— Бумажкам не верьте, на слово не верьте, чужой указке не верьте! Все и всех проверяйте наново, своим опытом. Кто ваше подполье организовал, тех — вы сами знаете — уже здесь нет. По правилу конспирации — то золотое правило! — они уехали. Они ужо далеко. Мабудь, уже у Новочеркасска, — сказал Иван Фёдорович с тонкой улыбкой, и резвая искорка на одной ножке быстро и весело скакнула из одного его синего глаза в другой. — Это я к чему сказал? — продолжал он. — Я сказал это к тому, что создавали подполье, когда ещё была наша власть, а немцы придут, и будет ещё одна проверка людям, проверка жизнью и смертью…
Он не успел развить своей мысли. Хлопнула наружная дверь с улицы, по комнатам послышались звуки шагов, и вошла та самая женщина, что сидела в «газике» у дома. На лице её было написано все, что она испытывала, поджидая Ивана Фёдоровича.
— Заждалась, Катя? Та вже ж поихалы, — с широкой виноватой улыбкой сказал Иван Фёдорович и встал, встали и другие. — Знакомьтесь, то жинка моя, учителька, — сказал он с неожиданным самодовольством.
Лютиков уважительно пожал её энергичную руку. С Шульгой она была знакома и улыбнулась ему:
— А ваша жена?
— Та мои ж уси… — начал было Шульга.
— Ах, простите… простите меня, — вдруг сказала она и быстро закрыла лицо ладонью. Но между пальцев и пониже ладони видно было, как все лицо её залилось краской.
Семья Шульги осталась в районе, захваченном ненцами, и это была одна из причин, по которой Шульга попросил оставить его на подпольной работе в области. Семья его не успела выехать, потому что немцы вторглись так внезапно, а Костиевич был в это время в дальних станицах: сбивал гурты скота для угона на восток.
Семья у Шульги была очень простая, как и он сам. Когда семьи работников эвакуировались на восток, семья Матвея Костиевича — жена и двое ребят: девочка-школьница и семилетний сын — не пожелала уехать, и сам Матвей Костиевич не настаивал на том, чтобы семья уехала. Когда он был ещё молодым и партизанил в этих местах, его молодая жена была вместе с ним, и первый их сын, теперь командир Красной Армии, родился как раз в это время. И им, по старой памяти, казалось, что семьи и в трудную пору жизни не должны разлучаться, а должны нести все тяготы вместе, — так они воспитывали и детей своих. Теперь Матвей Костиевич чувствовал себя виноватым в том, что его жена и дети остались в руках немцев, и надеялся ещё выручить их, если они живы.
— Простите меня, — снова сказала жена Проценко, отнимая от лица руку, и сочувственно и виновато посмотрела на Костиевича.
— Що ж, товарищи дорогие… — начал было Иван Фёдорович и смолк.
Пора уже было ехать. Но все четверо почувствовали, что им очень не хочется расставаться.
Прошло всего лишь несколько часов, как их товарищи уехали, уехали к своим, по своей земле, а они четверо остались здесь, они вступили в новую, неизвестную и такую странную, после того как двадцать четыре года они свободно ходили по родной земле, подпольную жизнь. Они только что видели своих товарищей, товарищи были ещё так недалеко от них, что физически их ещё можно было бы догнать, но они не могли догнать своих товарищей. А они, четверо, стали теперь так близки друг другу — ближе, чем самые родные люди. И им очень трудно было расстаться.
Они стоя долго трясли руки друг другу.
— Побачим, що воны за немци, яки воны хозяева та правители, — говорил Проценко.
— Вы себя берегите, Иван Фёдоровичу, — сказал Лютиков очень серьёзно.
— Та я живучий, як трава. Бережись ты, Филипп Петрович, и ты, Костиевич.
— А я бессмертный, — грустно улыбнулся Шульга.
Лютиков строго посмотрел на него и ничего не сказал.
Они по очереди обнялись, поцеловались, стараясь не встречаться глазами.
— Прощайте, — сказала жена Проценко. Она не улыбнулась, она сказала это как-то даже торжественно, и слезы выступили на её глазах.
Лютиков вышел первым, а за ним Шульга. Они ушли так же, как и пришли, — чёрным ходом, через дворик. Здесь были разные хозяйственные пристройки, из-за которых каждый незаметно вышел на соседнюю, параллельную главной, улицу.
А Иван Фёдорович с женой вышли на главную, Садовую улицу, упиравшуюся в ворота парка.
В лицо им ударило жаркое послеполуденное солнце.
Иван Фёдорович увидел нагруженную машину, напротив через улицу, работника на ней и юношу и девушку, прощавшихся возле машины, и понял, почему жена его была так обеспокоена.
Он долго крутил ручкой, «газик» встряхивало, но мотор не заводился.
— Катя, покрути ты, а я дам газу, — смущённо сказал Проценко, залезая в машину.
Жена взялась за ручку своей тонкой загорелой рукой и с неожиданной силой сделала несколько рывков. Машина завелась. Жена Ивана Фёдоровича тыльной стороной ладони смахнула пот со лба, швырнула ручку в ноги шофёрского сиденья и сама села рядом с Иваном Фёдоровичем. «Газик» рывками, будто уросливый конёк, стреляя выхлопной трубой и пуская струйки грязновато-синеватого дыма, побежал по улице, потом наладился и вскоре скрылся за спуском к переезду.
— И понимаешь, входит этот Толя Орлов, — знаешь его? — глуховатым баском говорил в это время Ваня Земнухов.
— Не знаю, он, наверно, из школы Ворошилова, — беззвучно отвечала Клава.
— Одним словом, он ко мне: «Товарищ Земнухов, здесь через несколько домов от вас живёт Володя Осьмухин, очень активный комсомолец, недавно перенёс операцию аппендицита, и его рано привезли домой, и вот у него открылся шов и загноился, не можете ли вы ему достать подводу?» Понимаешь моё положение? Я этого Володю Осьмухина прекрасно знаю, — золото, а не парень! Понимаешь моё положение? «Ну, — я говорю, — иди к Володе, я сейчас зайду тут в одно место, а потом постараюсь достать что-нибудь и зайду к вам». А сам побежал к тебе. Теперь ты понимаешь, почему я не могу поехать с вами? — виновато говорил Ваня, стараясь заглянуть в её глаза, все больше наполнявшиеся слезами. — Но мы с Жорой Арутюнянцем… — снова начал он.
— Ваня, — сказала она, вдруг приблизившись к самому его лицу и обдав его тёплым молочным дыханием. — Ваня, я горжусь тобой, я так горжусь тобой, я… — Она испустила стон, совсем не девичий, а какой-то низкий, бабий, и с этим стоном, забыв обо всем на свете, свободным, тоже не девичьим, а бабьим движением охватила его шею своими большими, полными, прохладными руками и страстно прильнула к его губам.
Девушка оторвалась от Вани и убежала в калитку. Ваня постоял немного, потом повернулся и, размахивая длинными руками, подставляя лицо и растрепавшиеся волосы, которых он уже не поправлял, солнцу, быстро пошёл по улице в сторону от парка.
То вдохновение, которое, как угли под пеплом, теплилось в душе его, теперь, как пламя, освещало необыкновенное лицо его, но ни Клава и никто из людей не видели его лица теперь, когда оно стало таким прекрасным. Ваня один шёл по улице, размахивая руками. Где-то в районе ещё рвали шахты, где-то ещё бежали, плакали, ругались люди, шли отступающие войска, слышались раскаты орудийных залпов, моторы грозно ревели в небе, дым и пыль стояли в воздухе и солнце немилосердно калило, но для Вани Земнухова не существовало уже ничего, кроме этих полных, прохладных, нежных рук на его шее и этого терпкого, страстного, смоченного слезами поцелуя на губах его.
Все, что происходило вокруг него, все это уже не страшило его, потому что не было уже ничего невозможного для него. Он мог бы эвакуировать не только Володю Осьмухина, а весь город — с женщинами, детьми и стариками, со всем их имуществом.
«Я горжусь тобой, я так горжусь тобой», — говорила она низким бархатным голосом, и больше он уже ни о чем не мог думать. Ему было девятнадцать лет.
Глава девятая
Никто не мог сказать, как сложится жизнь при немцах.
Лютиков и Шульга заблаговременно договорились о том, как им выходить друг друга: по условному знаку, через третье лицо, хозяина главной явочной квартиры в Краснодоне.
Они вышли порознь и пошли каждый своей дорогой. Могли ли они предполагать, что уже никогда больше не увидят друг друга?
Филипп Петрович поступил так, как говорил Ивану Фёдоровичу: он исчез.
Шульге тоже надо было бы сейчас скромненько спрятаться на одной из квартир, указанных ему, — лучше всего на квартире Ивана Гнатенко, или Кондратовича, как его запросто звали, старого партизана, его товарища. Но Шульга не видел Кондратовича двенадцать лет и почувствовал, что ему очень и очень не хочется именно сейчас идти к Ивану Гнатенко.
Как ни спокойно он держался, душа его болела и страдала. Ему нужен был сейчас человек очень близкий. И Матвей Костиевич стал вспоминать, кто же есть в Краснодоне из тех, с кем он особенно был близок во время того подполья, в 1918-1919 годах.
И тут Матвей Костиевич вспомнил сестру старого своего товарища Леонида Рыбалова, Лизу, и на большом лице его с въевшимися на всю жизнь крапинами угля выступила детская улыбка. Он вспомнил Лизу Рыбалову, какой она была в те годы, стройная, светловолосая, бесстрашная, с резкими движениями и голосом, быстроглазая, вспомнил, как она носила ему и Леониду еду на «Сеняки» и как она смеялась, сверкая белыми зубами, когда Шульга все шутил, что жалко, мол, у меня жинка, а то бы я за тобой присватал. И она ж хорошо знала жену его!
Лет десять — двенадцать тому назад он как-то встретил её на улице и один раз, кажется, на каком-то женском собрании. Помнится, она была уже замужем. Да, она сразу же после гражданской войны вышла за какого-то Осьмухина. Этот Осьмухин служил потом в тресте. Он же сам, Матвей Шульга, был в жилищной комиссии, когда им давали квартиру в стандартном доме где-то на той улице, что идёт к шахте № 5.
Он все вспоминал Лизу такой, какой он знал её в дни молодости, и на него с такой силой нахлынули воспоминания тех молодых дней, что он снова почувствовал себя молодым. И все, что предстояло ему теперь, вдруг тоже представилось ему как бы освещённым светом его молодости. «Она не могла измениться, — думал он, — муж её, Осьмухин, тоже вроде свой был человек… А, куда ни шло, задери его черт, зайду к Лизе Рыбаловой! Может, они не уехали, может, сама судьба ведёт меня до них. А может, она уже одна живёт?»
— с волнением думал он, спускаясь к переезду.
За десять лет, что он тут не был, весь этот район застроился каменными домами, и теперь уже трудно было разобраться, в каком из них могут жить Осьмухины. Долго ходил он по притихшим улицам, среди домов с закрытыми ставнями, не решаясь зайти и спросить. Наконец он сообразил, что надо ориентироваться по копру шахты № 5, видневшемуся далеко в степи, и, когда он пошёл улицей, глядевшей прямо на копёр, он сразу нашёл домик Осьмухиных.
Окна с цветами на подоконниках были распахнуты — ему почудились молодые голоса в комнатах, и сердце его забилось, как в молодости, когда он постучал в дверь. Наверно, его не слышно было; он постучал ещё раз. За дверью послышались шаги в мягкой обуви.
Перед ним стояла Лиза Рыбалова, Елизавета Алексеевна, в домашних туфлях, с лицом одновременно и злым и полным горечи, с опухшими, красными от слез глазами. «Эге, как потрепала её жизнь», — мгновенно подумал Шульга.
Но все же он сразу узнал её. У неё и в молодости бывало это резкое выражение не то раздражения, не то злости, но Матвей Костиевич знал, как она на самом деле была добра. Она по-прежнему была стройна, и в светлых её волосах не было седины, но продольные морщины, морщины тяжёлых переживаний и труда, легли по лицу её. И одета она была как-то неряшливо, — раньше она никогда не допускала себя до этого.
Она недружелюбно и вопросительно смотрела на незнакомого человека, который стоял на крыльце её дома. И вдруг выражение удивления и словно отдалённой радости, возникшей где-то за стоящими в глазах слезами, появилось в лице её.
— Матвей Константинович… Товарищ Шульга! — сказала она, и рука её, державшая скобу двери, беспомощно упала. — Каким вас ветром занесло?.. В такое время!
— Трошки извини, Лиза, чи Лизавета Алексеевна, не знаю, як прикажешь звать… Еду вот на восток, эвакуируюсь, забежал проведать.
— То-то, что на восток — все, все на восток! А мы? А дети наши? — вдруг сразу возбуждённо заговорила она, нервными движениями быстро поправляя волосы, глядя на него не то злыми, не то очень замученными глазами. — Вот вы едете на восток, товарищ Шульга, а сын мой лежит после операции, а вы вот едете на восток! — повторяла она, точно именно Матвей Костиевич не раз был ею предупреждён о том, что так может быть, и вот именно так и случилось, и он был виноват в этом.
— Извините, не серчайте, — сказал Матвей Костиевич очень спокойно и примирительно, хотя в душе его внезапной грустью отозвалась какая-то тоненькая-тоненькая струна. «Вот ты какая оказалась, Лиза Рыбалова, — отозвалась эта струна, — вот как ты встретила меня, милая моя Лиза!»
Но он многое видел в своей жизни и владел собой.
— Скажите толком, что у вас приключилось такое?
Он тоже перешёл на «вы».
— Да уж и вы извините, — сказала она все в той же резкой манере. Тень давнишнего доброго отношения снова появилась в лице её. — Заходите… Только у нас такое идёт! — Она махнула рукой, и на её красных, подпухших глазах снова выступили слезы.
Она отступила, приглашая его пройти. Он вслед за ней вошёл в полутёмную переднюю. И сразу в распахнутую дверь, в залитой солнцем комнате направо, увидел трех или четырех парубков и девушку, стоявших возле кровати, на которой полулежал на подушке, покрытый выше пояса простыней подросток-юноша с когда-то сильно загорелым, а теперь побледневшим лицом, с тёмными глазами, в белой майке с отложным воротничком.
— Это к сыну прощаться пришли. Вы сюда пройдите. — Елизавета Алексеевна указала ему в комнату напротив. Комната была с теневой стороны дома, в ней было темновато и прохладно.
— Так здравствуйте ж поперву, — сказал Матвей Костиевич, снимая кепку и обнажая крепкую, стриженную под машинку голову, и протянул руку. — Не знаю, як уже вас и называть — Лиза чи Лизавета Алексеевна?
— Зовите, как вам удобнее. За важностью не гонюсь и величанья не требую, а только какая уж я Лиза? Была Лиза, а теперь… — Она резко махнула рукой и замученно и виновато и в то же время как-то очень женственно взглянула на Матвея Костиевича своими подпухшими светлыми глазами.
— Для меня ты всегда будешь Лиза, бо я уже сам старый, — улыбнулся Шульга, садясь на стул.
Она села напротив него.
— А коли я уже старый, извини, начну прямо с замечания тебе, — все с той же улыбкой, но очень серьёзно продолжал Шульга. — На то, что я еду на восток и другие наши люди едут на восток, на то ты серчать не должна. Сроку нам немец проклятый не отпустил. Когда-то ты вроде была своя жинка — значит, могу тебе сказать, что он, тот немец проклятый, вышел нам в глубокий тыл.
— А нам с этого разве легче? — с тоской сказала она. — Вы ж едете, а мы остаёмся…
— Кто же в том виноват? — сказал он, помрачнев. — Семьи, такие, как ваша, — сказал он, вспомнив свою семью, — мы с начала войны и доси вывозили на восток, и помощь давали, и транспорт. Мало сказать, семьи — мы тысячи, десятки тысяч рабочих людей вывезли на Урал, в Сибирь. Чего ж вы в своё время не ехали? — спросил Матвей Костиевич со все более возникавшим в нем горьким чувством.
Она молчала, и в том, как она сидела, неподвижно, прямо, точно прислушиваясь к тому, что происходило в другой комнате, через переднюю, чувствовалось, что она плохо слушает его. И сам он невольно стал прислушиваться к тому, что происходит в той комнате.
Оттуда доносились только редкие тихие звуки голосов, и нельзя было понять, что там происходит.
Ваня Земнухов, при всей его настойчивости и хладнокровии, которые у товарищей его вошли даже в поговорку, так и не нашёл подводы или места в машине для Володи Осьмухина и вернулся домой, где он застал истомившегося от ожидания Жору Арутюнянца. Отец тоже был уже дома, и по этому признаку Ваня понял, что Ковалёвы уехали.
Жора Арутюнянц был сильно вытянувшийся в длину, но все же на полголовы ниже Земнухова, очень чёрный от природы да ещё сильно загоревший семнадцатилетний юноша, с красивыми, в загнутых ресницах, армянскими чёрными глазами и полными губами. Он смахивал на негра.
Несмотря на разницу в годах, они сдружились за эти несколько дней: оба они были страстные книгочии.
Ваню Земнухова даже называли в школе профессором. У него был только один парадный, серый в коричневую полоску, костюм, который он надевал в торжественных случаях жизни и который, как все, что носил Ваня, был ему уже коротковат. Но, когда он поддевал под пиджак белую с отложным воротничком сорочку, повязывал коричневый галстук, надевал свои в чёрной роговой оправе очки и появлялся в коридоре школы с карманами, полными газет, и с книгой, которую он нёс в согнутой руке, рассеянно похлопывая себя ею по плечу, шёл по коридору вразвалку, неизменно спокойный, молчаливый, с этим скрытым вдохновением, которое таким ровным и ясным светом горело в душе его, отбрасывая на бледное лицо его какой-то дальний отсвет, — все товарищи, а особенно ученики младших классов, его питомцы-пионеры, с невольным почтением уступали ему дорогу, как будто он и в самом деле был профессором.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
Он не успел развить своей мысли. Хлопнула наружная дверь с улицы, по комнатам послышались звуки шагов, и вошла та самая женщина, что сидела в «газике» у дома. На лице её было написано все, что она испытывала, поджидая Ивана Фёдоровича.
— Заждалась, Катя? Та вже ж поихалы, — с широкой виноватой улыбкой сказал Иван Фёдорович и встал, встали и другие. — Знакомьтесь, то жинка моя, учителька, — сказал он с неожиданным самодовольством.
Лютиков уважительно пожал её энергичную руку. С Шульгой она была знакома и улыбнулась ему:
— А ваша жена?
— Та мои ж уси… — начал было Шульга.
— Ах, простите… простите меня, — вдруг сказала она и быстро закрыла лицо ладонью. Но между пальцев и пониже ладони видно было, как все лицо её залилось краской.
Семья Шульги осталась в районе, захваченном ненцами, и это была одна из причин, по которой Шульга попросил оставить его на подпольной работе в области. Семья его не успела выехать, потому что немцы вторглись так внезапно, а Костиевич был в это время в дальних станицах: сбивал гурты скота для угона на восток.
Семья у Шульги была очень простая, как и он сам. Когда семьи работников эвакуировались на восток, семья Матвея Костиевича — жена и двое ребят: девочка-школьница и семилетний сын — не пожелала уехать, и сам Матвей Костиевич не настаивал на том, чтобы семья уехала. Когда он был ещё молодым и партизанил в этих местах, его молодая жена была вместе с ним, и первый их сын, теперь командир Красной Армии, родился как раз в это время. И им, по старой памяти, казалось, что семьи и в трудную пору жизни не должны разлучаться, а должны нести все тяготы вместе, — так они воспитывали и детей своих. Теперь Матвей Костиевич чувствовал себя виноватым в том, что его жена и дети остались в руках немцев, и надеялся ещё выручить их, если они живы.
— Простите меня, — снова сказала жена Проценко, отнимая от лица руку, и сочувственно и виновато посмотрела на Костиевича.
— Що ж, товарищи дорогие… — начал было Иван Фёдорович и смолк.
Пора уже было ехать. Но все четверо почувствовали, что им очень не хочется расставаться.
Прошло всего лишь несколько часов, как их товарищи уехали, уехали к своим, по своей земле, а они четверо остались здесь, они вступили в новую, неизвестную и такую странную, после того как двадцать четыре года они свободно ходили по родной земле, подпольную жизнь. Они только что видели своих товарищей, товарищи были ещё так недалеко от них, что физически их ещё можно было бы догнать, но они не могли догнать своих товарищей. А они, четверо, стали теперь так близки друг другу — ближе, чем самые родные люди. И им очень трудно было расстаться.
Они стоя долго трясли руки друг другу.
— Побачим, що воны за немци, яки воны хозяева та правители, — говорил Проценко.
— Вы себя берегите, Иван Фёдоровичу, — сказал Лютиков очень серьёзно.
— Та я живучий, як трава. Бережись ты, Филипп Петрович, и ты, Костиевич.
— А я бессмертный, — грустно улыбнулся Шульга.
Лютиков строго посмотрел на него и ничего не сказал.
Они по очереди обнялись, поцеловались, стараясь не встречаться глазами.
— Прощайте, — сказала жена Проценко. Она не улыбнулась, она сказала это как-то даже торжественно, и слезы выступили на её глазах.
Лютиков вышел первым, а за ним Шульга. Они ушли так же, как и пришли, — чёрным ходом, через дворик. Здесь были разные хозяйственные пристройки, из-за которых каждый незаметно вышел на соседнюю, параллельную главной, улицу.
А Иван Фёдорович с женой вышли на главную, Садовую улицу, упиравшуюся в ворота парка.
В лицо им ударило жаркое послеполуденное солнце.
Иван Фёдорович увидел нагруженную машину, напротив через улицу, работника на ней и юношу и девушку, прощавшихся возле машины, и понял, почему жена его была так обеспокоена.
Он долго крутил ручкой, «газик» встряхивало, но мотор не заводился.
— Катя, покрути ты, а я дам газу, — смущённо сказал Проценко, залезая в машину.
Жена взялась за ручку своей тонкой загорелой рукой и с неожиданной силой сделала несколько рывков. Машина завелась. Жена Ивана Фёдоровича тыльной стороной ладони смахнула пот со лба, швырнула ручку в ноги шофёрского сиденья и сама села рядом с Иваном Фёдоровичем. «Газик» рывками, будто уросливый конёк, стреляя выхлопной трубой и пуская струйки грязновато-синеватого дыма, побежал по улице, потом наладился и вскоре скрылся за спуском к переезду.
— И понимаешь, входит этот Толя Орлов, — знаешь его? — глуховатым баском говорил в это время Ваня Земнухов.
— Не знаю, он, наверно, из школы Ворошилова, — беззвучно отвечала Клава.
— Одним словом, он ко мне: «Товарищ Земнухов, здесь через несколько домов от вас живёт Володя Осьмухин, очень активный комсомолец, недавно перенёс операцию аппендицита, и его рано привезли домой, и вот у него открылся шов и загноился, не можете ли вы ему достать подводу?» Понимаешь моё положение? Я этого Володю Осьмухина прекрасно знаю, — золото, а не парень! Понимаешь моё положение? «Ну, — я говорю, — иди к Володе, я сейчас зайду тут в одно место, а потом постараюсь достать что-нибудь и зайду к вам». А сам побежал к тебе. Теперь ты понимаешь, почему я не могу поехать с вами? — виновато говорил Ваня, стараясь заглянуть в её глаза, все больше наполнявшиеся слезами. — Но мы с Жорой Арутюнянцем… — снова начал он.
— Ваня, — сказала она, вдруг приблизившись к самому его лицу и обдав его тёплым молочным дыханием. — Ваня, я горжусь тобой, я так горжусь тобой, я… — Она испустила стон, совсем не девичий, а какой-то низкий, бабий, и с этим стоном, забыв обо всем на свете, свободным, тоже не девичьим, а бабьим движением охватила его шею своими большими, полными, прохладными руками и страстно прильнула к его губам.
Девушка оторвалась от Вани и убежала в калитку. Ваня постоял немного, потом повернулся и, размахивая длинными руками, подставляя лицо и растрепавшиеся волосы, которых он уже не поправлял, солнцу, быстро пошёл по улице в сторону от парка.
То вдохновение, которое, как угли под пеплом, теплилось в душе его, теперь, как пламя, освещало необыкновенное лицо его, но ни Клава и никто из людей не видели его лица теперь, когда оно стало таким прекрасным. Ваня один шёл по улице, размахивая руками. Где-то в районе ещё рвали шахты, где-то ещё бежали, плакали, ругались люди, шли отступающие войска, слышались раскаты орудийных залпов, моторы грозно ревели в небе, дым и пыль стояли в воздухе и солнце немилосердно калило, но для Вани Земнухова не существовало уже ничего, кроме этих полных, прохладных, нежных рук на его шее и этого терпкого, страстного, смоченного слезами поцелуя на губах его.
Все, что происходило вокруг него, все это уже не страшило его, потому что не было уже ничего невозможного для него. Он мог бы эвакуировать не только Володю Осьмухина, а весь город — с женщинами, детьми и стариками, со всем их имуществом.
«Я горжусь тобой, я так горжусь тобой», — говорила она низким бархатным голосом, и больше он уже ни о чем не мог думать. Ему было девятнадцать лет.
Глава девятая
Никто не мог сказать, как сложится жизнь при немцах.
Лютиков и Шульга заблаговременно договорились о том, как им выходить друг друга: по условному знаку, через третье лицо, хозяина главной явочной квартиры в Краснодоне.
Они вышли порознь и пошли каждый своей дорогой. Могли ли они предполагать, что уже никогда больше не увидят друг друга?
Филипп Петрович поступил так, как говорил Ивану Фёдоровичу: он исчез.
Шульге тоже надо было бы сейчас скромненько спрятаться на одной из квартир, указанных ему, — лучше всего на квартире Ивана Гнатенко, или Кондратовича, как его запросто звали, старого партизана, его товарища. Но Шульга не видел Кондратовича двенадцать лет и почувствовал, что ему очень и очень не хочется именно сейчас идти к Ивану Гнатенко.
Как ни спокойно он держался, душа его болела и страдала. Ему нужен был сейчас человек очень близкий. И Матвей Костиевич стал вспоминать, кто же есть в Краснодоне из тех, с кем он особенно был близок во время того подполья, в 1918-1919 годах.
И тут Матвей Костиевич вспомнил сестру старого своего товарища Леонида Рыбалова, Лизу, и на большом лице его с въевшимися на всю жизнь крапинами угля выступила детская улыбка. Он вспомнил Лизу Рыбалову, какой она была в те годы, стройная, светловолосая, бесстрашная, с резкими движениями и голосом, быстроглазая, вспомнил, как она носила ему и Леониду еду на «Сеняки» и как она смеялась, сверкая белыми зубами, когда Шульга все шутил, что жалко, мол, у меня жинка, а то бы я за тобой присватал. И она ж хорошо знала жену его!
Лет десять — двенадцать тому назад он как-то встретил её на улице и один раз, кажется, на каком-то женском собрании. Помнится, она была уже замужем. Да, она сразу же после гражданской войны вышла за какого-то Осьмухина. Этот Осьмухин служил потом в тресте. Он же сам, Матвей Шульга, был в жилищной комиссии, когда им давали квартиру в стандартном доме где-то на той улице, что идёт к шахте № 5.
Он все вспоминал Лизу такой, какой он знал её в дни молодости, и на него с такой силой нахлынули воспоминания тех молодых дней, что он снова почувствовал себя молодым. И все, что предстояло ему теперь, вдруг тоже представилось ему как бы освещённым светом его молодости. «Она не могла измениться, — думал он, — муж её, Осьмухин, тоже вроде свой был человек… А, куда ни шло, задери его черт, зайду к Лизе Рыбаловой! Может, они не уехали, может, сама судьба ведёт меня до них. А может, она уже одна живёт?»
— с волнением думал он, спускаясь к переезду.
За десять лет, что он тут не был, весь этот район застроился каменными домами, и теперь уже трудно было разобраться, в каком из них могут жить Осьмухины. Долго ходил он по притихшим улицам, среди домов с закрытыми ставнями, не решаясь зайти и спросить. Наконец он сообразил, что надо ориентироваться по копру шахты № 5, видневшемуся далеко в степи, и, когда он пошёл улицей, глядевшей прямо на копёр, он сразу нашёл домик Осьмухиных.
Окна с цветами на подоконниках были распахнуты — ему почудились молодые голоса в комнатах, и сердце его забилось, как в молодости, когда он постучал в дверь. Наверно, его не слышно было; он постучал ещё раз. За дверью послышались шаги в мягкой обуви.
Перед ним стояла Лиза Рыбалова, Елизавета Алексеевна, в домашних туфлях, с лицом одновременно и злым и полным горечи, с опухшими, красными от слез глазами. «Эге, как потрепала её жизнь», — мгновенно подумал Шульга.
Но все же он сразу узнал её. У неё и в молодости бывало это резкое выражение не то раздражения, не то злости, но Матвей Костиевич знал, как она на самом деле была добра. Она по-прежнему была стройна, и в светлых её волосах не было седины, но продольные морщины, морщины тяжёлых переживаний и труда, легли по лицу её. И одета она была как-то неряшливо, — раньше она никогда не допускала себя до этого.
Она недружелюбно и вопросительно смотрела на незнакомого человека, который стоял на крыльце её дома. И вдруг выражение удивления и словно отдалённой радости, возникшей где-то за стоящими в глазах слезами, появилось в лице её.
— Матвей Константинович… Товарищ Шульга! — сказала она, и рука её, державшая скобу двери, беспомощно упала. — Каким вас ветром занесло?.. В такое время!
— Трошки извини, Лиза, чи Лизавета Алексеевна, не знаю, як прикажешь звать… Еду вот на восток, эвакуируюсь, забежал проведать.
— То-то, что на восток — все, все на восток! А мы? А дети наши? — вдруг сразу возбуждённо заговорила она, нервными движениями быстро поправляя волосы, глядя на него не то злыми, не то очень замученными глазами. — Вот вы едете на восток, товарищ Шульга, а сын мой лежит после операции, а вы вот едете на восток! — повторяла она, точно именно Матвей Костиевич не раз был ею предупреждён о том, что так может быть, и вот именно так и случилось, и он был виноват в этом.
— Извините, не серчайте, — сказал Матвей Костиевич очень спокойно и примирительно, хотя в душе его внезапной грустью отозвалась какая-то тоненькая-тоненькая струна. «Вот ты какая оказалась, Лиза Рыбалова, — отозвалась эта струна, — вот как ты встретила меня, милая моя Лиза!»
Но он многое видел в своей жизни и владел собой.
— Скажите толком, что у вас приключилось такое?
Он тоже перешёл на «вы».
— Да уж и вы извините, — сказала она все в той же резкой манере. Тень давнишнего доброго отношения снова появилась в лице её. — Заходите… Только у нас такое идёт! — Она махнула рукой, и на её красных, подпухших глазах снова выступили слезы.
Она отступила, приглашая его пройти. Он вслед за ней вошёл в полутёмную переднюю. И сразу в распахнутую дверь, в залитой солнцем комнате направо, увидел трех или четырех парубков и девушку, стоявших возле кровати, на которой полулежал на подушке, покрытый выше пояса простыней подросток-юноша с когда-то сильно загорелым, а теперь побледневшим лицом, с тёмными глазами, в белой майке с отложным воротничком.
— Это к сыну прощаться пришли. Вы сюда пройдите. — Елизавета Алексеевна указала ему в комнату напротив. Комната была с теневой стороны дома, в ней было темновато и прохладно.
— Так здравствуйте ж поперву, — сказал Матвей Костиевич, снимая кепку и обнажая крепкую, стриженную под машинку голову, и протянул руку. — Не знаю, як уже вас и называть — Лиза чи Лизавета Алексеевна?
— Зовите, как вам удобнее. За важностью не гонюсь и величанья не требую, а только какая уж я Лиза? Была Лиза, а теперь… — Она резко махнула рукой и замученно и виновато и в то же время как-то очень женственно взглянула на Матвея Костиевича своими подпухшими светлыми глазами.
— Для меня ты всегда будешь Лиза, бо я уже сам старый, — улыбнулся Шульга, садясь на стул.
Она села напротив него.
— А коли я уже старый, извини, начну прямо с замечания тебе, — все с той же улыбкой, но очень серьёзно продолжал Шульга. — На то, что я еду на восток и другие наши люди едут на восток, на то ты серчать не должна. Сроку нам немец проклятый не отпустил. Когда-то ты вроде была своя жинка — значит, могу тебе сказать, что он, тот немец проклятый, вышел нам в глубокий тыл.
— А нам с этого разве легче? — с тоской сказала она. — Вы ж едете, а мы остаёмся…
— Кто же в том виноват? — сказал он, помрачнев. — Семьи, такие, как ваша, — сказал он, вспомнив свою семью, — мы с начала войны и доси вывозили на восток, и помощь давали, и транспорт. Мало сказать, семьи — мы тысячи, десятки тысяч рабочих людей вывезли на Урал, в Сибирь. Чего ж вы в своё время не ехали? — спросил Матвей Костиевич со все более возникавшим в нем горьким чувством.
Она молчала, и в том, как она сидела, неподвижно, прямо, точно прислушиваясь к тому, что происходило в другой комнате, через переднюю, чувствовалось, что она плохо слушает его. И сам он невольно стал прислушиваться к тому, что происходит в той комнате.
Оттуда доносились только редкие тихие звуки голосов, и нельзя было понять, что там происходит.
Ваня Земнухов, при всей его настойчивости и хладнокровии, которые у товарищей его вошли даже в поговорку, так и не нашёл подводы или места в машине для Володи Осьмухина и вернулся домой, где он застал истомившегося от ожидания Жору Арутюнянца. Отец тоже был уже дома, и по этому признаку Ваня понял, что Ковалёвы уехали.
Жора Арутюнянц был сильно вытянувшийся в длину, но все же на полголовы ниже Земнухова, очень чёрный от природы да ещё сильно загоревший семнадцатилетний юноша, с красивыми, в загнутых ресницах, армянскими чёрными глазами и полными губами. Он смахивал на негра.
Несмотря на разницу в годах, они сдружились за эти несколько дней: оба они были страстные книгочии.
Ваню Земнухова даже называли в школе профессором. У него был только один парадный, серый в коричневую полоску, костюм, который он надевал в торжественных случаях жизни и который, как все, что носил Ваня, был ему уже коротковат. Но, когда он поддевал под пиджак белую с отложным воротничком сорочку, повязывал коричневый галстук, надевал свои в чёрной роговой оправе очки и появлялся в коридоре школы с карманами, полными газет, и с книгой, которую он нёс в согнутой руке, рассеянно похлопывая себя ею по плечу, шёл по коридору вразвалку, неизменно спокойный, молчаливый, с этим скрытым вдохновением, которое таким ровным и ясным светом горело в душе его, отбрасывая на бледное лицо его какой-то дальний отсвет, — все товарищи, а особенно ученики младших классов, его питомцы-пионеры, с невольным почтением уступали ему дорогу, как будто он и в самом деле был профессором.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12