Эти седые нити в густой шевелюре и курчавой бороде придают ему еще больше шарма.
На ночном столике у мамы судьба свела нас с ним, и я не отрываю глаз от него ни днем, ни ночью, а он, в свою очередь, немного снисходительно и меланхолично поглядывает на меня. Мама же лежит в своей кровати и смотрит то на меня, то на него. Уверена, что больше на него. Меня она любит, а к нему у нее страсть. Это временное чувство, но вспышка сильнее.
О Б.С. хорошо сказала одна мамина приятельница, зашедшая к нам в гости. Женщина опытная: три раза была замужем в России, четвертого мужа подцепила в Нью-Йорке.
— Вот это мужик! — закатила она глаза, когда Б.С. на минутку вышел из гостиной. — Только взглянуть на него достаточно, чтоб забеременеть.
Но иногда портрет исчезает с маминого столика, и тогда я остаюсь там одна в печальном одиночестве. Это случается каждый раз, когда мама поссорится с Б.С. А ссорятся они довольно часто, из педагогических соображений стараясь это делать не в моем присутствии. Но я узнаю об этом тут же. Не по маминому замкнутому и угрюмому виду, и не по усиленному сопению Б.С., раскуривающего трубку у себя в комнате. Стоит мне заглянуть в мамину спальню и обнаружить исчезновение его портрета — и мне все ясно.
Ссорятся они потому, что у них абсолютно разный подход к одной проблеме. Мама страшно боится упустить, потерять его, и предел ее мечтаний — женить его на себе. А он, негодник, как раз этого и не хочет и открыто говорит маме, чтоб на долгую связь не рассчитывала. У мамы, естественно, не выдерживают нервы, и она начинает рыть копытом землю, как говорит Б.С. Он человек далеко не мягкий и в ответ врезает ей пару «ласковых слов». Мама тоже не из тех, кто за словом в карман лезет. В результате — портрет исчезает с ночного столика.
У Б.С. характер железный. И, конечно, первой сдается мама. Одну-две ночи она проводит в одиночестве в своей спальне, долго ворочаясь с боку на бок и вздыхая. На третью ночь я слышу, как она босиком крадется мимо моей двери к его комнате, и, сильно напрягши слух, я могу разобрать ее смущенный голос, оправдывающийся и побежденно выясняющий отношения. Потом ее беспомощные всхлипывания, от чего у меня больно сжимается сердце, и я готова бежать ей на помощь и бить кулаками Б.С. по голове.
Однако делать это мне не приходится. Б.С., насладившись маминым унижением, сдается. Мимо моей двери в обратном направлении легко шлепают мамины ноги и, прогибая половицы, — его.
Наутро на ночном столике воскресает портрет моряка, который ехидно поглядывает на мой портрет, а я смотрю в ответ растерянно и удивленно.
При всех моих достоинствах я отличаюсь одним, особенно выдающимся. Я — лунатик. Первый в нашем роду. Дедушки и бабушки перерыли в памяти всю нашу родословную и не обнаружили и намека на то, что хоть кто-нибудь из моих предков имел пристрастие разгуливать во сне по крышам и карнизам домов.
Скажу откровенно, я по крышам не хожу. Должно быть, еще слишком мала. Незрелый лунатик. Но уже кое-какие коленца отколола в сонном состоянии. В нашей семейной хронике зарегистрировано, по крайней мере, два случая моего лунатизма.
Впервые это появилось, когда мне было года три. Ночью я встала из постели и пошла в туалет. Все сделала, что надо, и на обратном пути, не дойдя до спальни, распахнула в коридоре двери платяного шкафа, забралась в нижний ящик на кучу обуви и, свернувшись калачиком, уснула. Я бы задохнулась от сильного запаха нафталина, если бы мама не хватилась, что меня нет в спальне, и после суетливых поисков на пару с папой не обнаружила меня полузадохнувшейся в шкафу.
Семейный совет, в состав которого входила опытный врач — бабушка Сима, а она позвала еще одного своего коллегу, вынес решение, что случай не смертельный. Это еще не лунатизм, а какие-то намеки на него. Ребенок очень впечатлительный, легко возбудим. Нужно усиленное питание, прогулки на свежем воздухе и категорически запретить перед сном смотреть телевизор. На всякий случай стали на ночь запирать балкон и окна. Это для того, чтоб я не могла прогуляться на крышу.
Второй случай произошел пятью годами позже. Семейный совет вдруг обнаружил, что я расту одна среди взрослых и меня забаловали. Поэтому решено было, чтоб я летом поехала не на дачу со стариками, а с детьми, в пионерский лагерь. Я не возражала. Мне самой надоело толкаться среди взрослых.
В лагере, который располагался в сосновом лесу под Москвой, мы спали в больших комнатах на десять-двенадцать кроватей. Двери всегда были распахнуты настежь. Окна без занавесок, и огромная луна всю ночь висела перед глазами, и, чтоб уснуть, приходилось с головой прятаться под одеяло.
Дети в моей комнате все были старше меня и перед сном, уже лежа в кроватях, имели обычай рассказывать всякие истории, одна страшнее другой. Про привидения, про ведьм.
Я холодела от ужаса, слушая, как эти дуры рыкающими и шипящими голосами пугали друг друга, и лежала, не шевелясь, со всех сторон подоткнув под себя одеяло, чтоб мохнатая рука очередного чудовища не могла коснуться моего, покрытого гусиной кожей, тела.
Однажды, вот так вот уснув, дрожа от страха, я проснулась от того, что кто-то чем-то колотил меня по голове. Я открыла глаза и, к своему необычайному удивлению, обнаружила, что я не лежу в своей кровати, а сижу на полу, положив голову на чужую кровать кому-то на ноги. А обладатель этих ног, которому моя голова явно мешала, отталкивал меня пятками и пинался.
Вскочив на ноги, я обнаружила еще одну новость: я была не в своей комнате, а в совершенно другой, расположенной в самом конце длинной веранды, опоясывавшей спальный корпус. Значит, я во сне проделала такой маршрут? Сломя голову бросилась я бежать назад к себе, а войдя в свою комнату на цыпочках, чтоб никого не разбудить и не вызывать нездорового любопытства, пробралась в свою кровать и затаилась. Огромная луна, моя искусительница, продолжала висеть за окном и, казалось, подмигивает мне, как сообщница.
Об этом втором случае я никому не рассказала. И моим домашним тоже. Заодно я скрыла от них еще одно немаловажное происшествие, случившееся со мной в пионерском, лагере, куда меня направили заботливые родственники, чтоб я приобрела навыки коллективизма. В лагере мне преподали первый урок сексуального воспитания. Моими педагогами были мальчики-пионеры, великовозрастные балбесы, которым тогда было столько, сколько мне нынче, примерно по тринадцать лет.
Случилось это в «мертвый час». «Мертвый час» — это один час после обеда, когда дети должны спать. Мертвым он называется потому, что считается, что в этот час дети лежат, не шевелясь и не болтая, как мертвые. И отдыхают. Набираются сил, чтоб коленки не тряслись в новом учебном году.
Иногда, в хорошую погоду, «мертвый час» мы проводили не в спальном корпусе, а на свежем воздухе, на лоне природы. Невдалеке от лагеря была большая поляна в сосновом лесу. Поляну пересекал извилистый и мелкий, по колено, ручей. В нем рыба не водилась, а только носились стайки головастиков, а по поверхности воды, чуть-чуть морща ее, бегали водяные паучки.
Мы плескались в ручье, сколько влезет, благо, начальство не боялось, что мы утонем, и играли в разные игры, прячась в нависших над водой зарослях орешника, которые нам служили африканскими джунглями.
Туда-то, на эту поляну, каждый приносил свое одеяло, стелил на траве и ложился, закрыв глаза, делая вид, что он спит. Самые непоседливые старались укрыться от глаз вожатого в зарослях орешника.
Я была самой младшей во всем лагере, меня называли «Кнопкой» и никогда всерьез не принимали. А я — непоседа, норовила быть везде, куда меня не звали, и поэтому тоже уволакивала свое одеяло в кусты и располагалась там, рядом с большими мальчиками, которые втихомолку курили, разгоняя руками дым.
Сначала я опасалась, что они меня прогонят. Но гляжу — нет. Наоборот, поманили меня пальцем, чтоб я ближе к ним подтащила свое одеял о и предложили мне, как равной, сыграть с ними в очень интересную игру. Я, дуреха, не раздумывая, согласилась. Так была польщена их вниманием.
Мы стали играть в «доктора и больного». Я была «больная», а они — «врачи». Мы углубились в заросли, чтоб никто нам не мешал. Мальчики по очереди носили меня на спине, и мне это жутко нравилось. У некоторых из них верхняя губа была темной — там пробивались усики.
Нашли укромное местечко, сделали из всех одеял одну мягкую постель и меня положили туда. А сами на коленях окружили меня. Заглядывали в рот, проверяя гланды, потом по очереди прикладывали ухо к моей груди, слушая сердце. Я захлебывалась от восторга — так мне нравилось играть с большими мальчиками.
Я даже и не заметила, пребывая в ажиотаже, как они сняли с меня трусики и стали по очереди трогать пальцем у меня между ногами. Мне стало щекотно, и я сжала колени.
— Раздвинь ножки, Оленька, а то доктор не будет тебя лечить.
Что мне оставалось делать? Я, конечно, подчинилась. Но трогать пальцем у меня между ногами скоро приелось моим докторам, и они предложили новую игру, которую они называли «Здрасте-здрасте». Трусики надеть мне не разрешили и велели лежать как и раньше, раздвинув ножки пошире.
И при этом уговаривали, тяжело дыша:
— Ах, какие у тебя ножки! Как сдобные булочки! И вся ты, как куколка!
Кому такие комплименты не вскружат голову? Я уж ни в чем не могла отказать этим кавалерам. А игра становилась все интереснее.
Мальчики, оглядываясь по сторонам, не слышно ли за кустами голосов, сняли с себя трусики, и я увидела их пиписьки. Какие-то странные. Не такие, как у детей. А побольше и прямые-прямые, как карандаши. У меня аж дух захватило от удивления и любопытства.
Один мальчик склонился надо мной, став на колени между моих ног и упираясь в траву руками. И тут я почувствовала прикосновение.
— Здрасте, — сказал мальчик, тяжело дыша и вспотев. А я должна была ответить:
— Здрасте.
Что я и сделала.
Потом второй мальчик сменил первого. И тоже коснулся меня своей пиписькой.
— Здрасте.
— Здрасте.
После второго мальчика мне больше не захотелось играть, и я попыталась подняться, но они прижали меня к одеялу. Тут я рассердилась. Вцепилась зубами одному в руки, второго пнула ногой. Вырвалась. И побежала через кусты, забыв свое одеяло. Я бежала голая, без трусиков, не разбирая дороги, хоть никто меня не преследовал. Ветки стегали меня по лицу и плечам, сухие сучки царапали босые ноги.
Первый человек, на кого я налетела, выскочив из кустов, был наш вожатый Толя, уже взрослый парень лет семнадцати, с лицом красным и бугристым от прыщей. Я уткнулась ему в живот и разрыдалась. И вот так, плача, рассказала ему подробно, как эти дрянные мальчишки играли со мной в «Здрасте-здрасте».
Вокруг собрались дети, самые послушные и дисциплинированные, проводившие «мертвый час» на своих одеялах на поляне под наблюдением вожатого Толи. Они, раскрыв рты, слушали мое сенсационное сообщение. Потому что были старше меня и сразу учуяли, что от этой истории пахнет жареным.
Вожатый Толя покраснел до кончиков ушей и помчался в лагерь докладывать начальству.
Я оказалась в центре внимания всего лагеря. Я, «Кнопка», самая младшая, которую раньше просто не замечали. И я вовсю наслаждалась внезапной популярностью. Дети разных возрастов ходили за мной гурьбой, и, в который раз, я, уже охрипнув, пересказывала им, что произошло со мной в кустах, изображая все в лицах, с помощью мимики и жестикуляции. Пока начальство не вызвало меня и, заперев двери, велело все в подробностях повторить, а затем строжайше приказало об этом нигде не распространяться и ждать дальнейших указаний.
Все четверо мальчишек, пытавшихся совратить меня придуманной ими скверной игрой «Здрасте-здрасте», подверглись самому настоящему аресту. Их заперли в кабинете начальника, а у дверей посадили часовым вожатого Толю. Ужин им принесли туда, как заключенным.
Лагерь гудел как пчелиный улей. Аромат запретного плода витал над незрелыми детскими мозгами.
Как я понимаю сейчас, начальство решало сложную задачу. Если предать огласке случай со мной, это наложит тень на репутацию лагеря, и самому начальству крепко влетит за плохую воспитательную работу с детьми. Мальчишек полагалось выгнать из лагеря и сообщить об их поведении в школы. Но тогда все происшествие выплывет наружу со всеми вытекающими последствиями. А хотелось найти из этого положения такой выход, чтоб и волки были сыты и овцы целы.
Какой выход нашли? Мальчишек отчитали, попугали, довели их до истерического плача и затем еще заставили попросить у меня прощения за свой хулиганский поступок. На виду у всего начальства, застывшего с суровыми каменными лицами. Я их великодушно простила.
Первая часть дела была улажена. Сейчас на очереди была вторая часть и самая трудная: заставить меня заткнуться, прикусить язык, чтоб больше ни слова обо всем этом никто не слышал.
В лагерной жизни есть свой прелестный ритуал: день начинается с подъема красного флага на высокой мачте и кончается день спуском флага. В торжественной обстановке, когда обитатели лагеря, умытые и причесанные, в белых рубашках и блузках и с красными галстуками на чистых шеях, выстраивались в линейку перед знаменем. Под барабанную дробь и звуки серебристого горна. Поднимать и опускать флаг — самое высокое поощрение, и удостаиваются этой чести лишь самые лучшие дети. Кто отличился в спорте, в чтении стихов, в пении, в танцах. Одним словом, эту честь надо заслужить.
Я, «Кнопка», и не мечтала быть удостоенной этой чести. И вдруг эта честь мне была оказана. За клятвенное обещание держать язык за зубами. Это мое обещание было приравнено к подвигу.
На закате солнца все дети выстроились перед флагштоком. Четверо провинившихся тоже стояли в строю с зареванными лицами. Старший вожатый с трибуны сделал доклад о высоком моральном облике советского человека и в пример привел основоположников коммунистического учения Маркса и Ленина, которые являют нам образец. (Значительно позже я прочитала, что Карл Маркс не был уж таким святошей и в одной анкете написал: «Ничто человеческое мне не чуждо». А у Ленина при живой жене была любовница — Инесса Арманд. Но это просто так, к слову.) Затем громко назвали мое имя, и под грохот барабана и рев горна я, не чуя ног под собой, побежала из самого конца строя, потому что я была замыкающей, к флагштоку, ухватилась за веревку, потянула, и флаг, колыхаясь, пополз вниз. Все дети с завистью смотрели на меня и отдавали мне пионерский салют, приложив правую руку к голове. Салют отдавался флагу, но я приняла его на себя.
Обратно в строй я возвращалась бегом, и дети хлопали мне в ладоши. Пробегая мимо четырех несчастных, у которых лица опухли от слез, я не сдержалась и подленько прошипела им:
— Здрасте-здрасте.
Дома, в Москве, я, конечно, ничего не сказала. Но слух дошел до них. И в совершенно преувеличенном виде. Что меня в лагере изнасиловали. В доме началась очередная паника. Меня на руках отнесли в поликлинику. Почему на руках? Я могла сама отлично дойти. Но на руках — это выглядело драматичней и соответствовало настроению всей родни. Врачи удостоверили, что моя невинность не нарушена. Моя родня дружно возликовала и успокоилась.
Пожалуй, каждый ребенок переживает полосу увлечения морской романтикой, а моряки в своей волшебной униформе кажутся девчонкам идеалом мужчины. Б.С. возвращает меня с небес на землю, прокалывая злым своим языком мои восторги, как мыльные пузыри.
Как-то, залюбовавшись его портретом, я сделала ему комплимент, сказав, что он выглядит настоящим морским волком. Б.С. рассмеялся, не вынимая изо рта трубку:
— У тебя книжное представление о морских волках. Настоящие моряки так не выглядят, как я на портрете. Потому что я не моряк, а всего лишь морской врач. Так сказать, пассажир на корабле. А те, что отстаивают вахты и цепляются, раскорячившись, за палубу при сильной качке, то есть настоящие моряки, не имеют романтического вида. У них широкие крестьянские лица с шершавой продубленной кожей, руки, как клешни у краба. Задница шире плеч, как у баб. Потому что мало двигаются и много едят. Они больше похожи на портовых грузчиков, чем на ловких молодцов, какими рисуются воспаленному воображению девиц.
И при этом он приводил смешной пример. К ним в океан прибыла на попутном корабле киносъемочная группа и, отблевавшись положенное время, стала подыскивать подходящий морской типаж. И кого же они выбрали из сотен моряков? Б.С. — корабельного доктора и еще одного человека с гибкой фигурой и вихляющей походкой, на котором очень ловко сидела морская одежда и залихватски приплюснутая фуражка. Этим человеком оказался начальник продовольственного снабжения всей флотилии, человек абсолютно сухопутный, до поступления на флот слывший в Ленинграде неплохим учителем танцев. В поисках настоящего типажа для рассказа о русских моряках киношники остановили свой выбор на двух единственных евреях, меньше остальных во флотилии имевших отношение к морским профессиям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
На ночном столике у мамы судьба свела нас с ним, и я не отрываю глаз от него ни днем, ни ночью, а он, в свою очередь, немного снисходительно и меланхолично поглядывает на меня. Мама же лежит в своей кровати и смотрит то на меня, то на него. Уверена, что больше на него. Меня она любит, а к нему у нее страсть. Это временное чувство, но вспышка сильнее.
О Б.С. хорошо сказала одна мамина приятельница, зашедшая к нам в гости. Женщина опытная: три раза была замужем в России, четвертого мужа подцепила в Нью-Йорке.
— Вот это мужик! — закатила она глаза, когда Б.С. на минутку вышел из гостиной. — Только взглянуть на него достаточно, чтоб забеременеть.
Но иногда портрет исчезает с маминого столика, и тогда я остаюсь там одна в печальном одиночестве. Это случается каждый раз, когда мама поссорится с Б.С. А ссорятся они довольно часто, из педагогических соображений стараясь это делать не в моем присутствии. Но я узнаю об этом тут же. Не по маминому замкнутому и угрюмому виду, и не по усиленному сопению Б.С., раскуривающего трубку у себя в комнате. Стоит мне заглянуть в мамину спальню и обнаружить исчезновение его портрета — и мне все ясно.
Ссорятся они потому, что у них абсолютно разный подход к одной проблеме. Мама страшно боится упустить, потерять его, и предел ее мечтаний — женить его на себе. А он, негодник, как раз этого и не хочет и открыто говорит маме, чтоб на долгую связь не рассчитывала. У мамы, естественно, не выдерживают нервы, и она начинает рыть копытом землю, как говорит Б.С. Он человек далеко не мягкий и в ответ врезает ей пару «ласковых слов». Мама тоже не из тех, кто за словом в карман лезет. В результате — портрет исчезает с ночного столика.
У Б.С. характер железный. И, конечно, первой сдается мама. Одну-две ночи она проводит в одиночестве в своей спальне, долго ворочаясь с боку на бок и вздыхая. На третью ночь я слышу, как она босиком крадется мимо моей двери к его комнате, и, сильно напрягши слух, я могу разобрать ее смущенный голос, оправдывающийся и побежденно выясняющий отношения. Потом ее беспомощные всхлипывания, от чего у меня больно сжимается сердце, и я готова бежать ей на помощь и бить кулаками Б.С. по голове.
Однако делать это мне не приходится. Б.С., насладившись маминым унижением, сдается. Мимо моей двери в обратном направлении легко шлепают мамины ноги и, прогибая половицы, — его.
Наутро на ночном столике воскресает портрет моряка, который ехидно поглядывает на мой портрет, а я смотрю в ответ растерянно и удивленно.
При всех моих достоинствах я отличаюсь одним, особенно выдающимся. Я — лунатик. Первый в нашем роду. Дедушки и бабушки перерыли в памяти всю нашу родословную и не обнаружили и намека на то, что хоть кто-нибудь из моих предков имел пристрастие разгуливать во сне по крышам и карнизам домов.
Скажу откровенно, я по крышам не хожу. Должно быть, еще слишком мала. Незрелый лунатик. Но уже кое-какие коленца отколола в сонном состоянии. В нашей семейной хронике зарегистрировано, по крайней мере, два случая моего лунатизма.
Впервые это появилось, когда мне было года три. Ночью я встала из постели и пошла в туалет. Все сделала, что надо, и на обратном пути, не дойдя до спальни, распахнула в коридоре двери платяного шкафа, забралась в нижний ящик на кучу обуви и, свернувшись калачиком, уснула. Я бы задохнулась от сильного запаха нафталина, если бы мама не хватилась, что меня нет в спальне, и после суетливых поисков на пару с папой не обнаружила меня полузадохнувшейся в шкафу.
Семейный совет, в состав которого входила опытный врач — бабушка Сима, а она позвала еще одного своего коллегу, вынес решение, что случай не смертельный. Это еще не лунатизм, а какие-то намеки на него. Ребенок очень впечатлительный, легко возбудим. Нужно усиленное питание, прогулки на свежем воздухе и категорически запретить перед сном смотреть телевизор. На всякий случай стали на ночь запирать балкон и окна. Это для того, чтоб я не могла прогуляться на крышу.
Второй случай произошел пятью годами позже. Семейный совет вдруг обнаружил, что я расту одна среди взрослых и меня забаловали. Поэтому решено было, чтоб я летом поехала не на дачу со стариками, а с детьми, в пионерский лагерь. Я не возражала. Мне самой надоело толкаться среди взрослых.
В лагере, который располагался в сосновом лесу под Москвой, мы спали в больших комнатах на десять-двенадцать кроватей. Двери всегда были распахнуты настежь. Окна без занавесок, и огромная луна всю ночь висела перед глазами, и, чтоб уснуть, приходилось с головой прятаться под одеяло.
Дети в моей комнате все были старше меня и перед сном, уже лежа в кроватях, имели обычай рассказывать всякие истории, одна страшнее другой. Про привидения, про ведьм.
Я холодела от ужаса, слушая, как эти дуры рыкающими и шипящими голосами пугали друг друга, и лежала, не шевелясь, со всех сторон подоткнув под себя одеяло, чтоб мохнатая рука очередного чудовища не могла коснуться моего, покрытого гусиной кожей, тела.
Однажды, вот так вот уснув, дрожа от страха, я проснулась от того, что кто-то чем-то колотил меня по голове. Я открыла глаза и, к своему необычайному удивлению, обнаружила, что я не лежу в своей кровати, а сижу на полу, положив голову на чужую кровать кому-то на ноги. А обладатель этих ног, которому моя голова явно мешала, отталкивал меня пятками и пинался.
Вскочив на ноги, я обнаружила еще одну новость: я была не в своей комнате, а в совершенно другой, расположенной в самом конце длинной веранды, опоясывавшей спальный корпус. Значит, я во сне проделала такой маршрут? Сломя голову бросилась я бежать назад к себе, а войдя в свою комнату на цыпочках, чтоб никого не разбудить и не вызывать нездорового любопытства, пробралась в свою кровать и затаилась. Огромная луна, моя искусительница, продолжала висеть за окном и, казалось, подмигивает мне, как сообщница.
Об этом втором случае я никому не рассказала. И моим домашним тоже. Заодно я скрыла от них еще одно немаловажное происшествие, случившееся со мной в пионерском, лагере, куда меня направили заботливые родственники, чтоб я приобрела навыки коллективизма. В лагере мне преподали первый урок сексуального воспитания. Моими педагогами были мальчики-пионеры, великовозрастные балбесы, которым тогда было столько, сколько мне нынче, примерно по тринадцать лет.
Случилось это в «мертвый час». «Мертвый час» — это один час после обеда, когда дети должны спать. Мертвым он называется потому, что считается, что в этот час дети лежат, не шевелясь и не болтая, как мертвые. И отдыхают. Набираются сил, чтоб коленки не тряслись в новом учебном году.
Иногда, в хорошую погоду, «мертвый час» мы проводили не в спальном корпусе, а на свежем воздухе, на лоне природы. Невдалеке от лагеря была большая поляна в сосновом лесу. Поляну пересекал извилистый и мелкий, по колено, ручей. В нем рыба не водилась, а только носились стайки головастиков, а по поверхности воды, чуть-чуть морща ее, бегали водяные паучки.
Мы плескались в ручье, сколько влезет, благо, начальство не боялось, что мы утонем, и играли в разные игры, прячась в нависших над водой зарослях орешника, которые нам служили африканскими джунглями.
Туда-то, на эту поляну, каждый приносил свое одеяло, стелил на траве и ложился, закрыв глаза, делая вид, что он спит. Самые непоседливые старались укрыться от глаз вожатого в зарослях орешника.
Я была самой младшей во всем лагере, меня называли «Кнопкой» и никогда всерьез не принимали. А я — непоседа, норовила быть везде, куда меня не звали, и поэтому тоже уволакивала свое одеяло в кусты и располагалась там, рядом с большими мальчиками, которые втихомолку курили, разгоняя руками дым.
Сначала я опасалась, что они меня прогонят. Но гляжу — нет. Наоборот, поманили меня пальцем, чтоб я ближе к ним подтащила свое одеял о и предложили мне, как равной, сыграть с ними в очень интересную игру. Я, дуреха, не раздумывая, согласилась. Так была польщена их вниманием.
Мы стали играть в «доктора и больного». Я была «больная», а они — «врачи». Мы углубились в заросли, чтоб никто нам не мешал. Мальчики по очереди носили меня на спине, и мне это жутко нравилось. У некоторых из них верхняя губа была темной — там пробивались усики.
Нашли укромное местечко, сделали из всех одеял одну мягкую постель и меня положили туда. А сами на коленях окружили меня. Заглядывали в рот, проверяя гланды, потом по очереди прикладывали ухо к моей груди, слушая сердце. Я захлебывалась от восторга — так мне нравилось играть с большими мальчиками.
Я даже и не заметила, пребывая в ажиотаже, как они сняли с меня трусики и стали по очереди трогать пальцем у меня между ногами. Мне стало щекотно, и я сжала колени.
— Раздвинь ножки, Оленька, а то доктор не будет тебя лечить.
Что мне оставалось делать? Я, конечно, подчинилась. Но трогать пальцем у меня между ногами скоро приелось моим докторам, и они предложили новую игру, которую они называли «Здрасте-здрасте». Трусики надеть мне не разрешили и велели лежать как и раньше, раздвинув ножки пошире.
И при этом уговаривали, тяжело дыша:
— Ах, какие у тебя ножки! Как сдобные булочки! И вся ты, как куколка!
Кому такие комплименты не вскружат голову? Я уж ни в чем не могла отказать этим кавалерам. А игра становилась все интереснее.
Мальчики, оглядываясь по сторонам, не слышно ли за кустами голосов, сняли с себя трусики, и я увидела их пиписьки. Какие-то странные. Не такие, как у детей. А побольше и прямые-прямые, как карандаши. У меня аж дух захватило от удивления и любопытства.
Один мальчик склонился надо мной, став на колени между моих ног и упираясь в траву руками. И тут я почувствовала прикосновение.
— Здрасте, — сказал мальчик, тяжело дыша и вспотев. А я должна была ответить:
— Здрасте.
Что я и сделала.
Потом второй мальчик сменил первого. И тоже коснулся меня своей пиписькой.
— Здрасте.
— Здрасте.
После второго мальчика мне больше не захотелось играть, и я попыталась подняться, но они прижали меня к одеялу. Тут я рассердилась. Вцепилась зубами одному в руки, второго пнула ногой. Вырвалась. И побежала через кусты, забыв свое одеяло. Я бежала голая, без трусиков, не разбирая дороги, хоть никто меня не преследовал. Ветки стегали меня по лицу и плечам, сухие сучки царапали босые ноги.
Первый человек, на кого я налетела, выскочив из кустов, был наш вожатый Толя, уже взрослый парень лет семнадцати, с лицом красным и бугристым от прыщей. Я уткнулась ему в живот и разрыдалась. И вот так, плача, рассказала ему подробно, как эти дрянные мальчишки играли со мной в «Здрасте-здрасте».
Вокруг собрались дети, самые послушные и дисциплинированные, проводившие «мертвый час» на своих одеялах на поляне под наблюдением вожатого Толи. Они, раскрыв рты, слушали мое сенсационное сообщение. Потому что были старше меня и сразу учуяли, что от этой истории пахнет жареным.
Вожатый Толя покраснел до кончиков ушей и помчался в лагерь докладывать начальству.
Я оказалась в центре внимания всего лагеря. Я, «Кнопка», самая младшая, которую раньше просто не замечали. И я вовсю наслаждалась внезапной популярностью. Дети разных возрастов ходили за мной гурьбой, и, в который раз, я, уже охрипнув, пересказывала им, что произошло со мной в кустах, изображая все в лицах, с помощью мимики и жестикуляции. Пока начальство не вызвало меня и, заперев двери, велело все в подробностях повторить, а затем строжайше приказало об этом нигде не распространяться и ждать дальнейших указаний.
Все четверо мальчишек, пытавшихся совратить меня придуманной ими скверной игрой «Здрасте-здрасте», подверглись самому настоящему аресту. Их заперли в кабинете начальника, а у дверей посадили часовым вожатого Толю. Ужин им принесли туда, как заключенным.
Лагерь гудел как пчелиный улей. Аромат запретного плода витал над незрелыми детскими мозгами.
Как я понимаю сейчас, начальство решало сложную задачу. Если предать огласке случай со мной, это наложит тень на репутацию лагеря, и самому начальству крепко влетит за плохую воспитательную работу с детьми. Мальчишек полагалось выгнать из лагеря и сообщить об их поведении в школы. Но тогда все происшествие выплывет наружу со всеми вытекающими последствиями. А хотелось найти из этого положения такой выход, чтоб и волки были сыты и овцы целы.
Какой выход нашли? Мальчишек отчитали, попугали, довели их до истерического плача и затем еще заставили попросить у меня прощения за свой хулиганский поступок. На виду у всего начальства, застывшего с суровыми каменными лицами. Я их великодушно простила.
Первая часть дела была улажена. Сейчас на очереди была вторая часть и самая трудная: заставить меня заткнуться, прикусить язык, чтоб больше ни слова обо всем этом никто не слышал.
В лагерной жизни есть свой прелестный ритуал: день начинается с подъема красного флага на высокой мачте и кончается день спуском флага. В торжественной обстановке, когда обитатели лагеря, умытые и причесанные, в белых рубашках и блузках и с красными галстуками на чистых шеях, выстраивались в линейку перед знаменем. Под барабанную дробь и звуки серебристого горна. Поднимать и опускать флаг — самое высокое поощрение, и удостаиваются этой чести лишь самые лучшие дети. Кто отличился в спорте, в чтении стихов, в пении, в танцах. Одним словом, эту честь надо заслужить.
Я, «Кнопка», и не мечтала быть удостоенной этой чести. И вдруг эта честь мне была оказана. За клятвенное обещание держать язык за зубами. Это мое обещание было приравнено к подвигу.
На закате солнца все дети выстроились перед флагштоком. Четверо провинившихся тоже стояли в строю с зареванными лицами. Старший вожатый с трибуны сделал доклад о высоком моральном облике советского человека и в пример привел основоположников коммунистического учения Маркса и Ленина, которые являют нам образец. (Значительно позже я прочитала, что Карл Маркс не был уж таким святошей и в одной анкете написал: «Ничто человеческое мне не чуждо». А у Ленина при живой жене была любовница — Инесса Арманд. Но это просто так, к слову.) Затем громко назвали мое имя, и под грохот барабана и рев горна я, не чуя ног под собой, побежала из самого конца строя, потому что я была замыкающей, к флагштоку, ухватилась за веревку, потянула, и флаг, колыхаясь, пополз вниз. Все дети с завистью смотрели на меня и отдавали мне пионерский салют, приложив правую руку к голове. Салют отдавался флагу, но я приняла его на себя.
Обратно в строй я возвращалась бегом, и дети хлопали мне в ладоши. Пробегая мимо четырех несчастных, у которых лица опухли от слез, я не сдержалась и подленько прошипела им:
— Здрасте-здрасте.
Дома, в Москве, я, конечно, ничего не сказала. Но слух дошел до них. И в совершенно преувеличенном виде. Что меня в лагере изнасиловали. В доме началась очередная паника. Меня на руках отнесли в поликлинику. Почему на руках? Я могла сама отлично дойти. Но на руках — это выглядело драматичней и соответствовало настроению всей родни. Врачи удостоверили, что моя невинность не нарушена. Моя родня дружно возликовала и успокоилась.
Пожалуй, каждый ребенок переживает полосу увлечения морской романтикой, а моряки в своей волшебной униформе кажутся девчонкам идеалом мужчины. Б.С. возвращает меня с небес на землю, прокалывая злым своим языком мои восторги, как мыльные пузыри.
Как-то, залюбовавшись его портретом, я сделала ему комплимент, сказав, что он выглядит настоящим морским волком. Б.С. рассмеялся, не вынимая изо рта трубку:
— У тебя книжное представление о морских волках. Настоящие моряки так не выглядят, как я на портрете. Потому что я не моряк, а всего лишь морской врач. Так сказать, пассажир на корабле. А те, что отстаивают вахты и цепляются, раскорячившись, за палубу при сильной качке, то есть настоящие моряки, не имеют романтического вида. У них широкие крестьянские лица с шершавой продубленной кожей, руки, как клешни у краба. Задница шире плеч, как у баб. Потому что мало двигаются и много едят. Они больше похожи на портовых грузчиков, чем на ловких молодцов, какими рисуются воспаленному воображению девиц.
И при этом он приводил смешной пример. К ним в океан прибыла на попутном корабле киносъемочная группа и, отблевавшись положенное время, стала подыскивать подходящий морской типаж. И кого же они выбрали из сотен моряков? Б.С. — корабельного доктора и еще одного человека с гибкой фигурой и вихляющей походкой, на котором очень ловко сидела морская одежда и залихватски приплюснутая фуражка. Этим человеком оказался начальник продовольственного снабжения всей флотилии, человек абсолютно сухопутный, до поступления на флот слывший в Ленинграде неплохим учителем танцев. В поисках настоящего типажа для рассказа о русских моряках киношники остановили свой выбор на двух единственных евреях, меньше остальных во флотилии имевших отношение к морским профессиям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22