Тогда он скептически отнесся к ее словам и не поверил, что такая способность может существовать, «хотя и замечал иногда за Александрой Андреевной необычную тревожную впечатлительность». «Сейчас я убедился, — пишет Алянский, — что контакт между матерью и сыном на расстоянии действительно существовал».
МОГУЩЕСТВО АССОЦИАТИВНЫХ СВЯЗЕЙ
В самой по себе «тревожной впечатлительности» Александры Андреевны, конечно, ничего удивительного не было; она, кстати, страдала, хоть и в меньшей степени, той же болезнью, что и Достоевский, а впечатлительность больных эпилепсией общеизвестна. Можно найти объяснение и ее способности чувствовать на расстоянии, что с сыном творится неладное. Психолог, придерживающийся традиционных взглядов на бессознательное, скажет, что Александра Андреевна, многие годы жившая одними лишь интересами сына и знавшая его лучше, чем самое себя, выработала в своей душе достаточно полную и безошибочную модель его душевного состояния. Модель эта, или, по необыкновенно удачной терминологии Ухтомского, доминанта, постоянно присутствовала в ее бессознательном, и не в бездонных его глубинах, а у самой поверхности, там, где у каждого из нас находятся заботы и задачи каждого дня, те стратегические установки, которые определяют тактику ближайшего поведения. Постепенно, сформировавшись, эта доминанта не застыла в одном стереотипе, а пребывала в постоянном динамическом обновлении, в беспрерывных поправках и уточнениях, отражая в себе все перемены в «объекте», которые тогда, в апреле 1921 года, были уже роковыми: психика Блока, умершего через четыре месяца, была в плачевном состоянии. Того, что Александра Андреевна увидела в своем сыне накануне, перед тем, как он ушел в город, для чуткой и достаточно опытной ее души было достаточно, чтобы предчувствовать и предсказать, что последует дальше. Сознание ее полумеханически занимало гостя, а бессознательное тем временем «думало свою думу», моделировало состояние сына, угадывая его волнения и время от времени сообщая о них сознанию. Это вмешательство бессознательного и прерывало ее рассказ о шахматовских театральных идиллиях.
Всем известно, что наше логическое мышление, переплетающееся с интуитивными догадками, способно к предвидению. Мы с удовлетворением отмечаем в себе эту способность и гордимся ею; мы говорим: вот, что отличает нас от собратьев по эволюции, чья предусмотрительность в делах «житейских» — не более как веление инстинкта. Наш родственник шимпанзе, несмотря на весь свой разум, не в силах долго обдумывать ситуацию и воспроизводить в уме все последствия своих возможных реакций: он не умеет контролировать свои ощущения, его мозг порабощен чувствами.
Чувства владеют и нами, но нам иногда удается их сдерживать. Мы помним, что может случиться: мы умеем предвидеть. У предвидения много общего с воображением, а воображение может развернуть перед нами все, что нас ожидает. Все развитие мыслительной деятельности связано прежде всего с возрастающим «дальнодействием» человека. С самого начала человек учился исследовать вещи со всех сторон и видеть дальше собственного носа. В этом дальнодействии был не только залог безопасности, но и истоки сознательной, а не только инстинктивной предусмотрительности, предвосхищения и предвидения.
Мы умеем предвидеть; но разве это не то же, что и предчувствовать? Предвидение более осознанно, у него есть различимая логическая основа; оснований для своих предчувствий мы назвать не умеем и часто не видим их, но это не значит, что их нет. Они там же, откуда черпает свои прозрения творческая интуиция, где Вагнер предчувствует арпеджио увертюры к «Золоту Рейна», где сцепляются друг с другом идеи Пуанкаре и где наездницы бросают цветы в публику.
К человеку приходит решение, но он не знает, откуда оно пришло, да его это и не заботит. Отдельные этапы формально-логического мышления человек осознает и может выразить в речи. Задним числом, но он улавливает ход мыслей и чувствует, что шел либо от общего к частному, либо от частного к общему. В интуитивном же мышлении не видно никаких этапов, оно воспринимается как «свернутое».
Если у него и есть логика, то она состоит в ближайшем родстве не с видимой рассудку алгеброй дедукций и индукций, а с гармонией целостного чувственного восприятия, когда, как говорил Моцарт, «слышишь всю еще не написанную симфонию», и с той логикой чувств, при которой все доводы рассудка приносятся в жертву велению сердца.
Интуиция рождается и развивается в бессознательном, сновидения — тоже. Мы знаем иногда о них не больше, чем о происхождении наших озарений. Мы получаем готовый результат, готовый сон, но как он формировался, нам неизвестно. Но дело не только во внешнем сходстве и не в общности сферы, а в том еще, что во сне, как и в случае оставленной «отлеживаться» задачи, оставленной с расчетом на то, что утро вечера мудренее, мозг, возбужденный волнениями дня, не прекращает своей работы. Он мыслит. Он вычисляет, сравнивает, выбирает, комбинирует. Он предвидит и предчувствует так же, как он это делает и в бодрствовании, может быть, иногда с большей зоркостью и глубиной. Проницательность, граничащая с ясновидением, чувствительность, о которой мы не можем и мечтать в часы бодрствования, когда непрекращающийся хор внешних голосов заглушает голоса внутренние и заставляет их умолкнуть, проницательность, которая и не думает выходить за рамки обыкновенных причинно-следственных и ассоциативных связей и усиливается теми же эмоциями, что охватывают нас и в состоянии бодрствования, — вот, быть может, основа сновидений, именуемых вещими и пророческими.
Именно эту работу бессознательных доминант, не затихающую и во сне, постоянные попытки интуитивного предвосхищения своей судьбы имел в виду философ Артур Шопенгауэр, говоривший, что в ответственные для нас минуты мы поступаем не по сознательному расчету, а повинуясь внутреннему инстинкту жизни, исходящему из глубин нашей сущности, и что этот инстинкт, «возможно, находится под неосознанным руководством пророческих сновидений, забываемых нами при пробуждении, но придающих нашей жизни равномерность тона и драматическое единство, чего не может дать ей сознание. Человек, призванный совершить нечто великое, внутренне, без сомнения, ощущает это и трудится над осуществлением своей высокой задачи, как пчела над устройством улья».
Мы могли бы завершить тему вещих снов на этой торжественной ноте, но это было бы прегрешением против истины. Залитый кофе жилет и полдюжины голландских рубашек не выходят у нас из головы и призывают нас рассмотреть еще одну грань явления, чьи загадки и тайны современная наука также разгадывает без особого труда.
Впечатлительность, подогреваемая возбужденным мозгом, не в ладах с критикой. Она не желает рассуждать, взвешивать все «за» и «против», скепсис ей неведом. Трезвая оценка ее плодов приходит не сразу — вера в их истинность успевает занять все ключевые позиции, и поколебать ее бывает нелегко. Вспомним, что говорил П. В. Симонов о механизме создания гипотез: чтобы искать, бессознательное должно быть свободно от каких бы то ни было шор и предвзятостей, критически настроенное сознание в свое время оценит по достоинству все, что бессознательное ни откроет. Но открытия открытиям рознь, и скепсис далеко не всегда так могуществен, как это бывает в теории. Если бы дело обстояло иначе, не существовало бы заблуждений и мифов. Однажды Достоевскому приснился отец, и вслед за этим приключилось несчастье. Для такой впечатлительной натуры, как Достоевский, этого было достаточно, чтобы в его мозгу установилась прочная связь «отец — несчастье»; связь эта вполне прозаически именуется условным рефлексом. Подкрепляло ее и особое, не слишком доброжелательное отношение Достоевского к отцу. Несчастий и бед у Достоевского было немало, отец снился нередко, и хотя, как мы видим из его писем, сны и события не всегда совпадали, вера в сны не ослабевала: совпадения запоминались, а несовпадения сначала игнорировались, а потом забывались. Стойкость таких ассоциативных связей удивительна; на них основаны едва ли не все суеверия, все мании и фобии — странные пристрастия и странные страхи, все невротические ритуальные акты. Одна и та же природа у многих индивидуальных «вещих» снов и у знаменитых гнилых яблок Шиллера, которые поэт держал для вдохновения в ящике стола, или у таза с горячей водой, куда опускал для ясности мысли свои ноги Флобер. Однажды совпало — и могущественный условный рефлекс тут как тут.
ПОЛЕТЫ ПАТРИЦИИ ГАРФИЛЬД
Верить, что сон предсказывает будущее, на это, как мы видим, много причин.
Телесные недуги, дававшие о себе знать во сне, сбывающиеся несчастья, образы которых формировались в спящем мозгу под влиянием тревог и волнений за судьбу близких, оправдывающиеся предчувствия перемен в собственной судьбе, прочные условно-рефлекторные связи, чье случайное происхождение не осознавалось, наконец, присущая всем нам тяга к необычайному и таинственному, — разве всего этого недостаточно, чтобы у наших далеких предков родилась и укрепилась вера в сны, чтобы снам начали придавать особое, преувеличенное значение, чтобы они тесно переплелись с религиозными верованиями, вошли в сюжеты сказок, легенд, а затем и в литературу.
Прибавим к списку этих причин еще одно немаловажное обстоятельство — особенности первобытного мышления, оказавшиеся на редкость благоприятным материалом для построения долговечного фундамента веры в сны. Особенности эти стали изучаться во второй половине XIX века, когда европейские ученые — географы, этнографы, лингвисты — познакомились с обычаями нетронутых цивилизацией племен и народностей.
Один путешественник, вернувшийся из Африки, рассказывал, как однажды к нему пришел туземец, живший от него километров за сто, и сказал: «Ты должен заплатить мне пеню». — «За что?» — «Мне снилось, что ты убил моего раба». — «Но раб-то жив!» — «Жив. Но ты же его убил».
Как сообщает Леви-Брюль, автор книги «Первобытное мышление», у племени чероки существовал обычай, по которому человек, видевший во сне, что он был укушен змеей, должен был подвергнуться тому же лечению, которое применяется при настоящем укусе змеи. Первобытный человек не смешивал, конечно, сновидение с реальностью, но и не придавал разнице между ними никакого значения. Не только сон, но и явь была полна для него мистического содержания. Если он видел во сне себя далеко от того места, где он в тот момент находился, он знал, что это странствует покинувшая тело его душа. Если он видел умерших родных и получал от них советы, он следовал им неукоснительно.
Некоторые ученые думают, что в очень далекие времена человек, подобно многим животным, спал несколько раз в сутки, ночью и днем, и сон у него не достигал нынешней глубины и устойчивости. Первобытному человеку, жившему среди постоянных опасностей, нельзя было спать крепким сном. Связь с окружающим миром была у него во время сна теснее, чем в наши дни. Сновидения выполняли главным образом сторожевую роль. Раздражения, воспринимавшиеся органами чувств, порождали в мозгу образы всевозможных опасностей, и человек время от времени просыпался в состоянии физиологической готовности к обороне или бегству. Считают также, что сны в те далекие времена не были так сумбурны, как у нас, и в них более или менее адекватно воспроизводилась повседневная жизнь.
Мало-помалу сновидения становились все содержательнее, так как содержательнее становилась сама явь, за которой следовали они. Этому способствовала и вера в их первостепенное значение. Сновидение было для первобытного человека источником высшего знания и предвидения. Под влиянием такой веры он желал определенных сновидений и умел внушать их себе. Североамериканские индейцы разработали целый комплекс приемов искусственного вызывания сновидений. Юноша, желающий увидеть во сне животное, которое должно было стать его личным тотемом, должен был определенное время воздерживаться от мясной пищи и мирских удовольствий, уединиться в особое место и подвергнуть себя разнообразным испытаниям. Один путешественник наблюдал в Южной Бразилии, как вождь индейского племени, готовившегося наутро вступить в бой с другим племенем, обошел всех своих воинов и сказал им, что в эту ночь каждый должен увидеть хороший сон, иначе одолеть врага будет трудно.
В наши дни эту традицию продолжает психолог из Калифорнийского университета Патриция Тарфильд. В журнале «Psychology today» («Психология сегодня») она рассказывает, как научилась летать во сне: «Однажды вечером я просто сказала себе: сегодня ночью я полечу. Но в ту ночь, к моему разочарованию, мне ничего не снилось. По-видимому, для проявления результатов самовнушения требуется более или менее длительный инкубационный период. И вот на следующую ночь сон приснился. Я поднялась над землей не очень высоко, но летела с огромной скоростью. Это было чудесно!»
Добившись успеха, Патриция Гарфильд разработала несложную технику самовнушения и стала обучать этой технике студентов Калифорнийского университета. Все люди, говорит она, должны получать каждую ночь заряд хорошего настроения. Правда, многие люди не помнят своих снов. Не беда! Тем же самовнушением надо заставить себя просыпаться после каждого сновидения. Проснувшись, включайте магнитофон и быстро запишите свой сон на ленту. Сон можно записать и на бумаге, только не надо зажигать яркого света, а то нечаянно разгуляетесь и потом не заснете. Сама она давно уже научилась просыпаться после каждого сна и записывать в темноте его содержание. За пятнадцать лет своих исследований она собрала огромную коллекцию — более десяти тысяч снов, как сообщает тот же журнал, записано у нее в восемнадцати толстых тетрадях в клеточку.
Сомнительно, чтобы коллекция доктора Гарфильд была бы кому-нибудь интересна, кроме ее самой. Возможно, В. А. Поссе, как опытный литератор, чувствовал это и не находил поэтому в себе особой охоты записывать свои сны. Облекать сны в слова и рассказывать их почти невозможно, говорит Томас Манн в романе «Иосиф и его братья», в основу которого положена известная история из книги Бытия, — «невозможно потому, что не так важна сама суть сна, сама его фабула, — ее-то именно выразить можно, — как важен его аромат и флюид, тот непередаваемый дух ужаса или счастья, которым он пропитан и которым наполняет душу сновидца еще долгое время спустя».
ПОЧЕТНАЯ ПРОФЕССИЯ
Герой романа, Иосиф, обладал редкой способностью: он и сам видел вещие сны и умел толковать сны других. Это был самый прославленный толкователь снов древности — представитель профессии, бывшей некогда весьма популярной и почетной.
Отец любил Иосифа больше всех своих сыновей, потому что он был дитя любимой его жены, рано умершей Рахили, и «сын старости его». Братьям Иосифа это не нравилось, один вид его раздражал их, но избалованный и заносчивый Иосиф не замечал этого. Однажды ему приснился сон, и он стал рассказывать его братьям: «Вот мы вяжем снопы посреди поля; и вот мой сноп встал и стал прямо; и вот ваши снопы стали кругом и поклонились моему снопу». «Неужели ты будешь царствовать над нами?» — вскричали братья и возненавидели его еще больше. Другой сон увидел Иосиф и рассказал его отцу и братьям. Приснилось ему, будто поклоняются ему солнце, луна и одиннадцать звезд. Тут уж отец его, Иаков, не стерпел: «Что это за сон! Неужели я и твоя мать, и твои братья придем поклониться тебе до земли?»
Как-то раз Иаков послал Иосифа посмотреть, здоровы ли братья и цел ли скот, который они пасли на отдаленных пастбищах. Когда Иосиф появился, братья сказали: «Вот идет сновидец, давайте убьем его». Но убить его все-таки не решились, а продали как раба измаильтянам, а те перепродали его в Египет. Там он сделался домоправителем у придворного, потом его оклеветали, и он попал в тюрьму. В тюрьме он оказывается в компании бывшего фараонова хлебодара и виночерпия и берется истолковать приснившиеся им ночью сны. «Я не совсем несведущ в этой области и могу похвастаться родственной короткостью со снами… ибо в моем роду и в моей семье никогда не было недостатка в многозначительных снах, — говорит он в романе у Томаса Манна своим товарищам по несчастью. — Мой отец, царь стад, увидел на определенном месте, в дороге, первостепенной важности сон, навсегда наложивший на него печать достоинства, и слушать, как отец рассказывает об этом сне, было величайшим удовольствием. Да и я сам в предшествующей своей жизни сталкивался со снами настолько часто, что братья даже дали мне кличку, добродушно намекавшую на эту мою особенность».
Но видеть сны и толковать сны — это разные вещи, сомневаются хлебодар и чашник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
МОГУЩЕСТВО АССОЦИАТИВНЫХ СВЯЗЕЙ
В самой по себе «тревожной впечатлительности» Александры Андреевны, конечно, ничего удивительного не было; она, кстати, страдала, хоть и в меньшей степени, той же болезнью, что и Достоевский, а впечатлительность больных эпилепсией общеизвестна. Можно найти объяснение и ее способности чувствовать на расстоянии, что с сыном творится неладное. Психолог, придерживающийся традиционных взглядов на бессознательное, скажет, что Александра Андреевна, многие годы жившая одними лишь интересами сына и знавшая его лучше, чем самое себя, выработала в своей душе достаточно полную и безошибочную модель его душевного состояния. Модель эта, или, по необыкновенно удачной терминологии Ухтомского, доминанта, постоянно присутствовала в ее бессознательном, и не в бездонных его глубинах, а у самой поверхности, там, где у каждого из нас находятся заботы и задачи каждого дня, те стратегические установки, которые определяют тактику ближайшего поведения. Постепенно, сформировавшись, эта доминанта не застыла в одном стереотипе, а пребывала в постоянном динамическом обновлении, в беспрерывных поправках и уточнениях, отражая в себе все перемены в «объекте», которые тогда, в апреле 1921 года, были уже роковыми: психика Блока, умершего через четыре месяца, была в плачевном состоянии. Того, что Александра Андреевна увидела в своем сыне накануне, перед тем, как он ушел в город, для чуткой и достаточно опытной ее души было достаточно, чтобы предчувствовать и предсказать, что последует дальше. Сознание ее полумеханически занимало гостя, а бессознательное тем временем «думало свою думу», моделировало состояние сына, угадывая его волнения и время от времени сообщая о них сознанию. Это вмешательство бессознательного и прерывало ее рассказ о шахматовских театральных идиллиях.
Всем известно, что наше логическое мышление, переплетающееся с интуитивными догадками, способно к предвидению. Мы с удовлетворением отмечаем в себе эту способность и гордимся ею; мы говорим: вот, что отличает нас от собратьев по эволюции, чья предусмотрительность в делах «житейских» — не более как веление инстинкта. Наш родственник шимпанзе, несмотря на весь свой разум, не в силах долго обдумывать ситуацию и воспроизводить в уме все последствия своих возможных реакций: он не умеет контролировать свои ощущения, его мозг порабощен чувствами.
Чувства владеют и нами, но нам иногда удается их сдерживать. Мы помним, что может случиться: мы умеем предвидеть. У предвидения много общего с воображением, а воображение может развернуть перед нами все, что нас ожидает. Все развитие мыслительной деятельности связано прежде всего с возрастающим «дальнодействием» человека. С самого начала человек учился исследовать вещи со всех сторон и видеть дальше собственного носа. В этом дальнодействии был не только залог безопасности, но и истоки сознательной, а не только инстинктивной предусмотрительности, предвосхищения и предвидения.
Мы умеем предвидеть; но разве это не то же, что и предчувствовать? Предвидение более осознанно, у него есть различимая логическая основа; оснований для своих предчувствий мы назвать не умеем и часто не видим их, но это не значит, что их нет. Они там же, откуда черпает свои прозрения творческая интуиция, где Вагнер предчувствует арпеджио увертюры к «Золоту Рейна», где сцепляются друг с другом идеи Пуанкаре и где наездницы бросают цветы в публику.
К человеку приходит решение, но он не знает, откуда оно пришло, да его это и не заботит. Отдельные этапы формально-логического мышления человек осознает и может выразить в речи. Задним числом, но он улавливает ход мыслей и чувствует, что шел либо от общего к частному, либо от частного к общему. В интуитивном же мышлении не видно никаких этапов, оно воспринимается как «свернутое».
Если у него и есть логика, то она состоит в ближайшем родстве не с видимой рассудку алгеброй дедукций и индукций, а с гармонией целостного чувственного восприятия, когда, как говорил Моцарт, «слышишь всю еще не написанную симфонию», и с той логикой чувств, при которой все доводы рассудка приносятся в жертву велению сердца.
Интуиция рождается и развивается в бессознательном, сновидения — тоже. Мы знаем иногда о них не больше, чем о происхождении наших озарений. Мы получаем готовый результат, готовый сон, но как он формировался, нам неизвестно. Но дело не только во внешнем сходстве и не в общности сферы, а в том еще, что во сне, как и в случае оставленной «отлеживаться» задачи, оставленной с расчетом на то, что утро вечера мудренее, мозг, возбужденный волнениями дня, не прекращает своей работы. Он мыслит. Он вычисляет, сравнивает, выбирает, комбинирует. Он предвидит и предчувствует так же, как он это делает и в бодрствовании, может быть, иногда с большей зоркостью и глубиной. Проницательность, граничащая с ясновидением, чувствительность, о которой мы не можем и мечтать в часы бодрствования, когда непрекращающийся хор внешних голосов заглушает голоса внутренние и заставляет их умолкнуть, проницательность, которая и не думает выходить за рамки обыкновенных причинно-следственных и ассоциативных связей и усиливается теми же эмоциями, что охватывают нас и в состоянии бодрствования, — вот, быть может, основа сновидений, именуемых вещими и пророческими.
Именно эту работу бессознательных доминант, не затихающую и во сне, постоянные попытки интуитивного предвосхищения своей судьбы имел в виду философ Артур Шопенгауэр, говоривший, что в ответственные для нас минуты мы поступаем не по сознательному расчету, а повинуясь внутреннему инстинкту жизни, исходящему из глубин нашей сущности, и что этот инстинкт, «возможно, находится под неосознанным руководством пророческих сновидений, забываемых нами при пробуждении, но придающих нашей жизни равномерность тона и драматическое единство, чего не может дать ей сознание. Человек, призванный совершить нечто великое, внутренне, без сомнения, ощущает это и трудится над осуществлением своей высокой задачи, как пчела над устройством улья».
Мы могли бы завершить тему вещих снов на этой торжественной ноте, но это было бы прегрешением против истины. Залитый кофе жилет и полдюжины голландских рубашек не выходят у нас из головы и призывают нас рассмотреть еще одну грань явления, чьи загадки и тайны современная наука также разгадывает без особого труда.
Впечатлительность, подогреваемая возбужденным мозгом, не в ладах с критикой. Она не желает рассуждать, взвешивать все «за» и «против», скепсис ей неведом. Трезвая оценка ее плодов приходит не сразу — вера в их истинность успевает занять все ключевые позиции, и поколебать ее бывает нелегко. Вспомним, что говорил П. В. Симонов о механизме создания гипотез: чтобы искать, бессознательное должно быть свободно от каких бы то ни было шор и предвзятостей, критически настроенное сознание в свое время оценит по достоинству все, что бессознательное ни откроет. Но открытия открытиям рознь, и скепсис далеко не всегда так могуществен, как это бывает в теории. Если бы дело обстояло иначе, не существовало бы заблуждений и мифов. Однажды Достоевскому приснился отец, и вслед за этим приключилось несчастье. Для такой впечатлительной натуры, как Достоевский, этого было достаточно, чтобы в его мозгу установилась прочная связь «отец — несчастье»; связь эта вполне прозаически именуется условным рефлексом. Подкрепляло ее и особое, не слишком доброжелательное отношение Достоевского к отцу. Несчастий и бед у Достоевского было немало, отец снился нередко, и хотя, как мы видим из его писем, сны и события не всегда совпадали, вера в сны не ослабевала: совпадения запоминались, а несовпадения сначала игнорировались, а потом забывались. Стойкость таких ассоциативных связей удивительна; на них основаны едва ли не все суеверия, все мании и фобии — странные пристрастия и странные страхи, все невротические ритуальные акты. Одна и та же природа у многих индивидуальных «вещих» снов и у знаменитых гнилых яблок Шиллера, которые поэт держал для вдохновения в ящике стола, или у таза с горячей водой, куда опускал для ясности мысли свои ноги Флобер. Однажды совпало — и могущественный условный рефлекс тут как тут.
ПОЛЕТЫ ПАТРИЦИИ ГАРФИЛЬД
Верить, что сон предсказывает будущее, на это, как мы видим, много причин.
Телесные недуги, дававшие о себе знать во сне, сбывающиеся несчастья, образы которых формировались в спящем мозгу под влиянием тревог и волнений за судьбу близких, оправдывающиеся предчувствия перемен в собственной судьбе, прочные условно-рефлекторные связи, чье случайное происхождение не осознавалось, наконец, присущая всем нам тяга к необычайному и таинственному, — разве всего этого недостаточно, чтобы у наших далеких предков родилась и укрепилась вера в сны, чтобы снам начали придавать особое, преувеличенное значение, чтобы они тесно переплелись с религиозными верованиями, вошли в сюжеты сказок, легенд, а затем и в литературу.
Прибавим к списку этих причин еще одно немаловажное обстоятельство — особенности первобытного мышления, оказавшиеся на редкость благоприятным материалом для построения долговечного фундамента веры в сны. Особенности эти стали изучаться во второй половине XIX века, когда европейские ученые — географы, этнографы, лингвисты — познакомились с обычаями нетронутых цивилизацией племен и народностей.
Один путешественник, вернувшийся из Африки, рассказывал, как однажды к нему пришел туземец, живший от него километров за сто, и сказал: «Ты должен заплатить мне пеню». — «За что?» — «Мне снилось, что ты убил моего раба». — «Но раб-то жив!» — «Жив. Но ты же его убил».
Как сообщает Леви-Брюль, автор книги «Первобытное мышление», у племени чероки существовал обычай, по которому человек, видевший во сне, что он был укушен змеей, должен был подвергнуться тому же лечению, которое применяется при настоящем укусе змеи. Первобытный человек не смешивал, конечно, сновидение с реальностью, но и не придавал разнице между ними никакого значения. Не только сон, но и явь была полна для него мистического содержания. Если он видел во сне себя далеко от того места, где он в тот момент находился, он знал, что это странствует покинувшая тело его душа. Если он видел умерших родных и получал от них советы, он следовал им неукоснительно.
Некоторые ученые думают, что в очень далекие времена человек, подобно многим животным, спал несколько раз в сутки, ночью и днем, и сон у него не достигал нынешней глубины и устойчивости. Первобытному человеку, жившему среди постоянных опасностей, нельзя было спать крепким сном. Связь с окружающим миром была у него во время сна теснее, чем в наши дни. Сновидения выполняли главным образом сторожевую роль. Раздражения, воспринимавшиеся органами чувств, порождали в мозгу образы всевозможных опасностей, и человек время от времени просыпался в состоянии физиологической готовности к обороне или бегству. Считают также, что сны в те далекие времена не были так сумбурны, как у нас, и в них более или менее адекватно воспроизводилась повседневная жизнь.
Мало-помалу сновидения становились все содержательнее, так как содержательнее становилась сама явь, за которой следовали они. Этому способствовала и вера в их первостепенное значение. Сновидение было для первобытного человека источником высшего знания и предвидения. Под влиянием такой веры он желал определенных сновидений и умел внушать их себе. Североамериканские индейцы разработали целый комплекс приемов искусственного вызывания сновидений. Юноша, желающий увидеть во сне животное, которое должно было стать его личным тотемом, должен был определенное время воздерживаться от мясной пищи и мирских удовольствий, уединиться в особое место и подвергнуть себя разнообразным испытаниям. Один путешественник наблюдал в Южной Бразилии, как вождь индейского племени, готовившегося наутро вступить в бой с другим племенем, обошел всех своих воинов и сказал им, что в эту ночь каждый должен увидеть хороший сон, иначе одолеть врага будет трудно.
В наши дни эту традицию продолжает психолог из Калифорнийского университета Патриция Тарфильд. В журнале «Psychology today» («Психология сегодня») она рассказывает, как научилась летать во сне: «Однажды вечером я просто сказала себе: сегодня ночью я полечу. Но в ту ночь, к моему разочарованию, мне ничего не снилось. По-видимому, для проявления результатов самовнушения требуется более или менее длительный инкубационный период. И вот на следующую ночь сон приснился. Я поднялась над землей не очень высоко, но летела с огромной скоростью. Это было чудесно!»
Добившись успеха, Патриция Гарфильд разработала несложную технику самовнушения и стала обучать этой технике студентов Калифорнийского университета. Все люди, говорит она, должны получать каждую ночь заряд хорошего настроения. Правда, многие люди не помнят своих снов. Не беда! Тем же самовнушением надо заставить себя просыпаться после каждого сновидения. Проснувшись, включайте магнитофон и быстро запишите свой сон на ленту. Сон можно записать и на бумаге, только не надо зажигать яркого света, а то нечаянно разгуляетесь и потом не заснете. Сама она давно уже научилась просыпаться после каждого сна и записывать в темноте его содержание. За пятнадцать лет своих исследований она собрала огромную коллекцию — более десяти тысяч снов, как сообщает тот же журнал, записано у нее в восемнадцати толстых тетрадях в клеточку.
Сомнительно, чтобы коллекция доктора Гарфильд была бы кому-нибудь интересна, кроме ее самой. Возможно, В. А. Поссе, как опытный литератор, чувствовал это и не находил поэтому в себе особой охоты записывать свои сны. Облекать сны в слова и рассказывать их почти невозможно, говорит Томас Манн в романе «Иосиф и его братья», в основу которого положена известная история из книги Бытия, — «невозможно потому, что не так важна сама суть сна, сама его фабула, — ее-то именно выразить можно, — как важен его аромат и флюид, тот непередаваемый дух ужаса или счастья, которым он пропитан и которым наполняет душу сновидца еще долгое время спустя».
ПОЧЕТНАЯ ПРОФЕССИЯ
Герой романа, Иосиф, обладал редкой способностью: он и сам видел вещие сны и умел толковать сны других. Это был самый прославленный толкователь снов древности — представитель профессии, бывшей некогда весьма популярной и почетной.
Отец любил Иосифа больше всех своих сыновей, потому что он был дитя любимой его жены, рано умершей Рахили, и «сын старости его». Братьям Иосифа это не нравилось, один вид его раздражал их, но избалованный и заносчивый Иосиф не замечал этого. Однажды ему приснился сон, и он стал рассказывать его братьям: «Вот мы вяжем снопы посреди поля; и вот мой сноп встал и стал прямо; и вот ваши снопы стали кругом и поклонились моему снопу». «Неужели ты будешь царствовать над нами?» — вскричали братья и возненавидели его еще больше. Другой сон увидел Иосиф и рассказал его отцу и братьям. Приснилось ему, будто поклоняются ему солнце, луна и одиннадцать звезд. Тут уж отец его, Иаков, не стерпел: «Что это за сон! Неужели я и твоя мать, и твои братья придем поклониться тебе до земли?»
Как-то раз Иаков послал Иосифа посмотреть, здоровы ли братья и цел ли скот, который они пасли на отдаленных пастбищах. Когда Иосиф появился, братья сказали: «Вот идет сновидец, давайте убьем его». Но убить его все-таки не решились, а продали как раба измаильтянам, а те перепродали его в Египет. Там он сделался домоправителем у придворного, потом его оклеветали, и он попал в тюрьму. В тюрьме он оказывается в компании бывшего фараонова хлебодара и виночерпия и берется истолковать приснившиеся им ночью сны. «Я не совсем несведущ в этой области и могу похвастаться родственной короткостью со снами… ибо в моем роду и в моей семье никогда не было недостатка в многозначительных снах, — говорит он в романе у Томаса Манна своим товарищам по несчастью. — Мой отец, царь стад, увидел на определенном месте, в дороге, первостепенной важности сон, навсегда наложивший на него печать достоинства, и слушать, как отец рассказывает об этом сне, было величайшим удовольствием. Да и я сам в предшествующей своей жизни сталкивался со снами настолько часто, что братья даже дали мне кличку, добродушно намекавшую на эту мою особенность».
Но видеть сны и толковать сны — это разные вещи, сомневаются хлебодар и чашник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28