Всего знать нельзя, так хоть будешь знать, что можно не знать и где можно… нужно думать.
Сколько надо было прожить и проработать, прежде чем понял эту простую истину. А как сыну объяснить?
3
— Ты думаешь, мне нельзя еще одной выходить с Полканом?
— Можно, но с осторожностью. А если он дернет? Он же не очень спокойный пес.
— Пойдем сегодня на собачью площадку? Я тебя со всеми познакомлю. Там всегда одни и те же люди. Такой клуб. Псинодром. Приятные люди, интеллигентные…
— А собак отпускаете или на поводках держите?
— Устал тащить?
— Да нет. Интересно.
— У кого какая собака. Большинство отпускает.
— Не дерутся?
— Бывает. Играют, бегают друг за другом. Там дом снесли, забор вокруг сада и дома частично остался, а частично починили собачьи активисты. Есть у нас один журналист, очень активный, деятельный, полезный для нашего собачьего общества человек. Он узнал, что там пока не будут ничего строить, вот и разрешили использовать площадку под собачье гулянье. Нам повезло.
— Собакам повезло.
Егор шел чуть впереди, — пес хоть и не был размером с Полкана, но Моську, безусловно, перерос, сил у него вполне хватало тянуть за собой Егора. Нина обогнала их и, как женщина и как абориген, первой прошла через калитку на заповедную территорию.
— Ааа! Полкаша! Полкаша пришел! Наконец-то. Давно вас не было! — радостным гомоном встретили их. — Полкаша, хороший, где ж ты был?
Нина отвечала всем сразу:
— Полкан был в гостях. Вот. — Нина кивнула в сторону Егора. — Друг Полкана Георгий Борисович. Друг Полкана и мой.
Церемония представления не заняла много времени. Женщины и несколько мужчин в отдалении приветливо кивнули головами.
— Егор, отцепи, пожалуйста, поводок. Пусть побегает.
Здесь, на площадке, Нина преобразилась, словно выше стала, расправила плечи, исчезла ее небольшая сутулость, возможно, от сидения за лабораторным столиком. Она будто оказалась на рауте, где, как говорится, надо держать лицо. Темно, а то, наверное, Егор заметил бы, что щеки у нее раскраснелись и глаза заблестели. Он удивился и порадовался, что исчезла ее привычная скованность. Или она стала приходить в норму после операции? Он же не знал, какой она была раньше.
Собаки бегали в центре, люди стояли вдоль забора, как на танцверанде. Обрывки светского разговора неслись со всех сторон:
— Есть дивный парикмахер для вашего пуделя, я дам телефон…
— Клапан сгорел. Слава богу, устроили довольно быстро на станцию техобслуживания…
— С переплатой, конечно, но небольшой…
— Ульянов там бесподобен!
— Почитай обязательно. В последнем номере…
— Я предпочитаю приходить сюда в штормовке…
— Нет у меня таких денег…
— Ремонт квартиры, я вам скажу…
— Рей! Рей, фу! Нельзя. Мерзкая собака! Оставь Джину. Простите, минутку… — Один из собеседников побежал к собакам, но скоро возвратился. — Как вы сейчас себя чувствуете? Уже работаете? — ласково спросил он Нину.
— Нет еще. Георгий Борисович не выписывает.
— Так вы, Георгий Борисович, доктор!
— Егор — хирург.
— Ну! Как интересно! Какие новости готовит нам хирургия?
— Вы нам готовите. Мы починяем, что вы нажили.
— Это верно вы говорите. Джина! Джина! Ко мне! Что за несносное существо! Скажите, Георгий Борисович, вы и рак оперируете?
— Бывает. Оперируем, что привезут.
— Боже, какая интересная жизнь!
— Да уж. Куда как интересно! Больница — дом — больница. Это у вас тут развлечения. Не только собачий танцкласс, но и клуб.
— Буфета только не хватает! — Кто-то в темноте издал короткий смешок.
— Джина! Джина, нельзя! Фу!
— Рей, на место. Сидеть!
— Полкаша, иди ко мне, собачка моя!
Каждый норовил схватить своего подопечного сзади и оттащить от кучи, которая внезапно образовалась. Недоглядели. Собаки успокоились моментально, будто и не было свары. У людей возбуждение сохраняется дольше.
— Нина, разрешите к вам присоединиться? Нам по пути, — сказал хозяин Джины. — Позвольте представиться. Мы с Ниной старые друзья и добрые соседи. Я — журналист, пишу о многом, в том числе о медицине. Глеб Геннадьевич — так кличусь. Позвольте задать пару вопросов. Вы меня простите, вам, наверное, надоели профессиональные темы?
— Привык. Стоит признаться, что врач, тотчас начинают спрашивать, а кончают советами, как лечить.
Нина и Глеб Геннадьевич вежливо хмыкнули. Двинулись ритуальным маршрутом к Нининому дому. Собаки шли степенно и в общение друг с другом не вступали.
— Георгий Борисович, меня интересует, каков удельный вес новейших методов исследования в практической медицине?
— То есть?
— Ну хорошо, конкретнее. Скажите, какой удельный вес в комплексе стандартных исследований в вашей клинике занимает компьютерная томография?
Трудно обозначить все оттенки смеха, которым ответил Егор:
— Да этого просто не существует в практической медицине. В двух-трех институтах только. Компьютерная томография!
— Ну, Егор, ты так совсем разочаруешь прессу. Ваша больница как раз многое делает. Я насмотрелась там, они, например, склероз оперируют. Вот этот больной, навязчивый такой, приставучий…
— Мало ли что мы, Ниночка, делаем! Делаем, но не исследуем. Раньше ведь и без рентгена людей лечили.
— Вот именно. Скажите, Георгий Борисович, а что нужно, чтобы вы, практики, работали все же на уровне достижений конца двадцатого века?
— Что нужно? Уровень хотя бы конца первой половины века. Аппаратура нужна современная, тогда и понимание, осмысление будет современным.
— Ну хорошо, вот у меня порой возникают боли в животе. Джина, фу! Больше справа, повыше…
— У вас?
— Егор!.. Дай Глебу сказать.
— Я скажу, Ниночка. Я бы хотел обследоваться на современном уровне, где я могу сегодня сделать себе компьютер?
— Томографию компьютерную? Томография — это метод рентгеновского исследования по слоям, по срезам. А компьютер — это, наверное, только приставка, если я правильно понимаю. Я и сам не знаю толком.
— Если я правильно понимаю, — опять встряла Нина, — Глеб не о статье печется сейчас, а о своих болях, о том, где бы ему это исследование сделать.
— Вы у врача были? Обычные исследования делали?
— Нет еще.
— Ну конечно, ныне принято считать, что если уж делать исследование, то не иначе как наисовременнейшее, наимоднейшее, а то засмеют.
— Егор!
— Ну хорошо, допустим, собой я займусь по всем канонам, начиная со стародавних. А теперь, как говорится, вернемся к нашим баранам. Значит, вы считаете, компьютерная томография вам не очень нужна?
— Я этого не говорил. Да и как я могу считать? Во-первых, я с этим аппаратом не работал, во-вторых, нам нужно все, что помогает поставить диагноз, и в-третьих, нам нужны и более старые методики и аппараты, которых у нас до сих пор нет. Так что о компьютерном томографе мы еще и духу не набрались грезить.
— Еще вопрос. Когда пресса публикует материал на медицинскую тему, помогает это вам?
— Смотря что напишете. И как. Бывает по-всякому. Предпочитаем, чтоб не писали, никогда не известно, чем это обернется. Сверху донизу реакция непредсказуемая. Без статей спокойней. Больной прочитает о чем-то новом, о деле далекого будущего — и отказывается от сегодняшнего, порой единственного, что может его спасти, доверяется непроверенным методикам, идет к шарлатанам. В нашем деле преждевременная реклама опасна. Будет всюду — тогда пишите.
Мерный ход кавалькады, мирный, по видимости, разговор успокаивали и собак — они благочинно шли до самого дома, не привязываясь к прохожим, не занимаясь обследованием столбов и углов. У ворот Нининого дома стали прощаться. Глеб Геннадьевич просил зарезервировать за ним право еще раз побеседовать с Георгием Борисовичем, Егор был менее куртуазен и буркнул что-то вроде «да сколько угодно». Нина усиленно приглашала хозяина Джины зайти на чашку чая, однако Глеб Геннадьевич решительно откланялся.
4
С утра побежал в реанимацию. Златогуров лежал, словно ему удалили простой аппендикс. Энергичен, жизнедеятелен, едва меня в дверях увидел, тотчас вытянул встречь руку с поднятым большим пальцем. Все отлично! Вроде бы и спрашивать нечего. Сосудистые больные, пока у них болят только ноги, бывают настроены более оптимистично, чем все остальные. Пульс хороший — и на руках и на ногах, но главное — на больной ноге, в месте сшивания сосудов и ниже на стопе. Давление не колебалось в течение всей ночи. Даже места разрезов при ощупывании не очень болят. Ну до чего же крепок мужик! Неужели склероз его когда-нибудь одолеет? Златогуров ворочался на кровати так, что мое сравнение с больным после аппендицита теперь уже казалось неправомочным.
— Лев Романович, что вы так активны, это прекрасно, но все хорошо в меру. Не переусердствуйте, не крутитесь так.
— А вы бы сами, Дмитрий Григорьевич, тьфу-тьфу, не сглазить, попробовали на этих реанимационных кроватях полежать не двигаясь!
Я знал всё про эти кровати, когда-то предмет гордости нашей службы снабжения. Но прошло время, говорят, в одну реку нельзя ступить дважды, а тут в одну кровать сотни разных людей укладывались. Годы берут свое, одна ручка не крутится — резьба сорвалась, другая погнулась, штырь для капельницы отвалился… Это то, что я вижу. А лежать самому — не приходилось… пока.
— Я чувствую, что у меня все в порядке. Нога горячая, не болит. Ну никак не могу я здесь лежать!
— Понимаю, но прошу, Лев Романович, потерпите еще денек.
— Да не в кровати дело! Я здесь — бревно. Со мной делают, что находят нужным. Я не человек, они все знают лучше меня, я даже вякнуть не успеваю. Шустрость непостижимая. В отделении хоть живые люди вокруг — разговаривают, смеются, а здесь нас только колют, в нас капают. Поговорить не с кем!
— Лев Романович, вы же опытный сосудистый больной. И протез еще может закрыться, и кровотечение послеоперационное… Потерпите денек.
— Да если что случится, я первый почувствую и увижу — дам сигнал…
— Наполеон!
— И потом, Дмитрий Григорьевич, там, в палате, я могу выйти на моего зама. Ведь я директор еще… — Он оперся о края кровати и картинно приподнялся, словно какой-нибудь умирающий или оживающий монарх: «Я царь еще…» Улыбку мою он принял за согласие. — Значит, договорились?
По правде говоря, редко удается врачу противопоставить свою волю больному, решившему, что он уже выздоравливает. Да и не знаю, надо ли. Вскоре Златогуров уже царствовал в своей палате. Он успел дать задание жене — позвонить к нему на работу и вызвать мастеров для починки наших кроватей. Как говорится, свято место пусто не бывает — свободную кровать надо готовить заранее. А такой малостью, что мастер придет, предварительно не договорившись, а кровать окажется, так сказать, в работе, он по-королевски пренебрегал.
День шел по накатанной дорожке. С десяти часов — операции, которые для нас такая же рутинная работа, как и запись историй болезни. И тем не менее рутинной работой мы называем все, кроме операций. Может, потому что в подготовке к ним есть какая-то приподнятость, пожалуй, даже легкая эйфория. Сначала переодеваешься внизу в отделении, потом начинаешь подгонять сестер, чтоб подавали больного, потом бегаешь в поисках истории болезни, подгоняешь помощников, наркотизаторов, в операционной опять переодеваешься, моешься, — множество мелких привычных действий, которые и создают атмосферу нетривиальности. Все не отлажено — в результате ежедневная праздничность. На других работах есть, наверное, свой статус энергичной повседневности, другие стандарты праздника.
А вообще-то — все рутина.
После операций чаевничал у себя в кабинете и болтал с Егором. Мне кажется, что я живу не так уж долго — совсем недавно, вчера только в школу пошел, а как за это время изменился мир! Хотя бы по отношению к имени Георгий. Одно время, давно-давно, все Георгии в Москве были Жоржиками, Гогами да Гошами, потом все стали Юрами, какое-то время их предпочитали называть Жорами, причем всякий раз уходящий вариант имени становился нарицательным, ироническим прозвищем. Сейчас нашего Георгия Борисовича предпочитают называть Егором. Что поделаешь, мода не всегда объяснима, но всегда победительна. Надолго ли? Быстрая победа чревата и быстрым забвением.
Егор мне ближе всех в больнице. Без друга на работе невозможно, не знаю, как у других, а у нас в хирургии это очень важно. Нужна не просто опора, а второе «я». Мы все хорошо работаем вместе, но от «мы» можно и утомиться. Важно, чтоб было полное сопереживание, сочувствие, взаимопроникновение. Нет, не сочувствие. Надо, чтоб он страдал вместе со мной, когда мне плохо. А несчастьями наша работа, слава богу, не обижена. А еще важно, чтоб он радовался вместе со мной с той же искренностью. Сострадать, когда тебе плохо, всегда найдутся охотники, а вот друзья, чтоб в полную силу радовались вместе с тобой… Делать вид многие умеют. И чтоб не было пустой иронии, за которой ничего, кроме понимающей улыбки, — ее состроить нетрудно. Ничто, пустоту очень легко прикрыть умной насмешкой. Чуть-чуть сообразительности — и выучишься ухмыляться. А тут жизнь человеческая. Порой страшно бывает… Не работа страшна, а та наглость, с которой ты позволяешь себе вершить чужую жизнь.
— Златогуров хорош. Видел его?
Человек, которого оперируешь повторно, в первые дни прочно занимает твои мысли. Даже если никто не виноват, а таков нормальный ход болезни, — все равно повторная операция тяжким грузом оседает где-то в глубинах души. А может, и на поверхности — забота эта быстро улетучивается, лишь только больному становится лучше. У меня и сегодня была операция, но прошла обычно, без осложнений или особенностей, душу пока, тьфу-тьфу, не затронула. Сегодняшним больным заняты были лишь руки да голова.
— Конечно, видел. С утра видел. — Для Егора мои заботы — его заботы. — Сразу видно, начальник. — Вот и у Егора появилась ироническая усмешка. Но это пришлое, не его. — К сожалению, жизнелюбие не уберегает от склероза.
— Дай бог, пронесет.
— Ты лучше скажи, как твоя почка?
— Не вспугни. А как у тебя с Ниной? Оба одинокие — чего тянете?
— Не твое дело.
— Вестимо, не мое. Морочишь голову только. Ну что ты делал вчера?
— С Полканом гулял. Ей еще нельзя.
— Что ей нельзя?! Ну перестань — давно можно. Ей уже и не то можно. Кто из вас выпендривается? Ведь она уже работает.
— У нее работа сидячая. Да мне что, трудно? Я ж недалеко от них. И Полкан ко мне привык.
— Господи, до чего скучно живете!
— Ты весело?
— Я хоть старше. В кино бы сходили. Любовники!
Этот разговор и не мог ничем кончиться. Если подобное обсуждается, значит, нет предмета для обсуждения. К тому же пришел еще один наш коллега, по кличке Тарас, а по паспорту Марат Анатольевич Тарасов. После операции задержался в оперблоке, записывал в журнал. Пришел, доложился: все в порядке, начальник, присел к журнальному столику, налил чаю и приготовился включиться в нашу пустую интимную беседу с Егором, которая, разумеется, тут же прервалась. Тараса это не смутило, он привычно поинтересовался, когда я начну обследоваться. Я привычно отреагировал:
— Надоели вы мне все. Пока не заболит, не начну.
— Ну, домулло, логика у вас железная! Может, двадцать часов всего перерыв, а вы уже считаете себя здоровым. Ну доктор! — Марат покровительственно засмеялся.
Я понимаю, когда начальник болеет, можно и даже уместно вот так покровительственно похохатывать. Но не должно демонстрировать снисходительность. Посмотрим, сумеет он удержаться или по всегдашней манере начнет говорить что-нибудь льстивое. Марат льстит впрямую, без всяких интеллигентских вывертов и камуфляжа. Я реагирую на его комплименты, по-моему, нормально для интеллигентных людей, к которым себя причисляю: поначалу конфузился, отмалчивался, потом посмеиваться стал над ним, иронизировать. Его это не смущает, и он продолжает оказывать мне изрядный преферанс.
В ситуации прямой лести я теряюсь, утрачиваю естественность. Несмотря на казарменную прямолинейность, лесть пагубна тем, что начинаешь себя чувствовать в каком-то смысле должником. Однажды Марат очень уж вычурно объяснил мне, какой я гений. В ответ пришлось не менее изысканно заметить, что персидская вязь его лести, на мой взгляд, несовременна и неуместна. Марат тут же перешел на европейские разъяснения: современному шефу, мол, вовсе не нужно, чтобы подчиненный демонстрировал понимание, — нужны послушание и безоговорочное одобрение действий начальника. Вот это и есть Персия, а потому, сказал я, называй меня не начальником, а домулло — так ближе к восточной вязи. Он пренебрег моей иронией, однако слово ему понравилось, и с тех пор он часто так ко мне обращается: «домулло». И впрямь, не нужно мне его понимание, а нужно послушание. Пусть Егор меня понимает… И Виталик с Валей.
Марат подвинул к себе пепельницу, закурил и заговорил о том, как я хорошо оперировал сегодня, да и вообще как я отлично оперирую всегда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
Сколько надо было прожить и проработать, прежде чем понял эту простую истину. А как сыну объяснить?
3
— Ты думаешь, мне нельзя еще одной выходить с Полканом?
— Можно, но с осторожностью. А если он дернет? Он же не очень спокойный пес.
— Пойдем сегодня на собачью площадку? Я тебя со всеми познакомлю. Там всегда одни и те же люди. Такой клуб. Псинодром. Приятные люди, интеллигентные…
— А собак отпускаете или на поводках держите?
— Устал тащить?
— Да нет. Интересно.
— У кого какая собака. Большинство отпускает.
— Не дерутся?
— Бывает. Играют, бегают друг за другом. Там дом снесли, забор вокруг сада и дома частично остался, а частично починили собачьи активисты. Есть у нас один журналист, очень активный, деятельный, полезный для нашего собачьего общества человек. Он узнал, что там пока не будут ничего строить, вот и разрешили использовать площадку под собачье гулянье. Нам повезло.
— Собакам повезло.
Егор шел чуть впереди, — пес хоть и не был размером с Полкана, но Моську, безусловно, перерос, сил у него вполне хватало тянуть за собой Егора. Нина обогнала их и, как женщина и как абориген, первой прошла через калитку на заповедную территорию.
— Ааа! Полкаша! Полкаша пришел! Наконец-то. Давно вас не было! — радостным гомоном встретили их. — Полкаша, хороший, где ж ты был?
Нина отвечала всем сразу:
— Полкан был в гостях. Вот. — Нина кивнула в сторону Егора. — Друг Полкана Георгий Борисович. Друг Полкана и мой.
Церемония представления не заняла много времени. Женщины и несколько мужчин в отдалении приветливо кивнули головами.
— Егор, отцепи, пожалуйста, поводок. Пусть побегает.
Здесь, на площадке, Нина преобразилась, словно выше стала, расправила плечи, исчезла ее небольшая сутулость, возможно, от сидения за лабораторным столиком. Она будто оказалась на рауте, где, как говорится, надо держать лицо. Темно, а то, наверное, Егор заметил бы, что щеки у нее раскраснелись и глаза заблестели. Он удивился и порадовался, что исчезла ее привычная скованность. Или она стала приходить в норму после операции? Он же не знал, какой она была раньше.
Собаки бегали в центре, люди стояли вдоль забора, как на танцверанде. Обрывки светского разговора неслись со всех сторон:
— Есть дивный парикмахер для вашего пуделя, я дам телефон…
— Клапан сгорел. Слава богу, устроили довольно быстро на станцию техобслуживания…
— С переплатой, конечно, но небольшой…
— Ульянов там бесподобен!
— Почитай обязательно. В последнем номере…
— Я предпочитаю приходить сюда в штормовке…
— Нет у меня таких денег…
— Ремонт квартиры, я вам скажу…
— Рей! Рей, фу! Нельзя. Мерзкая собака! Оставь Джину. Простите, минутку… — Один из собеседников побежал к собакам, но скоро возвратился. — Как вы сейчас себя чувствуете? Уже работаете? — ласково спросил он Нину.
— Нет еще. Георгий Борисович не выписывает.
— Так вы, Георгий Борисович, доктор!
— Егор — хирург.
— Ну! Как интересно! Какие новости готовит нам хирургия?
— Вы нам готовите. Мы починяем, что вы нажили.
— Это верно вы говорите. Джина! Джина! Ко мне! Что за несносное существо! Скажите, Георгий Борисович, вы и рак оперируете?
— Бывает. Оперируем, что привезут.
— Боже, какая интересная жизнь!
— Да уж. Куда как интересно! Больница — дом — больница. Это у вас тут развлечения. Не только собачий танцкласс, но и клуб.
— Буфета только не хватает! — Кто-то в темноте издал короткий смешок.
— Джина! Джина, нельзя! Фу!
— Рей, на место. Сидеть!
— Полкаша, иди ко мне, собачка моя!
Каждый норовил схватить своего подопечного сзади и оттащить от кучи, которая внезапно образовалась. Недоглядели. Собаки успокоились моментально, будто и не было свары. У людей возбуждение сохраняется дольше.
— Нина, разрешите к вам присоединиться? Нам по пути, — сказал хозяин Джины. — Позвольте представиться. Мы с Ниной старые друзья и добрые соседи. Я — журналист, пишу о многом, в том числе о медицине. Глеб Геннадьевич — так кличусь. Позвольте задать пару вопросов. Вы меня простите, вам, наверное, надоели профессиональные темы?
— Привык. Стоит признаться, что врач, тотчас начинают спрашивать, а кончают советами, как лечить.
Нина и Глеб Геннадьевич вежливо хмыкнули. Двинулись ритуальным маршрутом к Нининому дому. Собаки шли степенно и в общение друг с другом не вступали.
— Георгий Борисович, меня интересует, каков удельный вес новейших методов исследования в практической медицине?
— То есть?
— Ну хорошо, конкретнее. Скажите, какой удельный вес в комплексе стандартных исследований в вашей клинике занимает компьютерная томография?
Трудно обозначить все оттенки смеха, которым ответил Егор:
— Да этого просто не существует в практической медицине. В двух-трех институтах только. Компьютерная томография!
— Ну, Егор, ты так совсем разочаруешь прессу. Ваша больница как раз многое делает. Я насмотрелась там, они, например, склероз оперируют. Вот этот больной, навязчивый такой, приставучий…
— Мало ли что мы, Ниночка, делаем! Делаем, но не исследуем. Раньше ведь и без рентгена людей лечили.
— Вот именно. Скажите, Георгий Борисович, а что нужно, чтобы вы, практики, работали все же на уровне достижений конца двадцатого века?
— Что нужно? Уровень хотя бы конца первой половины века. Аппаратура нужна современная, тогда и понимание, осмысление будет современным.
— Ну хорошо, вот у меня порой возникают боли в животе. Джина, фу! Больше справа, повыше…
— У вас?
— Егор!.. Дай Глебу сказать.
— Я скажу, Ниночка. Я бы хотел обследоваться на современном уровне, где я могу сегодня сделать себе компьютер?
— Томографию компьютерную? Томография — это метод рентгеновского исследования по слоям, по срезам. А компьютер — это, наверное, только приставка, если я правильно понимаю. Я и сам не знаю толком.
— Если я правильно понимаю, — опять встряла Нина, — Глеб не о статье печется сейчас, а о своих болях, о том, где бы ему это исследование сделать.
— Вы у врача были? Обычные исследования делали?
— Нет еще.
— Ну конечно, ныне принято считать, что если уж делать исследование, то не иначе как наисовременнейшее, наимоднейшее, а то засмеют.
— Егор!
— Ну хорошо, допустим, собой я займусь по всем канонам, начиная со стародавних. А теперь, как говорится, вернемся к нашим баранам. Значит, вы считаете, компьютерная томография вам не очень нужна?
— Я этого не говорил. Да и как я могу считать? Во-первых, я с этим аппаратом не работал, во-вторых, нам нужно все, что помогает поставить диагноз, и в-третьих, нам нужны и более старые методики и аппараты, которых у нас до сих пор нет. Так что о компьютерном томографе мы еще и духу не набрались грезить.
— Еще вопрос. Когда пресса публикует материал на медицинскую тему, помогает это вам?
— Смотря что напишете. И как. Бывает по-всякому. Предпочитаем, чтоб не писали, никогда не известно, чем это обернется. Сверху донизу реакция непредсказуемая. Без статей спокойней. Больной прочитает о чем-то новом, о деле далекого будущего — и отказывается от сегодняшнего, порой единственного, что может его спасти, доверяется непроверенным методикам, идет к шарлатанам. В нашем деле преждевременная реклама опасна. Будет всюду — тогда пишите.
Мерный ход кавалькады, мирный, по видимости, разговор успокаивали и собак — они благочинно шли до самого дома, не привязываясь к прохожим, не занимаясь обследованием столбов и углов. У ворот Нининого дома стали прощаться. Глеб Геннадьевич просил зарезервировать за ним право еще раз побеседовать с Георгием Борисовичем, Егор был менее куртуазен и буркнул что-то вроде «да сколько угодно». Нина усиленно приглашала хозяина Джины зайти на чашку чая, однако Глеб Геннадьевич решительно откланялся.
4
С утра побежал в реанимацию. Златогуров лежал, словно ему удалили простой аппендикс. Энергичен, жизнедеятелен, едва меня в дверях увидел, тотчас вытянул встречь руку с поднятым большим пальцем. Все отлично! Вроде бы и спрашивать нечего. Сосудистые больные, пока у них болят только ноги, бывают настроены более оптимистично, чем все остальные. Пульс хороший — и на руках и на ногах, но главное — на больной ноге, в месте сшивания сосудов и ниже на стопе. Давление не колебалось в течение всей ночи. Даже места разрезов при ощупывании не очень болят. Ну до чего же крепок мужик! Неужели склероз его когда-нибудь одолеет? Златогуров ворочался на кровати так, что мое сравнение с больным после аппендицита теперь уже казалось неправомочным.
— Лев Романович, что вы так активны, это прекрасно, но все хорошо в меру. Не переусердствуйте, не крутитесь так.
— А вы бы сами, Дмитрий Григорьевич, тьфу-тьфу, не сглазить, попробовали на этих реанимационных кроватях полежать не двигаясь!
Я знал всё про эти кровати, когда-то предмет гордости нашей службы снабжения. Но прошло время, говорят, в одну реку нельзя ступить дважды, а тут в одну кровать сотни разных людей укладывались. Годы берут свое, одна ручка не крутится — резьба сорвалась, другая погнулась, штырь для капельницы отвалился… Это то, что я вижу. А лежать самому — не приходилось… пока.
— Я чувствую, что у меня все в порядке. Нога горячая, не болит. Ну никак не могу я здесь лежать!
— Понимаю, но прошу, Лев Романович, потерпите еще денек.
— Да не в кровати дело! Я здесь — бревно. Со мной делают, что находят нужным. Я не человек, они все знают лучше меня, я даже вякнуть не успеваю. Шустрость непостижимая. В отделении хоть живые люди вокруг — разговаривают, смеются, а здесь нас только колют, в нас капают. Поговорить не с кем!
— Лев Романович, вы же опытный сосудистый больной. И протез еще может закрыться, и кровотечение послеоперационное… Потерпите денек.
— Да если что случится, я первый почувствую и увижу — дам сигнал…
— Наполеон!
— И потом, Дмитрий Григорьевич, там, в палате, я могу выйти на моего зама. Ведь я директор еще… — Он оперся о края кровати и картинно приподнялся, словно какой-нибудь умирающий или оживающий монарх: «Я царь еще…» Улыбку мою он принял за согласие. — Значит, договорились?
По правде говоря, редко удается врачу противопоставить свою волю больному, решившему, что он уже выздоравливает. Да и не знаю, надо ли. Вскоре Златогуров уже царствовал в своей палате. Он успел дать задание жене — позвонить к нему на работу и вызвать мастеров для починки наших кроватей. Как говорится, свято место пусто не бывает — свободную кровать надо готовить заранее. А такой малостью, что мастер придет, предварительно не договорившись, а кровать окажется, так сказать, в работе, он по-королевски пренебрегал.
День шел по накатанной дорожке. С десяти часов — операции, которые для нас такая же рутинная работа, как и запись историй болезни. И тем не менее рутинной работой мы называем все, кроме операций. Может, потому что в подготовке к ним есть какая-то приподнятость, пожалуй, даже легкая эйфория. Сначала переодеваешься внизу в отделении, потом начинаешь подгонять сестер, чтоб подавали больного, потом бегаешь в поисках истории болезни, подгоняешь помощников, наркотизаторов, в операционной опять переодеваешься, моешься, — множество мелких привычных действий, которые и создают атмосферу нетривиальности. Все не отлажено — в результате ежедневная праздничность. На других работах есть, наверное, свой статус энергичной повседневности, другие стандарты праздника.
А вообще-то — все рутина.
После операций чаевничал у себя в кабинете и болтал с Егором. Мне кажется, что я живу не так уж долго — совсем недавно, вчера только в школу пошел, а как за это время изменился мир! Хотя бы по отношению к имени Георгий. Одно время, давно-давно, все Георгии в Москве были Жоржиками, Гогами да Гошами, потом все стали Юрами, какое-то время их предпочитали называть Жорами, причем всякий раз уходящий вариант имени становился нарицательным, ироническим прозвищем. Сейчас нашего Георгия Борисовича предпочитают называть Егором. Что поделаешь, мода не всегда объяснима, но всегда победительна. Надолго ли? Быстрая победа чревата и быстрым забвением.
Егор мне ближе всех в больнице. Без друга на работе невозможно, не знаю, как у других, а у нас в хирургии это очень важно. Нужна не просто опора, а второе «я». Мы все хорошо работаем вместе, но от «мы» можно и утомиться. Важно, чтоб было полное сопереживание, сочувствие, взаимопроникновение. Нет, не сочувствие. Надо, чтоб он страдал вместе со мной, когда мне плохо. А несчастьями наша работа, слава богу, не обижена. А еще важно, чтоб он радовался вместе со мной с той же искренностью. Сострадать, когда тебе плохо, всегда найдутся охотники, а вот друзья, чтоб в полную силу радовались вместе с тобой… Делать вид многие умеют. И чтоб не было пустой иронии, за которой ничего, кроме понимающей улыбки, — ее состроить нетрудно. Ничто, пустоту очень легко прикрыть умной насмешкой. Чуть-чуть сообразительности — и выучишься ухмыляться. А тут жизнь человеческая. Порой страшно бывает… Не работа страшна, а та наглость, с которой ты позволяешь себе вершить чужую жизнь.
— Златогуров хорош. Видел его?
Человек, которого оперируешь повторно, в первые дни прочно занимает твои мысли. Даже если никто не виноват, а таков нормальный ход болезни, — все равно повторная операция тяжким грузом оседает где-то в глубинах души. А может, и на поверхности — забота эта быстро улетучивается, лишь только больному становится лучше. У меня и сегодня была операция, но прошла обычно, без осложнений или особенностей, душу пока, тьфу-тьфу, не затронула. Сегодняшним больным заняты были лишь руки да голова.
— Конечно, видел. С утра видел. — Для Егора мои заботы — его заботы. — Сразу видно, начальник. — Вот и у Егора появилась ироническая усмешка. Но это пришлое, не его. — К сожалению, жизнелюбие не уберегает от склероза.
— Дай бог, пронесет.
— Ты лучше скажи, как твоя почка?
— Не вспугни. А как у тебя с Ниной? Оба одинокие — чего тянете?
— Не твое дело.
— Вестимо, не мое. Морочишь голову только. Ну что ты делал вчера?
— С Полканом гулял. Ей еще нельзя.
— Что ей нельзя?! Ну перестань — давно можно. Ей уже и не то можно. Кто из вас выпендривается? Ведь она уже работает.
— У нее работа сидячая. Да мне что, трудно? Я ж недалеко от них. И Полкан ко мне привык.
— Господи, до чего скучно живете!
— Ты весело?
— Я хоть старше. В кино бы сходили. Любовники!
Этот разговор и не мог ничем кончиться. Если подобное обсуждается, значит, нет предмета для обсуждения. К тому же пришел еще один наш коллега, по кличке Тарас, а по паспорту Марат Анатольевич Тарасов. После операции задержался в оперблоке, записывал в журнал. Пришел, доложился: все в порядке, начальник, присел к журнальному столику, налил чаю и приготовился включиться в нашу пустую интимную беседу с Егором, которая, разумеется, тут же прервалась. Тараса это не смутило, он привычно поинтересовался, когда я начну обследоваться. Я привычно отреагировал:
— Надоели вы мне все. Пока не заболит, не начну.
— Ну, домулло, логика у вас железная! Может, двадцать часов всего перерыв, а вы уже считаете себя здоровым. Ну доктор! — Марат покровительственно засмеялся.
Я понимаю, когда начальник болеет, можно и даже уместно вот так покровительственно похохатывать. Но не должно демонстрировать снисходительность. Посмотрим, сумеет он удержаться или по всегдашней манере начнет говорить что-нибудь льстивое. Марат льстит впрямую, без всяких интеллигентских вывертов и камуфляжа. Я реагирую на его комплименты, по-моему, нормально для интеллигентных людей, к которым себя причисляю: поначалу конфузился, отмалчивался, потом посмеиваться стал над ним, иронизировать. Его это не смущает, и он продолжает оказывать мне изрядный преферанс.
В ситуации прямой лести я теряюсь, утрачиваю естественность. Несмотря на казарменную прямолинейность, лесть пагубна тем, что начинаешь себя чувствовать в каком-то смысле должником. Однажды Марат очень уж вычурно объяснил мне, какой я гений. В ответ пришлось не менее изысканно заметить, что персидская вязь его лести, на мой взгляд, несовременна и неуместна. Марат тут же перешел на европейские разъяснения: современному шефу, мол, вовсе не нужно, чтобы подчиненный демонстрировал понимание, — нужны послушание и безоговорочное одобрение действий начальника. Вот это и есть Персия, а потому, сказал я, называй меня не начальником, а домулло — так ближе к восточной вязи. Он пренебрег моей иронией, однако слово ему понравилось, и с тех пор он часто так ко мне обращается: «домулло». И впрямь, не нужно мне его понимание, а нужно послушание. Пусть Егор меня понимает… И Виталик с Валей.
Марат подвинул к себе пепельницу, закурил и заговорил о том, как я хорошо оперировал сегодня, да и вообще как я отлично оперирую всегда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12