, ни щедрости и уж точно ни капли милосердия. Он лучше сдаст свою лучшую комнату семейству скорпионов – разумеется, если скорпионы заплатят, – чем позволит безденежному бродяге переночевать под самым дырявым навесом во дворе. Карш – он такой, его все знают.
– Сейчас ему лишние руки как раз не помешают, – сказал Россет. – Тут на рынок приехали три компании одновременно и пробудут у нас с неделю, если не целых две. Маринеше одной с ними не управиться, а я сам буду слишком занят, чтобы ей помогать. Если он сможет работать хотя бы чуть-чуть, я, пожалуй, поговорю с Каршем.
– Я могу работать, – сказал Тикат. Он попытался встать, и ему это даже почти удалось. – Но это только до тех пор, пока не вернется Лукасса. Потому что тогда мы вместе поедем домой.
Да, вот так вот, прямо и просто.
Тут ко мне подошел Дардис и пробубнил:
– Через пять минут репетиция.
И смылся прежде, чем я успела ткнуть его под ребра и сказать все, что я об этом думаю. Нет, вы скажите: человек двадцать лет играл «Злого лорда Хассилданию» на всех перекрестках от Граннаха до холмов Дюрли – и до сих пор боится выдохнуться к последнему акту, как случилось всего-то один раз в Лимсатти. А что это значит? А это значит, что нам – именно нам! – приходится повторять и повторять эту проклятую старую пьесу каждую свободную минуту – и, видимо, нам придется повторять ее до могилы. Но зато это дало мне удобный повод перестать спать с ним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38