— Всякий раз, как у тебя звонит телефон, у нас тоже звонок, понимаешь? — объяснял Сэм. — Ну и, само собой, моя хозяйка снимает трубку да слушает. Знаешь какие они, женщины. Так эта язва, твоя сестрица, объявила, что ты обязан соблюдать «рабочее законодательство» и нанимать «по справедливости». И ежели кто не негр или не женщина, так она и слышать об том не желала. — Он покачал головой.
— Быть того не может, — сказал Джеймс. — Салли — женщина справедливая. Сроду была. — Зубы у него лязгнули. Очень даже может быть. На нее похоже. Воспоминание детства так и вспыхнуло у него перед глазами. Старшая сестра Салли вперед него бежит к почтовому ящику, чтобы вытащить письма и прочесть, если там что для него. А эгоистка какая она была! Достанется ей шоколадка, так не поделится, убежит потихоньку в свою комнату, ты и знать ничего не будешь. Он сам никогда в жизни ничего подобного бы не сделал. Человек она или животное? Тошно вспомнить. А врала как! В жизни он не встречал таких вруний. Он прямо сам не верил. И родители не верили. Как она ночью вылезала через окошко к Ральфу Бимену, а позже — к Горасу, а своему братишке Джеймсу Пейджу предлагала монетку, чтобы не проболтался. Он отказывался, возмущенный, и тогда она грозилась сломать ему руку. И он верил этой угрозе — и теперь верит, — но все равно он бы сказал, если бы его прямо спросили, только никто не спрашивал, и он, хоть и стыдно ему было, так и не выдал никому ее секрета. А как она хвостом вертела! Она была красавица тогда, и молодые мужчины толпились вокруг, как псы вокруг суки, которая в поре. И как она пела неприличные песенки в кухне, когда мылась; родители не догадывались, что они неприличные, но он-то знал, она ему растолковала, она дразнила его, как и всех остальных:
У меня есть кошечка,
Пушистенькая крошечка...
Намыливая под мышкой, она поднимала руку и открывала грудь, он глазел, а она косилась и подмигивала. Мать догадывалась, что происходит, и говорила сердито, будто это он виноват — ему было лет пять тогда, может, шесть: «Джеймс, ну-ка вон из кухни, да принеси растопку, чего ждешь!» У старого Джеймса Пейджа горело лицо, и не так из-за предательства сестры, как из-за собственной потрясающей доверчивости. Хорошо еще, он не знал ничего этого, когда загонял ее головней в спальню. А то бы съездил по башке, ей-богу, не иначе.
— Это еще что, — сказал Мертон и выдохнул в бутылку из-под пива.
Сердце у Джеймса больно колотилось.
Стампчерч все спал, навалясь на стол.
Сэм Фрост глубоко вздохнул и сокрушенно воззрился в потолок.
— Моя хозяюшка, — продолжал он, — деньги собирала в фонд республиканской партии. — Он снова вздохнул. — Позвонила тебе, а подошла Салли.
— И что? — У Джеймса задрожали колени.
— Сказала, что дома тебя нет, — упавшим голосом произнес Сэм. — А неправда. Моя слышала, как ты издалека кричал.
— Не могло этого быть, — повторил Джеймс, выпучив глаза.
— Не знаю, может, и не могло. — Сэм опустил голову. — Может, моя ослышалась.
Джеймс Пейдж отвернулся. Его била дрожь, будто электрический ток. Парнишка Грэхем сидел, обняв высокую студентку, ладонь его была у нее под грудью.
— Знаешь, мне по-настоящему чего сейчас хочется? — говорил он.
— Чего? — спросила она.
— По-настоящему-то мне сейчас бы хотелось, — он подвинул вверх ладонь, — хотелось бы...
— Мы принадлежим к разным мирам, мой друг, — сказала она и закрыла глаза.
Билл Партридж раскурил трубку.
— Моя бы сестра учинила надо мной такую штуку, да я бы ее застрелил, — сказал он.
3
Пускаясь в гору домой, Джеймс Пейдж был еще далек от мысли застрелить сестру, хотя и собирался выломать дверь и поучить ее ремнем. Зубы у него клацали, руки-ноги дрожали. Вести пикап было нелегко: он вихлял по дороге из стороны в сторону, освещая фарами бурьян, деревья, заборы то справа, то слева, ветер швырял ему в стекло листья и обломки веток — дождь пока что перестал — и время от времени могучими наскоками толкал машину к обрыву. Джеймс впивался обеими руками в баранку, левая нога на сцеплении, правая, подрагивая, выжимает газ, а один глаз крепко зажмурен, потому что из-за выпитого вина у него не только сделалась изжога и головная боль, но еще и в глазах двоилось. Но как ни трудно ему было править, несся он вверх по дороге так, что самому страшно было. Бетонка уминалась под колесами со скоростью, наверно, девяносто миль в час, и один раз на крутом вираже Джеймс даже вскрикнул от ужаса, но сбрасывать газ не захотел, гонимый злостью, только сплюнул через левое плечо и еще крепче сдавил пальцами руль. Чуть выше Крофордов навстречу невесть откуда с воем вынесся мотоцикл — у старого Джеймса волосы дыбом встали. Он рванул руль, выехал на правую обочину, взметнув колесами листья, точно снежные вихри, едва не врезался в дерево, перенесся через дорогу на левую сторону — мотоцикл, вихляясь, скользя и воя, пронесся мимо, — и старик успел в последнюю минуту вырулить обратно на дорогу, живой и почти невредимый, только своротил фару и помял крыло о столб заграждения. «Сукин сын, сволочь!» — крикнул он, весь дрожа с головы до ног, однако поехал дальше еще быстрее прежнего, будто совсем рехнулся.
А надо ему было внять этому предостережению. В полумиле от дома, на серпантине, он резко крутанул руль, машина не послушалась — бетонка после дождя стала слишком скользкой, — и, будто в рапидной съемке, он увидел приближающиеся столбы ограждения, белые, как старая кость, и, плюя налево, с воплем: «Дерьмо, дерьмо!» — вылетел из кабины, и столбы ограждения раздвинулись, будто занавес. Выбросило ли его силой инерции или взрывом, он так никогда и не узнает, но только очнулся он каким-то образом в развилке дикой яблони; внизу, футах в пятидесяти по склону горы, шумно догорал его пикап, а сам он отделался несколькими ссадинами да ушибами, да кровоточащим носом. Так он и сидел в развилке яблони, чертыхаясь и скуля — снова шел дождь, холодный, как в декабре, — когда приехали Саллин пастор с чернявым мексиканцем и нашли его.
— Господь милосерд, — проговорил пастор, не божась, а выражая твердое убеждение, и посветил ему в глаза фонариком, будто он сова в амбаре. — Чудо.
— Чудо, как бы не так, — отозвался он, плача. — Прошто повежло. — Он пощупал рукой рот и убедился, что потерял зубы.
Патер стоял рядом, свесив руки и поблескивая в свете фонарика черными глазами, и хохотал — хохотал над ним. «Повезло, вы считаете?» — переспросил он. Потом уже, задним числом, Джеймс Пейдж понял, что мексиканец не имел в виду худого. Картина, должно быть, была редкостная: сидит человек под дождем на дереве без ботинок — бог его знает, куда они подевались, — вставные челюсти вылетели, от углов рта тянутся царапины, словно мрачные полосы клоунского грима. Не переставая смеяться, мексиканец протянул к нему руки, как когда-то, больше чем две трети столетия назад, его отец, предлагая помощь. «Я шам», — сердито буркнул Джеймс, но убедился, что сам он слезть не может, и вынужден был воспользоваться предложенной помощью.
Потом, на земле, стоя в носках в ледяной сырости и не утирая слез, так и струившихся по лицу, он посмотрел вниз на догорающую машину, и ему представилось, что вот она, вся его жизнь, прогорает в чадном пламени.
— Чертов пикап, жа него еще даже не выплачено! — провыл он, и колени под ним едва не подогнулись.
— Да что вы, Джеймс, — сказал Саллин пастор. — Этот грузовичок старше меня.
— А я говорю, не выплачено! — чуть не набросился он на пастора.
— Ну и ладно. Зато вы живы, а остальное неважно.
— Неважно? — вопил он. — Ах, неважно? Это мы еще пошмотрим!
Что он при этом подразумевал, эти два слепых глупца даже не догадывались. Поняли только, что от несчастного случая у него произошло временное затмение рассудка, в чем он и сам впоследствии убедился. А он подразумевал, что на душе у него сейчас черно, как в могиле, и на то есть причина: пикап был незастрахован. Всю жизнь он вкалывал как последний раб — и все-таки остался беднее церковной мыши, не мог даже внести страховку за какой-то подержанный пикап; и к тому же он стар, и хвор, и все у него болит; и что раньше придавало его жизни смысл, все теперь утрачено, пропало, будто и не было: своего несчастного первенца он убил и застрелился бы тогда же, если бы не надо было еще заботиться о других; а эти богатые, самодовольные проповедники стоят и смотрят свысока, как прогорает вся его жизнь. Стоят вон в начищенных штиблетиках, в городских пиджаках, оба небось иммигранты — один-то точно, — они живут за счет бога своего выдуманного и едят тук земли и смеются, глядя, как его жизнь прогорает к чертовой матери, а позади них на дороге толпятся зеваки; у него вот жизнь порушена, а им будто балаган: машины с включенными фарами, и синяя мигалка на крыше полицейского автомобиля бросает отсветы вверх по склону, где среди деревьев — кладбище, и могильные камни такие же белесые, как столбы ограждения, которые он своротил, и под каждым камнем останки какого-то бедного страдальца — подумать только! только представить себе! — тысячи, тысячи кладбищ, и в каждой могиле — бедный горемыка, проживший жизнь, полную потерь, предательства, лжи и обманутых надежд...
Подразумевал он при этом, что сестру свою он застрелит.
Мексиканец сказал:
— Дайте-ка я вас перенесу, мистер Пейдж. Здесь круто, а вы босиком.
С дороги крикнул Эд Томас:
— Он не пострадал?
Пастор помахал рукой:
— Все в порядке! Несколько царапин — вот и все!
Мексиканец раскорячился, как огромная лягушка, чтобы Джеймс Пейдж мог взобраться к нему на спину.
— Вше в порядке! — как безумный кричал старик, размахивая дрожащими, бескостными руками, и ненависть синим огнем полыхала у него в глазах. — У меня вше в порядке!
4
Они расступились и жались по стенам кухни, выпучив глаза и разинув рты от страха. Эстелл за столом не смогла подняться, она вскрикнула, и палки ее со стуком упали на пол.
Мексиканец сощурил индейские глаза, только ночная темь проглядывала в узких щелках.
— Мистер Пейдж, — сказал он, — дайте мне ружье.
— Отец, ради бога! — просительно произнесла Джинни.
Он стоял твердо — если не считать дрожи, которая била его, как молотилка, била так сильно, что как бы не спустить курок случайно, не своей волей. Стоял и водил дулом дробовика из стороны в сторону, чтобы не вздумали соваться, а вся кухня была красная, словно глаза ему залило кровью. Дышал он с трудом, через разбитый рот, и крик его звучал, срываясь, как чужой даже на его собственное ухо:
— Вон! Вше убирайтешь! Вон иж моего дома!
— Мистер Пейдж, — проговорил мексиканец и сделал один шаг.
Он вскинул дробовик к плечу и нацелился прямо в мексиканца.
— Жделай еще только шаг, шволочь, я тебе голову ражможжу!
Мексиканец подумал и решил ему поверить.
— Отец, бога ради! — кричала Джинни. — Ты с ума сошел!
Она стояла, обеими руками обхватив Дикки, а мальчик смотрел во все глаза, не мигая.
— Не с ума сошел, — сказала Рут Томас, — а просто напился.
— Не наседайте на него, — распорядился Саллин пастор, раскинув руки, словно хотел его защитить. — Он пережил страшное потрясение. Вот он успокоится, и тогда...
Эд Томас держался рукой за сердце, глотал воздух и стонал.
— Милосердный отец небесный, — сильно дрожа, прошептала Эстелл. — Все я виновата.
— Что здесь такое? — спросила Марджори Фелпс, приоткрывая дверь и подпрыгивая, чтобы лучше видеть.
— Не входи, — бросил ей кто-то.
Льюис Хикс сказал:
— Надо выставить из дому детей. Дикки, выйди на улицу.
— Я без пальто, — заметил Дикки.
— А ну немедленно марш на улицу! — зашипела Джинни и подтолкнула его к порогу. Потом опять обратилась к отцу: — Папа, опомнись, что с тобой?
— Ничего шо мной, понятно? — крикнул он и, забывшись, посмотрел на нее, но тут же снова перевел взгляд на мексиканца — единственного, кого он здесь опасался.
— Надо, чтобы все вышли на улицу, — сказал мексиканец. Он говорил, глядя прямо в глаза Джеймсу, словно хотел увидеть, что у него все-таки на уме. — Уходите все. Поскорее. Мы с Лейном останемся и с ним потолкуем.
— Ни одна шволочь не оштанетшя! Гошти, по домам! — вопил Джеймс.
Льюис Хикс шагнул к нему, и Джеймс сразу направил дробовик в его сторону.
— Я только помогу Эстелл, — сказал Льюис. Он постоял, убедился, что Джеймс его понял, и пошел к столу поднимать Эстелл. Мексиканец пошевелил рукой, и Джеймс рывком перевел на него дуло дробовика. Одновременно левой рукой он, не глядя, сбросил со стола тарелки и тыквы, на всякий случай, чтобы Льюис чего не вздумал.
— Ну, а если мы уйдем, ты положишь ружье? — спросила Рут. Она стояла, выпрямившись во весь рост, и выпученные ее глаза метали молнии.
— Я уже шкажал, что жделаю! — проорал Джеймс — Убью Шалли. — Он повернул голову к лестнице и крикнул наверх: — Шлышала, Шалли? Я тебя убью! — И захохотал, прикидываясь сумасшедшим, так ему, во всяком случае, казалось; кроме него самого, никто не сомневался, что он и вправду обезумел.
— Тогда мы остаемся, — сказала Рут.
На минуту воцарилась тишина. Потом доктор Фелпс проговорил:
— Едва ли это правильно, Рут. Посмотрите на своего мужа.
Она оглянулась и увидела, что Эд держится за сердце и никак не может вздохнуть.
— Боже мой, — прошептала она и снова повернулась к Джеймсу. Лицо ее побелело. — Ты дрянь, — произнесла она с ледяной яростью. — Дрянь! — Никакой дробовик ее бы не остановил, вздумай она сейчас броситься на него. Он мог бы разрядить в нее оба ствола, и все равно она успела бы вырвать ему глотку. Но Рут двинулась не в его сторону, а к Эду. — Девитт! — пронзительно позвала она. — Иди сюда, помоги!
Кухонная дверь распахнулась, потеснив тех, кто жался у порога, и появился Девитт, бледный, как все, и опасливо поглядывающий на Джеймса. Вместе с Рут и доктором Фелпсом он повел Эда из кухни. Остальные тоже потянулись к двери. Джеймс подгонял их, помахивая дробовиком. Скоро на кухне никого не осталось, кроме Лейна Уокера и мексиканца.
— И вы давайте, — распорядился Джеймс. — Вон!
Они стояли в шести футах друг от друга, проповедник у двери, патер возле раковины.
Мексиканец спокойно, рассудительно сказал:
— Как же вы нас застрелите, если мы бросимся на вас одновременно?
— Не брошитешь, — ответил он и улыбнулся. — Потому что я тогда первым жаштрелю тебя, мекшиканеч, и получитшя, что это он, — Джеймс ткнул большим пальцем левой руки в сторону Лейна Уокера, — вше равно что шам тебя подштрелил!
— Ишь старый хитрюга, — пробормотал Лейн Уокер.
Со двора уехала одна машина — повезли Эда Томаса в больницу, а может, торопятся за полицейским. С одним дробовиком против револьверов и винтовок он ничего не сможет. Ему снова представилось, как в телепередаче полицейская пуля размозжила голову водителю грузовика, и ярость, уже было улегшаяся немного, вспыхнула в нем с новой силой.
— Убирайтешь, — приказал он. — Мне некогда.
Лейн Уокер задрал голову и позвал:
— Салли!
Ответа сначала не было, тогда он позвал еще раз, и Салли крикнула:
— Я вас слышу!
— Салли, вы сможете придвинуть к двери кровать, покуда этот маньяк не уймется? Сможете загородить дверь?
Ответа не было.
— Вы меня слышите, Салли?
Она ответила, с небольшим опозданием:
— Да, я вас слышу.
— Сделаете, что я сказал? У него ружье.
Опять никакого ответа.
— Хватит! — рявкнул Джеймс. — Вон отшюда. Шчитаю до пяти. Раз!
Они нерешительно переглянулись.
— Два!
— По-моему, он не шутит, — сказал мексиканец. — А если б и шутил, то, пока досчитает до пяти, заведется всерьез. — Он озирался, словно искал, чем бы швырнуть, но губа у него дрожала, и Джеймс Пейдж в первый раз убедился, что его боятся до смерти.
— Три! — произнес он.
— Что проку? — сказал Лейн Уокер. Он вспотел, как кузнец, и голос его звучал тонко.
— Четыре!
— Ладно! Ладно! — выкрикнул, почти взвизгнул мексиканец. И бросился к двери. Лейн Уокер повернулся на пятке, как баскетболист, ухватил ручку двери, рванул и вылетел впереди мексиканца.
— Пять! — во всю глотку заорал Джеймс Пейдж и со злорадным восторгом безумца выстрелил в верхнюю филенку захлопнувшейся двери.
Наверху, у себя в спальне, Салли пронзительно завизжала.
5
— Так и вышло, Горас, — сказала Салли. — Ты всегда говорил, что так будет. И вот он помешался.
Когда раздался выстрел, она завизжала от страха, но теперь пришла в себя. Кого он там застрелил, она не знала, надеялась, что не Джинни, не Дикки, не Эстелл и не Рут, а вот если этого, как его? — опять, когда старуха попыталась вспомнить, как зовут мужа Джинни, на ум ей пришел только персонаж из книжки, мистер Нуль, — она особенно не возражает. После того как она завизжала при звуке выстрела и тем открыто признала, что полностью сознает убийственные намерения брата, на нее снизошел странный покой, и, если бы кто-нибудь ее видел, когда она приступила к своим приготовлениям — потому что у нее созрел план, — он бы изумился, как она безмятежна, как логично рассуждает, как движется и жестикулирует величаво, будто королева.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53