— Честное слово, отдам. Как только получу первый же гонорар.
Захиреев скрестил руки на груди и надменно, словно принц на нищего, смотрел на жалкого коллегу.
— У меня есть все, кроме свободного времени, — сказал Захиреев. — Заходите, всегда рад вас видеть. — Он глянул под ноги гостя, увидел лужу воды, лицо его выразило крайнюю степень удивления. — Что с вами?!
— Э, не беспокойтесь, — с досадой махнул писатель рукой. Это совсем не то, что вы подумали. Просто я был в бане и не выкрутил белье. На морозе оно залубенело, а здесь в тепле, оттаяло. Дайте тряпку, я подотру, а то мы наследим.
— Ничего, мы сами, — сквозь зубы процедил Захиреев.
Писатель затылком чувствовал, что он едва сдерживается, чтобы не вытолкать его в шею и поспешил закрыть за собой дверь.
„Сволочь! — в сердцах вырвалось у него на морозной улице. — Сукин сын. Дерьмо, оборотень какой-то, а не человек. Надо искать добрых людей, а злых обходить за версту. Черт меня дернул пойти к нему на поклон. Стоп! Это идея. Пойду к Нетаковскому. Он выручит".
Слово „черт" и натолкнуло писателя на мысль пойти к старому веселому одноногому поэту. Лицо у Нетаковского было точь-в-точь таким, каким рисуют Мефистофеля, или изображают на курительных трубках. Поэт встретил писателя радушно.
— Проходите, голубчик, раздевайтесь, — приветливо предложил поэт скрипучим голосом. Он словно галка прыгал на одной ноге по прихожей вокруг гостя. Он все пытался выхватить пальто из рук писателя и повесить его на венскую вешалку, но писатель не дал и сам повесил пальто.
Они расположились в довольно просторном прокуренном кабинете поэта, обменялись несколькими фразами о погоде.
— Как сегодня луна? — спросил поэт, закуривая страшно вонючую сигарету, от дыма которой у писателя защипало глаза и запершило в горле. — Я чувствую волны лунотрясения. Сегодня мне особенно хорошо мечталось. Меня все волновало. Мне хотелось обо всем писать.
— Луна сегодня в порядке, — сказал писатель. — В полном порядке, — повторил он. — Она томит меня и будит желание творить.
— Вы здоровы? — озабоченно спросил поэт.
— Как видите, — улыбнулся писатель. — И физически, и морально.
— Я рад за вас, — сказал поэт. — Что новенького в мире?
— На швейной фабрике объявили подписку на Аристотеля, — сказал писатель, думая как бы получше завести разговор о пяти рублях. — Портнихи передрались, сорвали план. О качестве и говорить не приходится.
— Вот как, — отозвался поэт с улыбкой. — Это любопытно. Из-за Аристотеля передрались. А поэты как стояли на полках, так и стоят.
— На праздник юмора, — продолжал писатель, — пригласили в президиум одного чудака. Он пришел в шутовском колпаке, стал паясничать, дергать всех за носы, корчить рожи — пытался всех рассмешить. На него шикали, его отталкивали — ведь в президиуме сидели серьезные официальные лица — они шуток не понимают. В конце концов ему надвинули колпак до самого подбородка и дали хорошего пинка.
— И поделом, — усмехнувшись, сказал поэт. — Место шута среди шутов. Только там он может чувствовать себя человеком.
— Дайте пять рублей! — быстро, как грабитель приставивший нож к горлу жертвы, сказал писатель. — Я отдам, — добавил он стыдливо. — Всего пять рублей — и я буду счастлив! Но у меня их, к сожалению, нет.
— Пожалуйста, голубчик! — сказал поэт и полез в карман. — Можете не отдавать. К чему эти церемонии? Вот это все, что у меня есть, — и он протянул тонкими пальцами два железных целковых.
— Спасибо! — сглотнув слюну, сказал писатель. — Я ведь не для себя прошу. Это для прекрасной папиросницы.
— Тем более, — сказал поэт, — не будем больше говорить об этом, дружище, а то мне уже почему-то ужасно неловко. Пойдемте лучше пить чай. Батюшки, что это? — всплеснув руками испуганно спросил он, вскакивая на ногу. — Откуда эта лужа?
Писатель тоже вскочил и от резкого движения осыпался гроздью водяных виноградин.
Писатель охотно объяснил, настроение у него поднялось. В кармане у него лежало и жгло душу — почти пять рублей. Ему не терпелось встать и побежать к прекрасной папироснице, но это было не совсем прилично. К тому же ему не хватало одного рубля. Ах, зачем он пошел в эту баню. Да еще взял отдельный номер, как какой-нибудь барин.
— Надо было выкрутить белье, — посетовал поэт.
— Я читал британскую королевскую энциклопедию, — сказал писатель, — французскую „Ларусс", но нигде не написано, что белье надо выкручивать. Его надо стирать.
— А если серьезно, — смеясь глазами и морщинами на оливковом лице, — спросил поэт.
— А если серьезно, то я просто боялся сделать ему больно, — без улыбки объяснил гость.
— Ну, тогда другое дело, — поэт кивнул. — Это резонно. Теперь мне ясно, а когда не понимаешь чего-нибудь, то чувствуешь себя дураком.
— Мне не хватает одного рубля, — с грустью сказал писатель, почему-то оглядываясь по сторонам, словно в ответ на его слова кто-то невидимый протянет ему из пустоты этот рубль.
— Так в чем же дело, голубчик, — воскликнул поэт. — Зайдите к Аносовым — они живут на этой же площадке. Я всегда при затруднениях одалживаюсь у них. Такие чудесные милые люди.
— Хотите, я подарю вам сюжет для романа, — растроганно предложил благодарный писатель.
— Спасибо, голубчик, — сказал поэт. — Я не пишу романов. Лучше я вам подарю сюжет. Например, этот. Жил на свете рыцарь бедный… Нравится?
— А дальше? — заинтересовался писатель.
— Дальше? Это все. Тема для огромного романа. Жил на свете рыцарь бедный. Разве мало? Какое поле для фантазии…
— Пожалуй, вы правы, но об этом рыцаре уже написан большой роман, — сказал писатель и тепло попрощался с поэтом.
Через две минуты писатель уже звонил в дверь Аносовых. Открыла жена Аносова — маленькая ласковая старушка Анна Иванна, считавшая себя еще сравнительно молодой женщиной. Рядом с ней стоял и улыбался ее слепой муж — детский прозаик. Писателя встретили как родного, Анна Иванна без охов и ахов вытерла лужу у его ног. Какие это оказались добрые и счастливые люди. У них не было даже телевизора. Детский писатель был не совсем слепым — он видел в жизни, только хорошее. Они напоили гостя крепким чаем с вишневым вареньем, согрели его своим участием, внимательно выслушали. Едва он заикнулся о рубле, как он уже лежал у него в ладони. Растроганный писатель рассказал о встрече с прекрасной папиросницей. Он настолько увлекся, что незаметно для себя переместился в свой рассказ и оказался в обстоятельствах, о которых он столь горячо и вдохновенно говорил.
Это уже был не рассказ, а сама жизнь. Он бежал по плохо иллюминированной улице к видневшемуся в конце ее кинематографу, крепко зажав в руке пять рублей. За ним в разрывах туч мчалась любопытная луна, беззвучно смеялись химеры, высунувшись из темных, пыльных чердачных проемов. Полы пальто его развевались. Нижнее белье его больше не стукало и не грюкало, словно оторванный край жести на крыше под ветром — оно уже высохло. Лицо его светилось мальчишеской радостью. Вот сейчас, сейчас, еще мгновенье, и он увидит ее.
Он подбежал к освещенной площадке перед кинематографом. Остановился, перевел дыхание, осмотрелся, на площадке никого не было, кроме какой-то закутанной до самых глаз в тулуп женской фигуры.
— Вы не видели, здесь была папиросница, — спросил он у фигуры. — Где она? Мы договорились с ней встретиться. Я достал для нее пять рублей, вот они, — он разжал ладонь и протянул вперед, чтобы фигура могла лучше рассмотреть деньги.
— А бес его знает, куда она ушла, — сказала фигура довольно мягким женским голосом. — Видно нашла другого клиента.
Сердце писателя пожаром охватило отчаяние.
— Что же делать? — беспомощно спросил он. — Что делать?
— Хочешь за пять рублей я дам тебе две папиросы? — сказала фигура. Она не прельщала… — она просто предлагала за его деньги свой товар.
— А кто ты? — хрипло спросил писатель. — Кто ты и почему стоишь здесь?
— Я женщина, готовая пожертвовать своей честью ради доброго дела, — ответила она. — Но в данный момент я просто сторож.
— А-а-а, — протянул писатель, одновременно размышляя, как быть — отправиться на поиски прекрасной папиросницы, или принять предложение этой закутанной в длинный тулуп фигуры. — Но я не знаю, что у тебя под тулупом? — неуверенно сказал он.
— Дома посмотришь, — сказала фигура. — Так идем? Я недалеко живу.
И они пошли. А что ему оставалось делать? Он устал и замерз.
Усталый писатель, мирно посапывая, спал на мягкой груди, похожей на две молодые луны и ему снилось, что они с прекрасной папиросницей, держась за руки, стоят на высоком берегу моря и любуются золотым солнечным кругом, пляшущим на зеленых лапах волн. Он еще никогда не был так счастлив, как сейчас, и радостно думал, что жизнь порой так удивительно похожа на прекрасный сон.
Шло время и залечивало душевные раны. Писатель с нежностью' как о ребенке, вспоминал о прекрасной папироснице. Однажды поздно вечером, когда большинство других здравомыслящих и законопослушных писателей уже мирно посапывали в своих теплых постелях, наш писатель еще бодрствовал. Много вопросов бродило в его голове: Почему так одиноко сострадание и бессильна любовь? Почему наказуемо добро?
Как вдруг в его домашней квартире зазвонил телефон. Писатель с опаской посмотрел на него и осторожно поднял трубку. Он был немало удивлен, и еще успел подумать — уж не сделал ли я чего-либо недозволенного, когда оказалось, что ему звонит участковый уполномоченный.
— Вы проявляете здоровое любопытство и гражданский интерес, — сказал он, — ко всему, что окружает нас. Не хотите ли принять участие вместе со мной в ночной охоте за папиросницами?
— Да, — не раздумывая пылко воскликнул писатель. — Хочу! Очень хочу, — подчеркнул он.
— Тогда спускайтесь вниз, — сказал участковый. — Я встречу вас у подъезда.
Писатель был искренне взволнован. У него даже слегка дрожали руки, когда он поспешно одевался. У подъезда его действительно ждал любезный участковый. Он ярко блестел в свете уличного фонаря всеми своими пуговицами и приветливой улыбкой. А рядом у его ног таинственно поблескивала черная лужа воды. Была ранняя весна, сверху капали незначительные капли. Кое-где смутно белел снег. Писатель и участковый обменялись крепким мужским рукопожатием.
— Я не помешал вашим глубокомысленным занятиям? — душевно спросил участковый. Своей предупредительностью он стремился произвести впечатление интеллигентного человека.
— Нисколько! — заверил его писатель. — Напротив. Для меня нет ничего более важного, чем найти одну свою знакомую — прекрасную папиросницу. Может быть, мне повезет, и я встречу ее. Я однажды видел ее и с тех пор мое воображение целиком занято ею. Но она как в воду канула. Я не должен был тогда уходить от нее. К сожалению, я не сразу осознал, что она значит для меня.
— Так бывает, — подтвердил участковый сочувственно. — Мне не раз говорили те, кого я по долгу службы вылавливал и передавал в крепкие и честные руки правосудия, что если бы они заранее знали, чем все кончится, они бы никогда не сделали того, что сделали. Но исправить уже ничего нельзя.
— Это совсем не то, — с грустью сказал писатель. — Это совсем другое. Прекрасная папиросница — моя мечта. Она стала для меня всем, чем только может стать женщина для мужчины.
После этих, наполненных глубоким чувством, знаменательных слов участковый с некоторым сомнением посмотрел на писателя, но деликатно промолчал. Прямодушный страж порядка в отличие от романтика-писателя был реалистом, однако же демократично ничего не имел против, если взгляды кого-либо из живущих на территории его участка отличались от его собственных.
— Кстати, — сказал писатель, чтобы скрасить путь к гостинице и ресторану, где обычно гужевались ночные папиросницы. — Как продвигается ваше хобби?
Участковый, как это было известно писателю, большой поклонник хатха-йоги осваивал фигурное зажигание спичек с отставлением в сторону мизинца при одновременном поднимании правой ноги.
— Отлично, — потеплевшим голосом сообщил бодро шагающий в темноте прямо по лужам участковый, — еще немного и я смогу делать это синхронно. А вот и гостиница. Ныряем внутрь и прежде всего осваиваемся с обстановкой. — Он потянул на себя за медную ручку массивную дверь и подъезд проглотил их, как букашек.
Внутри был обширный вестибюль с серомраморным полом, лепным высоким потолком, который подпирало несколько круглых мраморных колонн. Вся стена напротив входной двери почти сплошь была задрапирована огромными зеркалами. У гардероба буднично одевалось несколько мужчин и женщин.
Какой-то тип прямо посреди вестибюля поставил большое ведро с букетами алых гвоздик, а его напарница прошла в ресторан и громко оповестила всех сидящих там посетителей об этом радостном событии: „Каждый джентльмен может подарить своей даме букет цветов!" Заботливые и влюбленные кавалеры потянулись в вестибюль. Никто не хотел отстать от соседей, и вскоре почти каждый столик был обеспечен красивым букетом цветов. О цене умолчим — кто же считает в ресторане деньги?!
Писатель стоял небрежно, как иностранец, прислонясь плечом к круглой мраморной колонне и тихонько напевал свой любимый романс: „О, Марианна, сладко спишь ты, Марианна, мне жаль будить тебя, я стану ждать…" Участковый цепко держал под прицелом своего наметанного взгляда весь вестибюль. Однако пока ничего из ряда вон выходящего не происходило. Какие-то подвыпившие дамы и джентльмены нарочито твердой или расхлябанной походкой время от времени направлялись в свои туалеты, расположенные в разных углах вестибюля. Какие-то сомнительные и не вполне ясные типы сшивались с видом завсегдатаев по помещению, подходили к участковому, перебрасывались с ним не совсем понятными репликами и уходили.
— Наши люди, — со значением подмигнув, пояснил участковый. — Полковники.
— Ясно, — сказал писатель. Ему действительно было ясно, что видимого вреда эти люди не приносят, о пользе же он, конечно, в виду особой секретности этих персон не знал.
Писатель — не лишенный наблюдательности — отметил про себя, что никто здесь не хочет сознавать своего ничтожества и временного существования на земле. Каждый ведет себя так, словно он бессмертен. Даже какой-то приезжий, плюгаво одетый тип, ночующий из-за нехватки мест в кабине своей машины, и тот прохаживался вокруг с надменным видом наследного принца.
Этого типа подозвал участковый и поинтересовался, на каком основании он фланирует по вестибюлю. Тот охотно пояснил, что в гостинице мест нет, а ему скучно целую ночь коротать одному в неуютной кабине грузовика.
— Интересуетесь побеседовать? — спросил участковый писателя.
Писатель с незначительным интересом посмотрел на жилистую шею одинокого фланера. Тот воспринял это, как знак согласил завязать знакомство и сказал пренебрежительно:
— Есть в бабах что-то паразитическое.
Писатель покачал головой — он всегда помнил о прекрасной папироснице — ведь она тоже женщина и сказал:
— Вы слишком обобщаете, голубчик. Это, как правило, до добра не доводит. К тому же я не выношу скорбного запаха сивухи. Так что, извините, нам не о чем говорить — мы находимся на разных полюсах понимания основных ценностей человеческого бытия.
Участковый коротко, но выразительно сказал фланеру: „Сгинь!" И он тотчас сгинул, так как уважал твердое слово и милицейскую форму.
Время близилось к полночи, а они были пока еще так же далеки от своей цели, как и час назад, когда только пришли сюда. Из зала то и дело выпархивали очень даже симпатичные, со вкусом одетые молодые особы, надевали роскошные шубы или модно сшитые пальто и в сопровождении отдельных, чрезвычайно внимательных к ним лиц мужского пола покидали ресторан.
— Это не они? — спросил соскучившийся писатель, кивком указав на очередную порцию молодых дам.
— Они, — подтвердил участковый. — Но не те, что нам нужны.
Когда выпорхнула очередная партия красоток, писатель нетерпеливо поставил вопрос ребром:
— Папиросницы?
— Да, — не моргнув глазом подтвердил участковый, — но не наши. Они с мужьями.
„С мужьями?" — про себя удивился писатель, но вслух ничего не сказал. Дожив до зрелых лет, он не переставал удивляться, как много на свете удивительного и необычного. „Не могут же быть папиросницами все женщины, которые приходят в ресторан, — продолжал размышлять он. — Не слишком ли их много для одного ресторана? Это было бы нелогично. Впрочем, еще Шекспир в „Гамлете" отмечал, что на свете много такого, чего не знают даже мудрецы.
Писатель устал. Непроизвольно он все сильнее подпирал плечом мраморный столб, у которого стоял, и с сожалением думал, что еще один вечер жизни потерян безвозвратно и без пользы для отечества и себя лично. С холодным сердцем он наблюдал за тщеславной суетой разгоряченных людей толпящихся у гардероба.
1 2 3