Но мисс Кэролайн слушала внимательно. — У нас полна школа Юэлов. Они каждый год приходят в первый день, а потом бросают. В первый день это их инспекторша заставляет, потому что грозится шерифом, а дальше она ничего не может. Она думает, в список их записала, в первый день в школу загнала — ну и по закону все в порядке. А вы потом круглый год отмечайте — мол, на уроках не был, и все…
— Но что же смотрят их родители? — удивилась мисс Кэролайн.
— Мать у них померла, — был ответ, — а отцу наплевать.
Баррису Юэлу этот разговор явно польстил.
— Я в первый класс третий год хожу, — гордо сказал он. — Колы изловчусь, так на тот год во второй переведут.
— Пожалуйста, садись, Баррис, — сказала мисс Кэролайн.
Вот тут она дала маху. До сих пор Юэл все терпел, а теперь разозлился.
— Как бы не так!
Коротышка встал.
— Отпустите его, мэм, — посоветовал он. — Он подлый парень, просто подлый. Еще заварит кашу, а у нас тут есть маленькие.
Коротышку самого-то было от земли не видать, но, когда Баррис Юэл обернулся к нему, он быстро сунул руку в карман.
— Ну, ну, полегче, — предостерег он, — а то ты у меня сдохнешь — не охнешь. Топай отсюда.
Баррис, кажется, испугался мальчонки вдвое меньше себя, и мисс Кэролайн воспользовалась его минутной растерянностью.
— Иди домой, Баррис, — сказала она. — Не то тебе придется иметь дело с директором. Так или иначе, я должна буду ему обо всем доложить.
Юэл фыркнул и неторопливо, нога за ногу, двинулся к выходу.
— И докладывай, черт с тобой! Нашлась училка сопливая, видали мы таких. Думает, она меня выгнала. Это я сам ушел, так и запомни! Захотел — и ушел.
Он выждал еще минуту, уверился, что она плачет, и только тогда, лениво шаркая ногами, вышел.
Мы все сгрудились вокруг учительского стола и, кто как мог, утешали мисс Кэролайн — подлый этот Юэл… не по-честному… таких и учить нечего… это не по-мейкомбски, мисс Кэролайн, наши так не поступают… да вы не горюйте, мэм… мисс Кэролайн, может, вы нам еще почитаете? Вот про кошек было очень даже интересно…
Мисс Кэролайн улыбнулась, громко высморкалась, сказала: «Спасибо, мои милые, теперь садитесь по местам», раскрыла книгу и повергла весь первый класс в недоумение длиннейшим рассказом про жабу, которая почему-то жила в доме.
Когда мне в четвертый раз за этот день пришлось миновать дом Рэдли (и уже второй раз — галопом), настроение у меня было самое мрачное, под стать этому дому. Если весь школьный год будет так же насыщен бурными переживаниями, как первый день, это, пожалуй, даже занятно, но если при этом целых девять месяцев нельзя будет ни питать, ни писать, так уж лучше я удеру.
Под вечер мой план был готов, когда мы побежали встречать Аттикуса, я даже не старалась перегнать Джима. Мы всегда встречали Аттикуса после работы и бежали к нему, как только он показывался из-за угла почты. Аттикус, видно, забыл, что днем я впала в немилость, и забросал меня вопросами про школу. Я отвечала нехотя, и он не стал настаивать.
Кэлпурния, видно, поняла, что у меня был тяжелый день, и позволила мне смотреть, как она собирает к ужину.
— Закрой глаза и открой рот, — сказала она.
Она не часто баловала нас хрустящими хлебцами, вечно говорила — некогда, но сегодня мы оба ушли в школу, и у нее-то день был легкий. Она знала, как я люблю хрустящие хлебцы.
— Соскучилась я, — сказала она. — В доме стало так пусто, пришлось часа в два включить радио.
— А почему? Мы с Джимом все равно дома не сидим, вот только если дождь…
— Ну да, — сказала Кэлпурния, — но если кликнуть, кто-нибудь да прибежит. Я полдня только и делаю, что вас кличу. Что ж, — прибавила она, поднимаясь с табурета, — пожалуй, я как раз успею подсушить хлебцы. А теперь беги, не мешай мне накрывать на стол.
Она наклонилась и поцеловала меня. Что это на нее нашло, — подумала я на бегу. Видно, сама знает, что виновата, и хочет мириться. Всегда ко мне придиралась, а теперь поняла наконец, что это несправедливо, пожалела, а прямо сказать не хочет, потому что упрямая. За этот день я устала от незаслуженных обид.
После ужина Аттикус сел в кресло, взял газету и позвал:
— Будем читать, Глазастик?
Этого я уже не могла вытерпеть и ушла на веранду. Аттикус вышел следом.
— Что случилось, Глазастик?
Я сказала — мне нездоровится и, если он не против, я в школу больше не пойду.
Аттикус сел на качели, закинул ногу на ногу и сунул руку в кармашек для часов; он всегда уверял, что так ему лучше думается. Он молча, сочувственно ждал, и я решила укрепить свои позиции.
— Ты ведь не учился в школе — и ничего, ну и я не буду. Ты меня сам учи, вот как дедушка учил вас с дядей Джеком.
— Не могу, — сказал Аттикус. — Мне надо зарабатывать на хлеб. И потом, если ты не станешь ходить в школу, меня посадят в тюрьму. Так что прими сегодня магнезию, а завтра пойдешь учиться.
— Да нет, я здорова.
— Так я и думал. А что же случилось?
Слово за слово я рассказала ему про все мои злоключения.
— …и она говорит, ты меня учил неправильно, и нам никогда-никогда больше нельзя читать. Пожалуйста, больше не посылай меня в школу, ну пожалуйста!
Аттикус поднялся и пошел в другой конец веранды. Он долго и старательно изучал там ветку глицинии, потом вернулся ко мне.
— Прежде попробуй выучиться одному нехитрому фокусу, Глазастик, — сказал он. — Тогда тебе куда легче будет ладить с самыми разными людьми. Нельзя по-настоящему понять человека, пока не станешь на его точку зрения…
— Это как?
— Надо влезть в его шкуру и походить в ней.
Еще Аттикус сказал — я сегодня многому научилась, и мисс Кэролайн тоже кое-чему научилась. Например, не предлагать Канингемам подаяния; но если бы Уолтер и я влезли в ее шкуру, мы бы поняли, что это она не в обиду, а по ошибке. Не может же она в один день привыкнуть ко всем мейкомбским обычаям, и не надо ее винить, если она чего-то не знает.
— Провалиться мне! — сказала я. — Вот я не знала, что ей не нравится, когда читают, а она меня винила… Слушай, Аттикус, мне совсем ни к чему ходить в школу! — вдруг догадалась я. — Я же тебе сказала про Барриса Юэла! Он приходит только в первый день. Инспекторша записывает его в список — и по закону все в порядке…
— Это не годится, Глазастик, — сказал Аттикус. — Иногда, в особых случаях, закон можно обойти. В твоем случае закон неумолим. Так что придется тебе ходить в школу.
— А почему Юэлу можно, а мне нельзя?
— Ну, слушай.
И Аттикус сказал — Юэлы всегда были позором для Мейкомба, уже целых три поколения. Сколько он помнит, ни один Юэл дня не жил честным трудом. Вот на рождество, когда будем прибираться после праздника, он возьмет меня с собой и покажет, где и как они живут. Они живут не как люди, а как животные.
— Будь у них хоть на грош желания учиться, они всегда могли бы ходить в школу, — сказал Аттикус. — Можно, конечно, и силой их заставить, но это глупо — силой тащить таких людей, как Юэлы, туда, куда им не хочется…
— Так ведь если я завтра не пойду в школу, ты меня тоже силой потащишь.
— Довольно об этом, — сухо сказал Аттикус. — Ты такой же человек, как все, мисс Глазастик Финч. И веди себя, как положено по закону.
Он сказал — Юэлы не такие, как все, у них свои нравы. При некоторых обстоятельствах обыкновенные люди благоразумно предоставляют им кое-какие преимущества, попросту говоря — смотрят сквозь пальцы на некоторые их поступки. К примеру, позволяют Юэлам не ходить в школу. Или еще — Бобу Юэлу, отцу Барриса, разрешают стрелять дичь и расставлять силки даже не в охотничий сезон.
— Но это очень плохо, Аттикус! — сказала я.
В округе Мейкомб охота в неположенное время преследуется по закону, и все жители тоже не прощают виновникам.
— Да, конечно, это незаконно, — сказал мой отец, — и что это плохо — тоже верно. Но когда человек все пособие пропивает, его дети очень горько плачут от голода. Я не знаю у нас в округе такого землевладельца, который пожалел бы для этих детей зайца, даже если их отец и поймает его незаконно.
— А все-таки мистер Юэл нехорошо делает…
— Конечно, нехорошо, но он никогда не исправится. Разве от этого ты станешь осуждать и его детей?
— Нет, сэр, — пробормотала я. Потом сделала последнюю попытку: — Но если я буду ходить в школу, мы никогда больше не сможем читать…
— Это тебя сильно огорчает?
— Да, сэр.
Аттикус как-то по особенному поглядел на меня, и я насторожилась.
— Ты знаешь, что такое компромисс? — спросил он.
— Это когда обходят закон?
— Нет, когда уступают друг другу и таким образом приходят к соглашению. К примеру, если ты согласишься учиться в школе, мы с тобой будем каждый вечер читать, как прежде. Договорились?
— Да, сэр!
— Можно обойтись и без обычных формальностей, — сказал Аттикус, увидав, что я собираюсь плюнуть ему на ладонь.
Когда я уже отворила дверь, он сказал вдогонку:
— Кстати, Глазастик, в школе лучше не упоминай о нашем с тобой уговоре.
— А почему?
— Боюсь, что наша деятельность не встретит одобрения высших авторитетов.
— Это как?
Мы с Джимом давно привыкли, что отец говорит языком завещаний и кодексов, и, если не понимали какого-нибудь выражения, всегда имели право перебить его и спросить, что это значит по-человечески.
— Я никогда не ходил в школу, — сказал Аттикус, — но боюсь, если мисс Кэролайн услышит, что мы с тобой каждый вечер читаем, она напустится уже на меня, а этого мне совсем не хочется.
Весь этот вечер мы с Джимом хохотали до упаду, потому что Аттикус с невозмутимым видом читал нам длинный рассказ про человека, который неизвестно почему взобрался на флагшток и не хотел слезать, и после этого Джим решил всю субботу просидеть в нашем домике на платане. Он забрался туда после завтрака и не слезал до захода солнца, не слез бы и на ночь, но Аттикус перерезал коммуникации и прервал снабжение. Весь день я лазила на платан и бегала обратно в дом по поручениям Джима, таскала ему книжки, еду, питье, а когда несла на ночь одеяло, Аттикус сказал — если не обращать на Джима внимания, он слезет. И Аттикус был прав.
4
В школе дела мои и дальше шли не лучше, чем в первый день. В благих, но напрасных стараниях обучить меня «групповому действию» штат Алабама извел целые мили бумаги и вагоны карандашей, а грандиозный план никак не претворялся в жизнь. К концу моего первого учебного года то, что Джим называл «десятичной системой Дьюи», распространилось уже на всю школу, так что мне не пришлось сравнить ее с другими методами преподавания. Но было и еще с чем сравнивать: Аттикус и дядя Джек когда-то учились дома, а знали все на свете — во всяком случае, чего не знал один, то знал другой. И ведь отца столько лет подряд выбирали в законодательное собрание штата и каждый раз единогласно, а он понятия не имел о хитроумных приемах, без которых, как полагали мои учителя, нельзя воспитать хорошего гражданина. Джима учили наполовину по «десятичной системе», а наполовину по самой обыкновенной — просто заставляли ломать голову над трудными задачками, и он как будто неплохо действовал что в группе, что в одиночку; но по Джиму судить нельзя: еще не родился на свете человек, который придумал бы, как удержать его от чтения. Ну, а я знала только то, что вычитала из журнала «Тайм» и из всякой печатной страницы, какая дома попадалась мне под руку, а в классе еле-еле тянула лямку, в которую нас впрягла новая педагогическая система, принятая округом Мейкомб, и все время мне казалось, что меня обкрадывают. Как и почему, я не понимала, но все-таки зачем это нужно, чтобы я двенадцать лет подряд помирала со скуки?
Весь этот год уроки у меня кончались на полчаса раньше, чем у Джима, — он учился до трех часов, — и я одна мчалась во весь дух мимо дома Рэдли и останавливалась только на нашей веранде, где мне уже ничто не грозило. Но однажды я на бегу заметила нечто такое, что задохнулась от неожиданности, огляделась по сторонам и повернула назад.
На самом краю участка Рэдли росли два виргинских дуба; корни их выползали на дорогу, она была вся неровная, горбатая. И вдруг в стволе одного дуба что-то блеснуло.
Из ямки, откуда выпал сучок, мне подмигивал, сверкая на солнце, комочек серебряной фольги. Я поднялась на цыпочки, еще раз торопливо оглянулась и вытащила два пакетика жевательной резинки без верхней бумажной обертки.
Я чуть было не сунула их сразу в рот, да вспомнила, где я. Побежала домой и уже на веранде осмотрела мою добычу. По виду жвачка была совсем свежая. Понюхала — пахнет вкусно. Я лизнула жвачку и подождала немножко. Осталась жива — и сунула всю ее в рот; это была «двойная мятная».
Пришел из школы Джим и сразу спросил, что это я жую и где столько взяла. Я сказала — нашла.
— Что найдешь, есть нельзя.
— Так ведь я не на земле нашла, а на дереве.
Джим недоверчиво хмыкнул.
— Нет, правда, — сказала я. — Вон на том дубе, который поближе к школе.
— Выплюнь сейчас же!
Я выплюнула. Все равно в жвачке почти уже не осталось никакого вкуса.
— Я полдня ее жую и еще не умерла, меня даже не тошнит.
Джим топнул ногой.
— Ты что, не знаешь, что те деревья даже трогать нельзя? Помрешь!
— Ты ведь тогда тронул стену!
— Это другое дело! Иди полощи горло сейчас же! Слышишь?
— Не хочу, тогда весь вкус во рту пройдет.
— Не станешь полоскать — скажу Кэлпурнии.
Пришлось послушаться Джима — с Кэлпурнией связываться не хотелось. Почему-то с тех пор, как я пошла в школу, наши отношения совсем изменились: Кэлпурния уже не тиранила меня, не придиралась и не мешалась в мои дела, а только потихоньку на меня ворчала. А я иной раз шла на большие жертвы, лишь бы ее не сердить.
Близилось лето; мы с Джимом никак не могли его дождаться. Это была наша любимая пора: летом ночуешь на раскладушке на задней веранде, затянутой сеткой от москитов, или даже пробуешь спать в домике на платане; летом столько вкусного в саду, и все вокруг под жарким солнцем горит тысячами ярких красок; а главное, лето — это Дилл.
В последний день ученья нас отпустили из школы пораньше, и мы с Джимом шли домой вместе.
— Может, завтра приедет Дилл, — сказала я.
— Наверно, послезавтра, — сказал Джим. — У них в штате Миссисипи распускают на день позже.
Когда мы подошли к виргинским дубам на участке Рэдли, я показала пальцем, на то дупло от сучкасто раз я говорила Джиму, может, он, наконец, поверит, что тут-то я и нашла жевательную резинку, — и вдруг опять увидела блестящую серебрушку.
— Вижу! Глазастик! Вижу!..
Джим огляделся по сторонам, схватил аккуратный блестящий пакетик и сунул в карман. Мы побежали домой и на веранде стали разглядывать находку. В несколько слоев фольги от жевательной резинки была старательно завернута маленькая коробочка. В таких бывают венчальные кольца — бархатная, красная, с крохотной защелкой. Джим открыл ее. Внутри, одна на другой, лежали две начищенные до блеска монетки, в пенни каждая. Джим оглядел их со всех сторон.
— Индейская голова, — сказал он. — Смотри, Глазастик, одна — тысяча девятьсот шестого года, а одна — тысяча девятисотого. Старинные!
— Тысяча девятисотого, — эхом повторила я. — Слушай, Джим…
— Погоди, дай подумать.
— Джим, по-твоему, это чей-нибудь тайник?
— Нет. Тут, кроме нас, никто и не ходит, только если кто-нибудь из больших…
— У больших тайников не бывает. Джим, ты думаешь, нам можно оставить их себе?
— Сам не знаю, Глазастик. Ведь неизвестно, кому их отдавать. Тут никто не ходит, я точно знаю… Сесил делает крюк через весь город.
Сесил Джейкобс жил в дальнем конце нашей улицы, в доме за почтой, и каждый день топал лишнюю милю, лишь бы не проходить мимо Рэдли и миссис Генри Лафайет Дюбоз. Миссис Дюбоз жила через два дома от нас; все соседи в пашем квартале сходились на том, что свет не знал другой такой мерзкой старухи. Джим ни за что не пошел бы мимо ее дома один, без Аттикуса.
— Как же нам быть, Джим?
Находку полагается хранить — вдруг отыщется хозяин, и только если не отыщется совсем, тогда она твоя. Сорвать иной раз камелию в саду мисс Моди Эткинсон, или в жаркий день глотнуть парного молока от ее коровы, или полакомиться чужим виноградом у нас вовсе не считалось нечестным, но деньги — дело другое.
— Знаешь что, — сказал Джим, — мы их сохраним до осени и тогда спросим всех ребят. Наверно, это кто-нибудь из загородных спрятал, а сегодня спешил после школы на автобус — и позабыл про них. Хозяин у них есть, уж это точно. Видишь, как он их начистил? Он их бережет.
— Ну ладно, а жвачку он зачем прятал? Она ведь долго лежать не может.
— Не знаю, Глазастик. А только эти монетки, наверно, кто-то не зря прятал, они со значением…
— Это как?
— Понимаешь, на них индейская голова… в общем они от индейцев. Они заколдованные, понимаешь, и приносят счастье. И не то что на обед вдруг будет жареная курица, а настоящее — чтоб долго жить, или, там, быть всегда здоровым, или не провалиться на контрольной — в общем вроде этого… и кому-то они очень нужны. Я их пока спрячу к себе в сундучок.
1 2 3 4 5 6
— Но что же смотрят их родители? — удивилась мисс Кэролайн.
— Мать у них померла, — был ответ, — а отцу наплевать.
Баррису Юэлу этот разговор явно польстил.
— Я в первый класс третий год хожу, — гордо сказал он. — Колы изловчусь, так на тот год во второй переведут.
— Пожалуйста, садись, Баррис, — сказала мисс Кэролайн.
Вот тут она дала маху. До сих пор Юэл все терпел, а теперь разозлился.
— Как бы не так!
Коротышка встал.
— Отпустите его, мэм, — посоветовал он. — Он подлый парень, просто подлый. Еще заварит кашу, а у нас тут есть маленькие.
Коротышку самого-то было от земли не видать, но, когда Баррис Юэл обернулся к нему, он быстро сунул руку в карман.
— Ну, ну, полегче, — предостерег он, — а то ты у меня сдохнешь — не охнешь. Топай отсюда.
Баррис, кажется, испугался мальчонки вдвое меньше себя, и мисс Кэролайн воспользовалась его минутной растерянностью.
— Иди домой, Баррис, — сказала она. — Не то тебе придется иметь дело с директором. Так или иначе, я должна буду ему обо всем доложить.
Юэл фыркнул и неторопливо, нога за ногу, двинулся к выходу.
— И докладывай, черт с тобой! Нашлась училка сопливая, видали мы таких. Думает, она меня выгнала. Это я сам ушел, так и запомни! Захотел — и ушел.
Он выждал еще минуту, уверился, что она плачет, и только тогда, лениво шаркая ногами, вышел.
Мы все сгрудились вокруг учительского стола и, кто как мог, утешали мисс Кэролайн — подлый этот Юэл… не по-честному… таких и учить нечего… это не по-мейкомбски, мисс Кэролайн, наши так не поступают… да вы не горюйте, мэм… мисс Кэролайн, может, вы нам еще почитаете? Вот про кошек было очень даже интересно…
Мисс Кэролайн улыбнулась, громко высморкалась, сказала: «Спасибо, мои милые, теперь садитесь по местам», раскрыла книгу и повергла весь первый класс в недоумение длиннейшим рассказом про жабу, которая почему-то жила в доме.
Когда мне в четвертый раз за этот день пришлось миновать дом Рэдли (и уже второй раз — галопом), настроение у меня было самое мрачное, под стать этому дому. Если весь школьный год будет так же насыщен бурными переживаниями, как первый день, это, пожалуй, даже занятно, но если при этом целых девять месяцев нельзя будет ни питать, ни писать, так уж лучше я удеру.
Под вечер мой план был готов, когда мы побежали встречать Аттикуса, я даже не старалась перегнать Джима. Мы всегда встречали Аттикуса после работы и бежали к нему, как только он показывался из-за угла почты. Аттикус, видно, забыл, что днем я впала в немилость, и забросал меня вопросами про школу. Я отвечала нехотя, и он не стал настаивать.
Кэлпурния, видно, поняла, что у меня был тяжелый день, и позволила мне смотреть, как она собирает к ужину.
— Закрой глаза и открой рот, — сказала она.
Она не часто баловала нас хрустящими хлебцами, вечно говорила — некогда, но сегодня мы оба ушли в школу, и у нее-то день был легкий. Она знала, как я люблю хрустящие хлебцы.
— Соскучилась я, — сказала она. — В доме стало так пусто, пришлось часа в два включить радио.
— А почему? Мы с Джимом все равно дома не сидим, вот только если дождь…
— Ну да, — сказала Кэлпурния, — но если кликнуть, кто-нибудь да прибежит. Я полдня только и делаю, что вас кличу. Что ж, — прибавила она, поднимаясь с табурета, — пожалуй, я как раз успею подсушить хлебцы. А теперь беги, не мешай мне накрывать на стол.
Она наклонилась и поцеловала меня. Что это на нее нашло, — подумала я на бегу. Видно, сама знает, что виновата, и хочет мириться. Всегда ко мне придиралась, а теперь поняла наконец, что это несправедливо, пожалела, а прямо сказать не хочет, потому что упрямая. За этот день я устала от незаслуженных обид.
После ужина Аттикус сел в кресло, взял газету и позвал:
— Будем читать, Глазастик?
Этого я уже не могла вытерпеть и ушла на веранду. Аттикус вышел следом.
— Что случилось, Глазастик?
Я сказала — мне нездоровится и, если он не против, я в школу больше не пойду.
Аттикус сел на качели, закинул ногу на ногу и сунул руку в кармашек для часов; он всегда уверял, что так ему лучше думается. Он молча, сочувственно ждал, и я решила укрепить свои позиции.
— Ты ведь не учился в школе — и ничего, ну и я не буду. Ты меня сам учи, вот как дедушка учил вас с дядей Джеком.
— Не могу, — сказал Аттикус. — Мне надо зарабатывать на хлеб. И потом, если ты не станешь ходить в школу, меня посадят в тюрьму. Так что прими сегодня магнезию, а завтра пойдешь учиться.
— Да нет, я здорова.
— Так я и думал. А что же случилось?
Слово за слово я рассказала ему про все мои злоключения.
— …и она говорит, ты меня учил неправильно, и нам никогда-никогда больше нельзя читать. Пожалуйста, больше не посылай меня в школу, ну пожалуйста!
Аттикус поднялся и пошел в другой конец веранды. Он долго и старательно изучал там ветку глицинии, потом вернулся ко мне.
— Прежде попробуй выучиться одному нехитрому фокусу, Глазастик, — сказал он. — Тогда тебе куда легче будет ладить с самыми разными людьми. Нельзя по-настоящему понять человека, пока не станешь на его точку зрения…
— Это как?
— Надо влезть в его шкуру и походить в ней.
Еще Аттикус сказал — я сегодня многому научилась, и мисс Кэролайн тоже кое-чему научилась. Например, не предлагать Канингемам подаяния; но если бы Уолтер и я влезли в ее шкуру, мы бы поняли, что это она не в обиду, а по ошибке. Не может же она в один день привыкнуть ко всем мейкомбским обычаям, и не надо ее винить, если она чего-то не знает.
— Провалиться мне! — сказала я. — Вот я не знала, что ей не нравится, когда читают, а она меня винила… Слушай, Аттикус, мне совсем ни к чему ходить в школу! — вдруг догадалась я. — Я же тебе сказала про Барриса Юэла! Он приходит только в первый день. Инспекторша записывает его в список — и по закону все в порядке…
— Это не годится, Глазастик, — сказал Аттикус. — Иногда, в особых случаях, закон можно обойти. В твоем случае закон неумолим. Так что придется тебе ходить в школу.
— А почему Юэлу можно, а мне нельзя?
— Ну, слушай.
И Аттикус сказал — Юэлы всегда были позором для Мейкомба, уже целых три поколения. Сколько он помнит, ни один Юэл дня не жил честным трудом. Вот на рождество, когда будем прибираться после праздника, он возьмет меня с собой и покажет, где и как они живут. Они живут не как люди, а как животные.
— Будь у них хоть на грош желания учиться, они всегда могли бы ходить в школу, — сказал Аттикус. — Можно, конечно, и силой их заставить, но это глупо — силой тащить таких людей, как Юэлы, туда, куда им не хочется…
— Так ведь если я завтра не пойду в школу, ты меня тоже силой потащишь.
— Довольно об этом, — сухо сказал Аттикус. — Ты такой же человек, как все, мисс Глазастик Финч. И веди себя, как положено по закону.
Он сказал — Юэлы не такие, как все, у них свои нравы. При некоторых обстоятельствах обыкновенные люди благоразумно предоставляют им кое-какие преимущества, попросту говоря — смотрят сквозь пальцы на некоторые их поступки. К примеру, позволяют Юэлам не ходить в школу. Или еще — Бобу Юэлу, отцу Барриса, разрешают стрелять дичь и расставлять силки даже не в охотничий сезон.
— Но это очень плохо, Аттикус! — сказала я.
В округе Мейкомб охота в неположенное время преследуется по закону, и все жители тоже не прощают виновникам.
— Да, конечно, это незаконно, — сказал мой отец, — и что это плохо — тоже верно. Но когда человек все пособие пропивает, его дети очень горько плачут от голода. Я не знаю у нас в округе такого землевладельца, который пожалел бы для этих детей зайца, даже если их отец и поймает его незаконно.
— А все-таки мистер Юэл нехорошо делает…
— Конечно, нехорошо, но он никогда не исправится. Разве от этого ты станешь осуждать и его детей?
— Нет, сэр, — пробормотала я. Потом сделала последнюю попытку: — Но если я буду ходить в школу, мы никогда больше не сможем читать…
— Это тебя сильно огорчает?
— Да, сэр.
Аттикус как-то по особенному поглядел на меня, и я насторожилась.
— Ты знаешь, что такое компромисс? — спросил он.
— Это когда обходят закон?
— Нет, когда уступают друг другу и таким образом приходят к соглашению. К примеру, если ты согласишься учиться в школе, мы с тобой будем каждый вечер читать, как прежде. Договорились?
— Да, сэр!
— Можно обойтись и без обычных формальностей, — сказал Аттикус, увидав, что я собираюсь плюнуть ему на ладонь.
Когда я уже отворила дверь, он сказал вдогонку:
— Кстати, Глазастик, в школе лучше не упоминай о нашем с тобой уговоре.
— А почему?
— Боюсь, что наша деятельность не встретит одобрения высших авторитетов.
— Это как?
Мы с Джимом давно привыкли, что отец говорит языком завещаний и кодексов, и, если не понимали какого-нибудь выражения, всегда имели право перебить его и спросить, что это значит по-человечески.
— Я никогда не ходил в школу, — сказал Аттикус, — но боюсь, если мисс Кэролайн услышит, что мы с тобой каждый вечер читаем, она напустится уже на меня, а этого мне совсем не хочется.
Весь этот вечер мы с Джимом хохотали до упаду, потому что Аттикус с невозмутимым видом читал нам длинный рассказ про человека, который неизвестно почему взобрался на флагшток и не хотел слезать, и после этого Джим решил всю субботу просидеть в нашем домике на платане. Он забрался туда после завтрака и не слезал до захода солнца, не слез бы и на ночь, но Аттикус перерезал коммуникации и прервал снабжение. Весь день я лазила на платан и бегала обратно в дом по поручениям Джима, таскала ему книжки, еду, питье, а когда несла на ночь одеяло, Аттикус сказал — если не обращать на Джима внимания, он слезет. И Аттикус был прав.
4
В школе дела мои и дальше шли не лучше, чем в первый день. В благих, но напрасных стараниях обучить меня «групповому действию» штат Алабама извел целые мили бумаги и вагоны карандашей, а грандиозный план никак не претворялся в жизнь. К концу моего первого учебного года то, что Джим называл «десятичной системой Дьюи», распространилось уже на всю школу, так что мне не пришлось сравнить ее с другими методами преподавания. Но было и еще с чем сравнивать: Аттикус и дядя Джек когда-то учились дома, а знали все на свете — во всяком случае, чего не знал один, то знал другой. И ведь отца столько лет подряд выбирали в законодательное собрание штата и каждый раз единогласно, а он понятия не имел о хитроумных приемах, без которых, как полагали мои учителя, нельзя воспитать хорошего гражданина. Джима учили наполовину по «десятичной системе», а наполовину по самой обыкновенной — просто заставляли ломать голову над трудными задачками, и он как будто неплохо действовал что в группе, что в одиночку; но по Джиму судить нельзя: еще не родился на свете человек, который придумал бы, как удержать его от чтения. Ну, а я знала только то, что вычитала из журнала «Тайм» и из всякой печатной страницы, какая дома попадалась мне под руку, а в классе еле-еле тянула лямку, в которую нас впрягла новая педагогическая система, принятая округом Мейкомб, и все время мне казалось, что меня обкрадывают. Как и почему, я не понимала, но все-таки зачем это нужно, чтобы я двенадцать лет подряд помирала со скуки?
Весь этот год уроки у меня кончались на полчаса раньше, чем у Джима, — он учился до трех часов, — и я одна мчалась во весь дух мимо дома Рэдли и останавливалась только на нашей веранде, где мне уже ничто не грозило. Но однажды я на бегу заметила нечто такое, что задохнулась от неожиданности, огляделась по сторонам и повернула назад.
На самом краю участка Рэдли росли два виргинских дуба; корни их выползали на дорогу, она была вся неровная, горбатая. И вдруг в стволе одного дуба что-то блеснуло.
Из ямки, откуда выпал сучок, мне подмигивал, сверкая на солнце, комочек серебряной фольги. Я поднялась на цыпочки, еще раз торопливо оглянулась и вытащила два пакетика жевательной резинки без верхней бумажной обертки.
Я чуть было не сунула их сразу в рот, да вспомнила, где я. Побежала домой и уже на веранде осмотрела мою добычу. По виду жвачка была совсем свежая. Понюхала — пахнет вкусно. Я лизнула жвачку и подождала немножко. Осталась жива — и сунула всю ее в рот; это была «двойная мятная».
Пришел из школы Джим и сразу спросил, что это я жую и где столько взяла. Я сказала — нашла.
— Что найдешь, есть нельзя.
— Так ведь я не на земле нашла, а на дереве.
Джим недоверчиво хмыкнул.
— Нет, правда, — сказала я. — Вон на том дубе, который поближе к школе.
— Выплюнь сейчас же!
Я выплюнула. Все равно в жвачке почти уже не осталось никакого вкуса.
— Я полдня ее жую и еще не умерла, меня даже не тошнит.
Джим топнул ногой.
— Ты что, не знаешь, что те деревья даже трогать нельзя? Помрешь!
— Ты ведь тогда тронул стену!
— Это другое дело! Иди полощи горло сейчас же! Слышишь?
— Не хочу, тогда весь вкус во рту пройдет.
— Не станешь полоскать — скажу Кэлпурнии.
Пришлось послушаться Джима — с Кэлпурнией связываться не хотелось. Почему-то с тех пор, как я пошла в школу, наши отношения совсем изменились: Кэлпурния уже не тиранила меня, не придиралась и не мешалась в мои дела, а только потихоньку на меня ворчала. А я иной раз шла на большие жертвы, лишь бы ее не сердить.
Близилось лето; мы с Джимом никак не могли его дождаться. Это была наша любимая пора: летом ночуешь на раскладушке на задней веранде, затянутой сеткой от москитов, или даже пробуешь спать в домике на платане; летом столько вкусного в саду, и все вокруг под жарким солнцем горит тысячами ярких красок; а главное, лето — это Дилл.
В последний день ученья нас отпустили из школы пораньше, и мы с Джимом шли домой вместе.
— Может, завтра приедет Дилл, — сказала я.
— Наверно, послезавтра, — сказал Джим. — У них в штате Миссисипи распускают на день позже.
Когда мы подошли к виргинским дубам на участке Рэдли, я показала пальцем, на то дупло от сучкасто раз я говорила Джиму, может, он, наконец, поверит, что тут-то я и нашла жевательную резинку, — и вдруг опять увидела блестящую серебрушку.
— Вижу! Глазастик! Вижу!..
Джим огляделся по сторонам, схватил аккуратный блестящий пакетик и сунул в карман. Мы побежали домой и на веранде стали разглядывать находку. В несколько слоев фольги от жевательной резинки была старательно завернута маленькая коробочка. В таких бывают венчальные кольца — бархатная, красная, с крохотной защелкой. Джим открыл ее. Внутри, одна на другой, лежали две начищенные до блеска монетки, в пенни каждая. Джим оглядел их со всех сторон.
— Индейская голова, — сказал он. — Смотри, Глазастик, одна — тысяча девятьсот шестого года, а одна — тысяча девятисотого. Старинные!
— Тысяча девятисотого, — эхом повторила я. — Слушай, Джим…
— Погоди, дай подумать.
— Джим, по-твоему, это чей-нибудь тайник?
— Нет. Тут, кроме нас, никто и не ходит, только если кто-нибудь из больших…
— У больших тайников не бывает. Джим, ты думаешь, нам можно оставить их себе?
— Сам не знаю, Глазастик. Ведь неизвестно, кому их отдавать. Тут никто не ходит, я точно знаю… Сесил делает крюк через весь город.
Сесил Джейкобс жил в дальнем конце нашей улицы, в доме за почтой, и каждый день топал лишнюю милю, лишь бы не проходить мимо Рэдли и миссис Генри Лафайет Дюбоз. Миссис Дюбоз жила через два дома от нас; все соседи в пашем квартале сходились на том, что свет не знал другой такой мерзкой старухи. Джим ни за что не пошел бы мимо ее дома один, без Аттикуса.
— Как же нам быть, Джим?
Находку полагается хранить — вдруг отыщется хозяин, и только если не отыщется совсем, тогда она твоя. Сорвать иной раз камелию в саду мисс Моди Эткинсон, или в жаркий день глотнуть парного молока от ее коровы, или полакомиться чужим виноградом у нас вовсе не считалось нечестным, но деньги — дело другое.
— Знаешь что, — сказал Джим, — мы их сохраним до осени и тогда спросим всех ребят. Наверно, это кто-нибудь из загородных спрятал, а сегодня спешил после школы на автобус — и позабыл про них. Хозяин у них есть, уж это точно. Видишь, как он их начистил? Он их бережет.
— Ну ладно, а жвачку он зачем прятал? Она ведь долго лежать не может.
— Не знаю, Глазастик. А только эти монетки, наверно, кто-то не зря прятал, они со значением…
— Это как?
— Понимаешь, на них индейская голова… в общем они от индейцев. Они заколдованные, понимаешь, и приносят счастье. И не то что на обед вдруг будет жареная курица, а настоящее — чтоб долго жить, или, там, быть всегда здоровым, или не провалиться на контрольной — в общем вроде этого… и кому-то они очень нужны. Я их пока спрячу к себе в сундучок.
1 2 3 4 5 6