При этом тихо насвистывает, скрывая смущение. А она все еще лежит, не шевелясь и бессильно раскинув заголенные ноги, молочно белеющие в потемках, словно никак не очнется от перепавшего на ее бабью долю мимолетного счастья. .
Солдат поднялся на ноги, счищая с колен приставший сор.
— Уходишь? — тихо спрашивает она, не разлепляя век.
— А чего поделаешь? — неловко оправдывается парень. — Мы — люди казенные.
— Куда спешишь? Еще и паровоз-то не гудел.
— Никак по второму разу желаешь?
— Да кто ж откажется? — улыбается она с закрытыми глазами. — Только не для себя прошу. Мы тут с подружкой, она за кустом дожидается.
Солдат прищурился на ближайший куст. Оттуда, из-за редких ветвей, чуть не плача от стыда, робко выглядывает курносое лицо. Встретив сытый, утомленный взгляд солдата, девушка отвернулась, потупясь, дрогнула плечами.
— Задача… — безо всякой насмешки почесал затылок солдат. — И то правда, паровоз не гудел.
И музыка, и топот ног доносятся сюда, в пустую комнату Клавы, где на ее койке сидит приунывший Вася, уставший ждать, но не решаясь уйти.
Приоткрыв дверь, заглядывает в комнату невысокая и худая, как подросток, девушка, хочет выпить из бачка, но видит Васю и застывает с приоткрытым в недоумении ртом.
Девушка. Там кавалеров на части рвут, а он тут сидит, прохлаждается…
Вася. Вы тоже не танцуете, сюда вот пришли…
Д е в у ш к а. Я? Там красивым ничего не перепадает, так куда уж мне соваться… Стоять да облизываться… (Смотрит на него доверчиво и вздыхает в простоте душевной.) Вот беда-то, вот беда. Всех мальчишек подчистую на фронт угнали. Одни девки повсюду да вдовы. А мне… весь век в девках пропадать. На меня и без войны никто не зарился. А сейчас нас таких на копейку — десяток. Да и то покупателя нет. (Она подходит к Васе, долго, словно на призрак, смотрит на него.) Можно… я посижу рядом?.. Тихо посижу.
Вася (поспешно подвигаясь на Клавиной койке). Садитесь, садитесь… (И спохватывается.) Нет уж, не на койку, на табурет садитесь… Клава придет, а мы на ее койке… Неудобно как-то…
Она сидит против Васи на табурете, по-детски скрестив ноги и пальцами теребя конец косы, перекинутой через плечо на грудь. Смотрит Васе в глаза, не отрываясь.
Девушка. Вы песни петь умеете?
Вася. Смотря какие…
Девушка. Ну, вот эту… Я начну, а вы поддержите… У нас получится.
И она затягивает песню звучным, чистым голосом:
Позарастали стежки-дорожки, Где проходили милого ножки.
Позарастали мохом-травою, Там, где гуляли, милый, с тобою.
Вася явно любуется ее вдруг похорошевшим лицом, а она поет, словно жалуясь ему на свою судьбу:
Мы обнимались, мы целовались. Помнить друг друга мы обещались, Но с той поры…
Долгий паровозный гудок врывается в открытое окно, и Вася вскакивает с места. Песня обрывается. Вася направляется к дверям, останавливается, как бы прощаясь, обводит глазами комнату, задерживается на Клавиной койке.
Вася. Эшелон уходит. Скажите Клаве… заходил, мол, один знакомый, хотел попрощаться… да не получилось.
Девушка (встает, подходит к нему). А со мной не попрощаетесь?.. Я тоже живой человек.
Вася. Конечно… Будьте счастливы.
Девушка. Не так. На прощанье целуются… Можно я вас поцелую?
Вася. Почему же нет? Только мне некогда…
Девушка (обняла его за шею, встала на носки, коснулась губами его губ). А теперь вы меня поцелуйте.
Вася (смущенно рассмеявшись, неуклюже чмокнул ее в обе щеки). Всего хорошего… Спасибо за песню.
И выбежал из комнаты навстречу нескончаемым заунывным гудкам паровоза.
Из бараков выходили солдаты с девушками в обнимку, а кое-кто выползал из кустов, стряхивая с брюк землю, и девушки, стыдливо оправляя платье, спешили за ними, чтобы проводить до эшелона.
Вася брел один по темной улочке, ориентируясь по гудкам паровоза. Увидел в канаве торчащую дощечку с четырьмя колесиками, подошел ближе. В канаве спал безногий инвалид, который пел на базаре. В траве валялись мандолина и порожняя бутылка из-под водки. И в ушах Васи снова зазвучала песня, тоскливая и печальная, отчего защемило сердце и захотелось плакать.
Клен ты мой опавший,
Клен заледенелый,
Что стоишь нагнувшись
Под метелью белой?
А паровозные гудки, не умолкая, звали, и он заторопился и скоро совсем растаял в темноте.
Та же пустынная станция. На путях уже давно нет эшелона. Сиротливо поблескивают рельсы, пропадая в зыбкой дали. Сухой ветер треплет на стене вокзала полинявший плакат «Все для фронта, все для победы!»
И базар почти пуст. Несколько торговок, несколько покупателей. И скучающий старик-фотограф со своей деревянной треногой под черным покрывалом.
Клава пришла на вокзал с подружкой, и фотограф узнал ее еще издали, подозвал.
— Я уже неделю жду вас, карточки давно готовы, — упрекнул он ее, протянув пять блеклых, мутных фотографий, на которых стояла она, отвернув лицо в сторону, а Вася нелепо застыл, выпучив глаза.
Клава и ее подружка еле сдерживали смех, разглядывая снимки.
— Привет ему от меня, — на прощанье сказал фотограф.
—Да я его знать не знаю, — пожала плечами Клава, а ее подружка, фыркнув, прыснула в кулак, совсем озадачив старого фотографа.
Обе они, смеясь, пошли от него, поравнявшись с инвалидом, сидящим на дощечке с колесиками. Он хрипло пел, прикрыв глаза на испитом, опухшем лице.
Там вон встретил вербу,
Там сосну приметил,
Распевал им песни
Под метель о лете.
Девушки перестали смеяться, бросили в пустую фуражку по монете и, пригорюнившись, остались стоять, с жалостью разглядывая этот обрубок некогда могучего и красивого мужчины.
День. Комната в бараке, где живет Клава. Подруги сгрудились у стола, рассматривая фотокарточки, на которых сняты Клава с Васей. Смеются, подтрунивают над ней, изощряясь в описании Васиных достоинств.
— Господи, — отбивается Клава. — Вот навязался на мою шею. Нужен он мне? Да говорю же: не знаю я его. Помню одно: Васей зовут. Да и то, может, соврал. Хоть бы свой адрес прислал. Отправлю все пять, себе не оставлю. На кой он мне сдался? Объясняй каждому…
Пришел почтальон — старуха с тощей сумкой на боку, и единственное письмо для этой комнаты было адресовано Клаве. Девушки притихли, пока Клава вскрывала треугольный армейский конверт со штампом вместо марки.
— Вот и отправлю все карточки, — приговаривала Клава, вскрывая конверт. — Пусть себе любуется. А мне и не нужно. Кто он мне? Не знала и знать не хочу.
Она достала из конверта листок бумаги с отпечатанным в типографии текстом, а там, где было пропущено слово, вписано от руки чернилами.
«Ваш муж Иванов Василий Петрович, — ничего не понимая, читала Клава, — погиб смертью храбрых в боях за свободу и независимость нашей Родины».
Дальше стояла подпись командира и от руки дописаны слова сочувствия, адресованные ей, Клаве. Слово «муж» в начале письма было тоже вписано чернилами.
— Муж? — насмешливо ахнула одна из девушек. — Что ж ты, Клавка, от нас скрывала? Когда успела?
— Да напутано все! — стала оправдываться Клава. — Вот написали так написали.
— А на войне какой порядок? — сказал кто-то. — Пишут подряд, убитых-то тысячи. Вот без тебя тебя женили.
— Муж… — рассмеялась другая. — Муж объелся груш. На нашу долю мужей не достанется.
— А у Клавки есть, — смеются кругом.
— Слушай, Клава, может, пенсию за него схлопочешь? Документ есть — пусть платят.
—Ну и бывает же. Пишут лишь бы написать. Чего только война не наделает.
— Тише, — вдруг попросила Клава. — Человек умер.
Все девушки, еще смеясь и обсуждая это нелепое письмо, разошлись из комнаты, а Клава осталась за столом, на котором веером лежат пять одинаковых фотографий. На каждой стоит, нелепо вытянувшись, молоденький солдат, в короткой, не по росту, гимнастерке.
Из рукавов торчат длинные руки, сжатые в кулаки. Тонкие ноги утонули в широких голенищах кирзовых сапог. Глаза широко раскрыты. Добрые глаза. Простодушные. И еще совсем детские.
Клава долго смотрела на фотокарточки.
— Убили Васю, — прошептала она те слова, что сказал он ей когда-то на станции, надеясь, что кто-нибудь скажет их после его смерти.
И, уронив голову на стол, заплакала.
Красная площадь в Москве. Военный парад в честь победы во второй мировой войне. По брусчатке, мимо гранитного мавзолея Ленина движутся нескончаемые армейские колонны: сотни современных танков, чудовищной длины артиллерийские орудия, бронетранспортеры с застывшими на них солдатами. И ракеты, ракеты, ракеты. Всех калибров. От крошечных, похожих на игрушки, до межконтинентальных баллистических, чьи расчлененные гигантские туши еле волокут огромные тягачи.
Гремит, сотрясая воздух, медь военных оркестров. Печатают шаг, ровные, как по нитке, квадраты колонн военных академий. Застывшие безусые лица. Юный румянец на щеках. Молодецки расправленные плечи. Четкие взмахи рук в белых перчатках.
Нескончаемый поток юности, закованной в серые шинели.
Женщины и дети на гостевых трибунах в восторге от наблюдаемого зрелища машут букетами цветов.
Над колоннами рокочет вдохновенный голос радиодиктора:
— Сорок лет прошло со дня победы над врагом. Наша страна стала еще крепче, наша армия — еще сильней. В этот торжественный, радостный день мы вспоминаем тех, кто не дожил до светлого дня победы, и склоняем знамена над могилами павших. Двадцать миллионов жизней отдала Россия…
Военный парад проходит на экране телевизора, и торжественный голос диктора сотрясает маленькую, тесную комнату, где сидит на стуле перед экраном немолодая, с седой головой женщина.
Это — Клава. Только на сорок лет старше. С увядшим лицом. С угасшими глазами, равнодушно уставившись в телевизор.
В раскрытое окно видна улица. Типичный пейзаж строящегося района. Деревянные бараки и одинаковые каменные дома, над чьими крышами торчат журавлиные шеи подъемных кранов. Разрытая канавами улица. На кучах песка — связки черных чугунных труб.
Красный транспарант протянут через улицу: «40 лет со дня победы над гитлеровской Германией!» Столбы, к которым прикреплен транспарант, увенчаны тарелками громкоговорителей, и оттуда несутся военные марши и громовое «ура» с Красной площади.
По кучам песка, по доскам, перекинутым через канаву, тащит, привалившегося к ее плечу, мужа соседка Клавы — Полина. Она примерно тех же лет, что и Клава, но располнела, обрюзгла, с вечно озабоченным лицом, какое бывает у матерей семейств, где она, а не муж, — вся опора. Муж — однорукий, с заправленным в карман пустым рукавом пиджака. На лацкане — цветные ленточки медалей.
Сзади них, поддерживая пьяного отца, семенит Леночка — их дочь, худенькая девушка лет семнадцати, с праздничным бантиком в волосах и совсем не праздничным выражением лица.
Леночка (чуть не плача от стыда). Тише вы, зачем — на всю улицу? Людей постыдитесь.
Полина (разъяренная, отвешивает подзатыльник мужу). С утра нализался, победитель! Хороших людей на войне убило, а такое дерьмо в живых ходит, победу празднует!
Гремит марш из репродукторов, солдатское «ура» перекрывает вопли Полины.
А муж висит на ее плече, слезливо и сбивчиво пытается урезонить жену.
Муж. Уж и выпить нельзя! По такому случаю. Товарищей я помянул… Разве тебе это понять, дуре?.. Ваня, Шурка, Коля… Никто старше двадцати лет не дотянул…
С Колей, как сейчас помню, из одного котелка хлебали… Солнышко греет, лежим возле окопа, обедаем. Один котелок — на двоих. Лежим головами друг к дружке, касками стукаемся, когда ложками к котелку тянемся… Я — ложку, он
— ложку. Я — ложку, он — ложку. Полный комфорт, наслаждаемся.
Потом я — ложку, а он свою не тянет, опустил голову, отдыхает… Ну, я, натурально, доел свою половину и его толкаю: ты, мол, Коля, доешь свое. А он
— мертвый, пулей убитый. Так и пообедали.
Полина (хлопая его по затылку). Горе ты мое… нет на тебя погибели.
Радио продолжает репортаж с Красной площади.
Клава, с застывшим, бездумным выражением лица, смотрит в экран телевизора, где маршируют на параде, шеренга за шеренгой, молодые солдаты.
Шум за дверью отвлекает ее. Она встает, прислушивается, чуть приоткрывает дверь.
В длинном коридоре многосемейной коммунальной квартиры, где в каждой комнате — по семье, стоят с букетами цветов два малышка и девочка. В белых рубашках, с красными пионерскими галстуками на шеях. У девочки в косы вплетены ленточки. Смущаясь от волнения и торжественности, дети объясняют угрюмой, неприветливой Полине:
— Мы… по поручению учеников нашей школы пришли поздравить с Днем Победы…
Полина (перебивая их). Ноги бы поучились вытирать… Наследили в коридоре…
Девочка (вытянув ручонку с букетом и волнуясь). Здесь живет вдова героя… Вот ей цветы…
Полина (криво усмехнувшись). Туда несите цветы… В конце коридора — дверь. А наследили… натопали… Ну, что ж, понюхает вдова цветочков и с богом… пусть коридор убирает… вне очереди…
Зардевшаяся от смущения, Клава зарылась лицом в цветы, уговаривает сидящих у стола детей.
Клава. Кушайте, деточки. Печенье ешьте. Вот конфетки. Какие вы красивые, какие хорошие. Спасибо за внимание.
Мальчик (торжественно, ломающимся голоском). Пионеры нашей школы взяли на учет всех вдов в этом районе, будем шефствовать над вами. Мы ведем журнал, куда записываем подвиги погибших солдат. Расскажите, пожалуйста, про вашего мужа…
Пионеры положили на стол блокноты, взяли в руки карандаши и приготовились записывать. А Клава засмущалась, места себе не находит.
К л а в а. Да какие уж подвиги? Погиб. Вот и все! Я-то с ним на фронте не была. Только вот похоронное извещение получила…
Дети бережно трогают пальцами пожелтевший листок извещения, читают, шевеля губами, полустершийся текст.
Мальчик. А до войны, когда вы вместе жили, совершал он героические поступки?
Девочка. Ну, хоть что-нибудь расскажите нам… Ведь вы не забыли его? Второй раз замуж не вышли?..
Клава (опустив голову, горько усмехнулась). Второй раз замуж?.. Нашему поколению, деточки, и для первого раза женихов не хватило. Где уж по второму…
Девочка. Сколько времени вы знали своего мужа?
Клава (встрепенулась). Сколько времени?.. Ну, год…
Мальчик. Один год?
К л а в а. А что? Разве мало? Другие неделю… или еще меньше знали своего. А потом война и — нет его. И такое бывало… Сколько угодно.
Девочка. У вас была любовь?
Клава (еще больше смущаясь). А как же без этого?.. Кто это замуж идет без любви?
Девочка. Расскажите нам, как вы познакомились. За что вы его полюбили?
Клава. За что? Да потому, что он был лучше всех.
Мальчик. И совершал героические поступки?
К л а в а. И поступки. Конечно… Не без этого.
Дети (наперебой).
— Расскажите!
— Пожалуйста…
— Где вы его в первый раз встретили? Клавино лицо становится задумчивым. Она в самом деле силится что-то припомнить… И вспоминает… Улыбается чему-то хорошему, что всплыло в памяти.
…То ли река… То ли озеро… Толпы загорающих на пляже. И все смотрят туда, где над водой высится вышка для прыжков в воду. Там, на самом верху, — загорелый, мускулистый спортсмен. Вася. Да, да, Вася. Он застыл, как бронзовое изваяние, вытянув вперед руки, готовясь к прыжку. И сотни девичьих глаз с восхищением устремлены на него.
А одна пара глаз-знакомая. Это-Клава. Стройненькая, лет двадцати, в купальном костюме, как зачарованная, любуется спортсменом.
Потом он прыгает, описывает в воздухе дугу и уходит без всплеска под воду под восторженные аплодисменты всего пляжа.
Клава купается. Заплыла далеко. Испуганно кричит. Тонет.
Кричат встревоженные люди на берегу.
Вася ныряет, среди водорослей находит Клаву, как русалку, подхватывает ее и устремляется наверх, к солнцу.
Вася выходит на берег, неся на руках Клаву. Она безжизненно запрокинула голову, и волосы ее мокрой, тяжелой волной оставляют след на песке.
Вася опускает ее на песок, склоняется над ней, встав на колени, делает искусственное дыхание. Касается губами ее губ. Пытается оживить ее, дыша изо рта в рот.
И Клава оживает. Приоткрывает глаза. Сплетает свои руки на его шее, обнимает его и целует.
Толпа отдыхающих, окружавшая их, аплодирует. Появляется фотограф. Васю просят попозировать для снимка в газете.
Он берет Клаву на руки, счастливо улыбается. И девушка улыбается.
Щелкает фотоаппарат.
Мальчик. У вас сохранилась газета?
Клава (словно очнувшись от сновидения). Какое там… Война, все сгорело… Одна лишь фотография осталась.
Она достает с комода пожелтевшую от времени, с обтрепанными краями, фотокарточку, на которой застыл солдатик, вытянув руки по швам, рядом — девушка, отвернула лицо и грызет подсолнечные семечки.
Дети рассматривают снимок, переводят взгляды на Клаву, не скрывают своего удивления, как она изменилась за эти десятки лет.
Девочка. А почему вы отвернулись от него?
Клава (сначала растерялась, а потом придумала, что ответить). Да ведь, деточки, и любимые порой ссорятся. Вот как раз повздорили мы с ним:
1 2 3 4
Солдат поднялся на ноги, счищая с колен приставший сор.
— Уходишь? — тихо спрашивает она, не разлепляя век.
— А чего поделаешь? — неловко оправдывается парень. — Мы — люди казенные.
— Куда спешишь? Еще и паровоз-то не гудел.
— Никак по второму разу желаешь?
— Да кто ж откажется? — улыбается она с закрытыми глазами. — Только не для себя прошу. Мы тут с подружкой, она за кустом дожидается.
Солдат прищурился на ближайший куст. Оттуда, из-за редких ветвей, чуть не плача от стыда, робко выглядывает курносое лицо. Встретив сытый, утомленный взгляд солдата, девушка отвернулась, потупясь, дрогнула плечами.
— Задача… — безо всякой насмешки почесал затылок солдат. — И то правда, паровоз не гудел.
И музыка, и топот ног доносятся сюда, в пустую комнату Клавы, где на ее койке сидит приунывший Вася, уставший ждать, но не решаясь уйти.
Приоткрыв дверь, заглядывает в комнату невысокая и худая, как подросток, девушка, хочет выпить из бачка, но видит Васю и застывает с приоткрытым в недоумении ртом.
Девушка. Там кавалеров на части рвут, а он тут сидит, прохлаждается…
Вася. Вы тоже не танцуете, сюда вот пришли…
Д е в у ш к а. Я? Там красивым ничего не перепадает, так куда уж мне соваться… Стоять да облизываться… (Смотрит на него доверчиво и вздыхает в простоте душевной.) Вот беда-то, вот беда. Всех мальчишек подчистую на фронт угнали. Одни девки повсюду да вдовы. А мне… весь век в девках пропадать. На меня и без войны никто не зарился. А сейчас нас таких на копейку — десяток. Да и то покупателя нет. (Она подходит к Васе, долго, словно на призрак, смотрит на него.) Можно… я посижу рядом?.. Тихо посижу.
Вася (поспешно подвигаясь на Клавиной койке). Садитесь, садитесь… (И спохватывается.) Нет уж, не на койку, на табурет садитесь… Клава придет, а мы на ее койке… Неудобно как-то…
Она сидит против Васи на табурете, по-детски скрестив ноги и пальцами теребя конец косы, перекинутой через плечо на грудь. Смотрит Васе в глаза, не отрываясь.
Девушка. Вы песни петь умеете?
Вася. Смотря какие…
Девушка. Ну, вот эту… Я начну, а вы поддержите… У нас получится.
И она затягивает песню звучным, чистым голосом:
Позарастали стежки-дорожки, Где проходили милого ножки.
Позарастали мохом-травою, Там, где гуляли, милый, с тобою.
Вася явно любуется ее вдруг похорошевшим лицом, а она поет, словно жалуясь ему на свою судьбу:
Мы обнимались, мы целовались. Помнить друг друга мы обещались, Но с той поры…
Долгий паровозный гудок врывается в открытое окно, и Вася вскакивает с места. Песня обрывается. Вася направляется к дверям, останавливается, как бы прощаясь, обводит глазами комнату, задерживается на Клавиной койке.
Вася. Эшелон уходит. Скажите Клаве… заходил, мол, один знакомый, хотел попрощаться… да не получилось.
Девушка (встает, подходит к нему). А со мной не попрощаетесь?.. Я тоже живой человек.
Вася. Конечно… Будьте счастливы.
Девушка. Не так. На прощанье целуются… Можно я вас поцелую?
Вася. Почему же нет? Только мне некогда…
Девушка (обняла его за шею, встала на носки, коснулась губами его губ). А теперь вы меня поцелуйте.
Вася (смущенно рассмеявшись, неуклюже чмокнул ее в обе щеки). Всего хорошего… Спасибо за песню.
И выбежал из комнаты навстречу нескончаемым заунывным гудкам паровоза.
Из бараков выходили солдаты с девушками в обнимку, а кое-кто выползал из кустов, стряхивая с брюк землю, и девушки, стыдливо оправляя платье, спешили за ними, чтобы проводить до эшелона.
Вася брел один по темной улочке, ориентируясь по гудкам паровоза. Увидел в канаве торчащую дощечку с четырьмя колесиками, подошел ближе. В канаве спал безногий инвалид, который пел на базаре. В траве валялись мандолина и порожняя бутылка из-под водки. И в ушах Васи снова зазвучала песня, тоскливая и печальная, отчего защемило сердце и захотелось плакать.
Клен ты мой опавший,
Клен заледенелый,
Что стоишь нагнувшись
Под метелью белой?
А паровозные гудки, не умолкая, звали, и он заторопился и скоро совсем растаял в темноте.
Та же пустынная станция. На путях уже давно нет эшелона. Сиротливо поблескивают рельсы, пропадая в зыбкой дали. Сухой ветер треплет на стене вокзала полинявший плакат «Все для фронта, все для победы!»
И базар почти пуст. Несколько торговок, несколько покупателей. И скучающий старик-фотограф со своей деревянной треногой под черным покрывалом.
Клава пришла на вокзал с подружкой, и фотограф узнал ее еще издали, подозвал.
— Я уже неделю жду вас, карточки давно готовы, — упрекнул он ее, протянув пять блеклых, мутных фотографий, на которых стояла она, отвернув лицо в сторону, а Вася нелепо застыл, выпучив глаза.
Клава и ее подружка еле сдерживали смех, разглядывая снимки.
— Привет ему от меня, — на прощанье сказал фотограф.
—Да я его знать не знаю, — пожала плечами Клава, а ее подружка, фыркнув, прыснула в кулак, совсем озадачив старого фотографа.
Обе они, смеясь, пошли от него, поравнявшись с инвалидом, сидящим на дощечке с колесиками. Он хрипло пел, прикрыв глаза на испитом, опухшем лице.
Там вон встретил вербу,
Там сосну приметил,
Распевал им песни
Под метель о лете.
Девушки перестали смеяться, бросили в пустую фуражку по монете и, пригорюнившись, остались стоять, с жалостью разглядывая этот обрубок некогда могучего и красивого мужчины.
День. Комната в бараке, где живет Клава. Подруги сгрудились у стола, рассматривая фотокарточки, на которых сняты Клава с Васей. Смеются, подтрунивают над ней, изощряясь в описании Васиных достоинств.
— Господи, — отбивается Клава. — Вот навязался на мою шею. Нужен он мне? Да говорю же: не знаю я его. Помню одно: Васей зовут. Да и то, может, соврал. Хоть бы свой адрес прислал. Отправлю все пять, себе не оставлю. На кой он мне сдался? Объясняй каждому…
Пришел почтальон — старуха с тощей сумкой на боку, и единственное письмо для этой комнаты было адресовано Клаве. Девушки притихли, пока Клава вскрывала треугольный армейский конверт со штампом вместо марки.
— Вот и отправлю все карточки, — приговаривала Клава, вскрывая конверт. — Пусть себе любуется. А мне и не нужно. Кто он мне? Не знала и знать не хочу.
Она достала из конверта листок бумаги с отпечатанным в типографии текстом, а там, где было пропущено слово, вписано от руки чернилами.
«Ваш муж Иванов Василий Петрович, — ничего не понимая, читала Клава, — погиб смертью храбрых в боях за свободу и независимость нашей Родины».
Дальше стояла подпись командира и от руки дописаны слова сочувствия, адресованные ей, Клаве. Слово «муж» в начале письма было тоже вписано чернилами.
— Муж? — насмешливо ахнула одна из девушек. — Что ж ты, Клавка, от нас скрывала? Когда успела?
— Да напутано все! — стала оправдываться Клава. — Вот написали так написали.
— А на войне какой порядок? — сказал кто-то. — Пишут подряд, убитых-то тысячи. Вот без тебя тебя женили.
— Муж… — рассмеялась другая. — Муж объелся груш. На нашу долю мужей не достанется.
— А у Клавки есть, — смеются кругом.
— Слушай, Клава, может, пенсию за него схлопочешь? Документ есть — пусть платят.
—Ну и бывает же. Пишут лишь бы написать. Чего только война не наделает.
— Тише, — вдруг попросила Клава. — Человек умер.
Все девушки, еще смеясь и обсуждая это нелепое письмо, разошлись из комнаты, а Клава осталась за столом, на котором веером лежат пять одинаковых фотографий. На каждой стоит, нелепо вытянувшись, молоденький солдат, в короткой, не по росту, гимнастерке.
Из рукавов торчат длинные руки, сжатые в кулаки. Тонкие ноги утонули в широких голенищах кирзовых сапог. Глаза широко раскрыты. Добрые глаза. Простодушные. И еще совсем детские.
Клава долго смотрела на фотокарточки.
— Убили Васю, — прошептала она те слова, что сказал он ей когда-то на станции, надеясь, что кто-нибудь скажет их после его смерти.
И, уронив голову на стол, заплакала.
Красная площадь в Москве. Военный парад в честь победы во второй мировой войне. По брусчатке, мимо гранитного мавзолея Ленина движутся нескончаемые армейские колонны: сотни современных танков, чудовищной длины артиллерийские орудия, бронетранспортеры с застывшими на них солдатами. И ракеты, ракеты, ракеты. Всех калибров. От крошечных, похожих на игрушки, до межконтинентальных баллистических, чьи расчлененные гигантские туши еле волокут огромные тягачи.
Гремит, сотрясая воздух, медь военных оркестров. Печатают шаг, ровные, как по нитке, квадраты колонн военных академий. Застывшие безусые лица. Юный румянец на щеках. Молодецки расправленные плечи. Четкие взмахи рук в белых перчатках.
Нескончаемый поток юности, закованной в серые шинели.
Женщины и дети на гостевых трибунах в восторге от наблюдаемого зрелища машут букетами цветов.
Над колоннами рокочет вдохновенный голос радиодиктора:
— Сорок лет прошло со дня победы над врагом. Наша страна стала еще крепче, наша армия — еще сильней. В этот торжественный, радостный день мы вспоминаем тех, кто не дожил до светлого дня победы, и склоняем знамена над могилами павших. Двадцать миллионов жизней отдала Россия…
Военный парад проходит на экране телевизора, и торжественный голос диктора сотрясает маленькую, тесную комнату, где сидит на стуле перед экраном немолодая, с седой головой женщина.
Это — Клава. Только на сорок лет старше. С увядшим лицом. С угасшими глазами, равнодушно уставившись в телевизор.
В раскрытое окно видна улица. Типичный пейзаж строящегося района. Деревянные бараки и одинаковые каменные дома, над чьими крышами торчат журавлиные шеи подъемных кранов. Разрытая канавами улица. На кучах песка — связки черных чугунных труб.
Красный транспарант протянут через улицу: «40 лет со дня победы над гитлеровской Германией!» Столбы, к которым прикреплен транспарант, увенчаны тарелками громкоговорителей, и оттуда несутся военные марши и громовое «ура» с Красной площади.
По кучам песка, по доскам, перекинутым через канаву, тащит, привалившегося к ее плечу, мужа соседка Клавы — Полина. Она примерно тех же лет, что и Клава, но располнела, обрюзгла, с вечно озабоченным лицом, какое бывает у матерей семейств, где она, а не муж, — вся опора. Муж — однорукий, с заправленным в карман пустым рукавом пиджака. На лацкане — цветные ленточки медалей.
Сзади них, поддерживая пьяного отца, семенит Леночка — их дочь, худенькая девушка лет семнадцати, с праздничным бантиком в волосах и совсем не праздничным выражением лица.
Леночка (чуть не плача от стыда). Тише вы, зачем — на всю улицу? Людей постыдитесь.
Полина (разъяренная, отвешивает подзатыльник мужу). С утра нализался, победитель! Хороших людей на войне убило, а такое дерьмо в живых ходит, победу празднует!
Гремит марш из репродукторов, солдатское «ура» перекрывает вопли Полины.
А муж висит на ее плече, слезливо и сбивчиво пытается урезонить жену.
Муж. Уж и выпить нельзя! По такому случаю. Товарищей я помянул… Разве тебе это понять, дуре?.. Ваня, Шурка, Коля… Никто старше двадцати лет не дотянул…
С Колей, как сейчас помню, из одного котелка хлебали… Солнышко греет, лежим возле окопа, обедаем. Один котелок — на двоих. Лежим головами друг к дружке, касками стукаемся, когда ложками к котелку тянемся… Я — ложку, он
— ложку. Я — ложку, он — ложку. Полный комфорт, наслаждаемся.
Потом я — ложку, а он свою не тянет, опустил голову, отдыхает… Ну, я, натурально, доел свою половину и его толкаю: ты, мол, Коля, доешь свое. А он
— мертвый, пулей убитый. Так и пообедали.
Полина (хлопая его по затылку). Горе ты мое… нет на тебя погибели.
Радио продолжает репортаж с Красной площади.
Клава, с застывшим, бездумным выражением лица, смотрит в экран телевизора, где маршируют на параде, шеренга за шеренгой, молодые солдаты.
Шум за дверью отвлекает ее. Она встает, прислушивается, чуть приоткрывает дверь.
В длинном коридоре многосемейной коммунальной квартиры, где в каждой комнате — по семье, стоят с букетами цветов два малышка и девочка. В белых рубашках, с красными пионерскими галстуками на шеях. У девочки в косы вплетены ленточки. Смущаясь от волнения и торжественности, дети объясняют угрюмой, неприветливой Полине:
— Мы… по поручению учеников нашей школы пришли поздравить с Днем Победы…
Полина (перебивая их). Ноги бы поучились вытирать… Наследили в коридоре…
Девочка (вытянув ручонку с букетом и волнуясь). Здесь живет вдова героя… Вот ей цветы…
Полина (криво усмехнувшись). Туда несите цветы… В конце коридора — дверь. А наследили… натопали… Ну, что ж, понюхает вдова цветочков и с богом… пусть коридор убирает… вне очереди…
Зардевшаяся от смущения, Клава зарылась лицом в цветы, уговаривает сидящих у стола детей.
Клава. Кушайте, деточки. Печенье ешьте. Вот конфетки. Какие вы красивые, какие хорошие. Спасибо за внимание.
Мальчик (торжественно, ломающимся голоском). Пионеры нашей школы взяли на учет всех вдов в этом районе, будем шефствовать над вами. Мы ведем журнал, куда записываем подвиги погибших солдат. Расскажите, пожалуйста, про вашего мужа…
Пионеры положили на стол блокноты, взяли в руки карандаши и приготовились записывать. А Клава засмущалась, места себе не находит.
К л а в а. Да какие уж подвиги? Погиб. Вот и все! Я-то с ним на фронте не была. Только вот похоронное извещение получила…
Дети бережно трогают пальцами пожелтевший листок извещения, читают, шевеля губами, полустершийся текст.
Мальчик. А до войны, когда вы вместе жили, совершал он героические поступки?
Девочка. Ну, хоть что-нибудь расскажите нам… Ведь вы не забыли его? Второй раз замуж не вышли?..
Клава (опустив голову, горько усмехнулась). Второй раз замуж?.. Нашему поколению, деточки, и для первого раза женихов не хватило. Где уж по второму…
Девочка. Сколько времени вы знали своего мужа?
Клава (встрепенулась). Сколько времени?.. Ну, год…
Мальчик. Один год?
К л а в а. А что? Разве мало? Другие неделю… или еще меньше знали своего. А потом война и — нет его. И такое бывало… Сколько угодно.
Девочка. У вас была любовь?
Клава (еще больше смущаясь). А как же без этого?.. Кто это замуж идет без любви?
Девочка. Расскажите нам, как вы познакомились. За что вы его полюбили?
Клава. За что? Да потому, что он был лучше всех.
Мальчик. И совершал героические поступки?
К л а в а. И поступки. Конечно… Не без этого.
Дети (наперебой).
— Расскажите!
— Пожалуйста…
— Где вы его в первый раз встретили? Клавино лицо становится задумчивым. Она в самом деле силится что-то припомнить… И вспоминает… Улыбается чему-то хорошему, что всплыло в памяти.
…То ли река… То ли озеро… Толпы загорающих на пляже. И все смотрят туда, где над водой высится вышка для прыжков в воду. Там, на самом верху, — загорелый, мускулистый спортсмен. Вася. Да, да, Вася. Он застыл, как бронзовое изваяние, вытянув вперед руки, готовясь к прыжку. И сотни девичьих глаз с восхищением устремлены на него.
А одна пара глаз-знакомая. Это-Клава. Стройненькая, лет двадцати, в купальном костюме, как зачарованная, любуется спортсменом.
Потом он прыгает, описывает в воздухе дугу и уходит без всплеска под воду под восторженные аплодисменты всего пляжа.
Клава купается. Заплыла далеко. Испуганно кричит. Тонет.
Кричат встревоженные люди на берегу.
Вася ныряет, среди водорослей находит Клаву, как русалку, подхватывает ее и устремляется наверх, к солнцу.
Вася выходит на берег, неся на руках Клаву. Она безжизненно запрокинула голову, и волосы ее мокрой, тяжелой волной оставляют след на песке.
Вася опускает ее на песок, склоняется над ней, встав на колени, делает искусственное дыхание. Касается губами ее губ. Пытается оживить ее, дыша изо рта в рот.
И Клава оживает. Приоткрывает глаза. Сплетает свои руки на его шее, обнимает его и целует.
Толпа отдыхающих, окружавшая их, аплодирует. Появляется фотограф. Васю просят попозировать для снимка в газете.
Он берет Клаву на руки, счастливо улыбается. И девушка улыбается.
Щелкает фотоаппарат.
Мальчик. У вас сохранилась газета?
Клава (словно очнувшись от сновидения). Какое там… Война, все сгорело… Одна лишь фотография осталась.
Она достает с комода пожелтевшую от времени, с обтрепанными краями, фотокарточку, на которой застыл солдатик, вытянув руки по швам, рядом — девушка, отвернула лицо и грызет подсолнечные семечки.
Дети рассматривают снимок, переводят взгляды на Клаву, не скрывают своего удивления, как она изменилась за эти десятки лет.
Девочка. А почему вы отвернулись от него?
Клава (сначала растерялась, а потом придумала, что ответить). Да ведь, деточки, и любимые порой ссорятся. Вот как раз повздорили мы с ним:
1 2 3 4