Наш маршрут оказался очень трудным и опасным. Большую его часть пришлось ползти. Так мы и двигались друг за другом. Впереди – молодой испанец, наш проводник, за ним я, замыкал шествие Миша.
Проводник, носивший пышное имя Мигель Анхэл Санчес, быстро и юрко скользил между камнями и редкими кустиками. Я следил за стоптанными сандалиями. За те пятнадцать-двадцать минут, что мы ползли, я запомнил все щербинки на подошвах, каждый шов.
Тяжело ползти по сухой взлохмаченной разрывами земле. От пота намокли волосы и прилипла на спине майка. Острые камни больно режут колени. Злющие коричневые колючки цепляются за френч, за брюки. Ноют ноги. Хочется подняться, размять суставы. Но частые пулеметные очереди прижимают к земле. И снова ползешь. Вот она, красная, сухая испанская земля. Я даже понюхал, как она пахнет. Она пахнет не так, как наша оренбургская степь, да и цветом не похожа. Здесь нет душистой полыни и осоки, острой как бритва, тоже нет. Свою шарлыкскую, оренбургскую землю я всегда узнаю по запаху. Я запомнил ее на всю жизнь с малолетства, еще мальчишкой, когда гонял в ночное лошадей, когда таскал из Урала и Салмыша окуней, когда бегал по борозде за плугом и сохой, которые с большой потугой тащила наша лошаденка, и когда по осеннему чернотропу ходил со старшими на охоту за зайцами в далекую и бескрайнюю степь, поеживаясь от первых утренних заморозков.
На спину упал небольшой камешек. Я оглянулся. Миша, скорчившись, полулежал под высохшим кустом и махал рукой. Пришлось вернуться.
– Что случилось?
– Больше не могу, – жаловался он. – Ужасные боли в животе, режет – сил моих нет.
– Надо идти.
– Не могу.
Миша наотрез отказался расстаться с высохшим кустом. А мне показалось, что он просто струсил. Пока мы спорили, вернулся назад проводник-испанец.
– Далеко ли до штаба? – спросил я у него.
Паренек в ответ пожал плечами. Мы насторожились: «Куда же ты ведешь нас?» Оказывается, он по собственной инициативе изменил маршрут и вел нас к пулеметному расчету, у которого только что замолчал «максим». А что касается командира батальона Овиедо, то проводник не знал, где находится командир. Я решил все-таки пойти к пулеметчикам. Они находились теперь совсем близко. Договорились с Мишей, что он пойдет назад, а сами поползли к пулеметному расчету.
Последние триста метров проскочили быстро и, перевалив через высокий бруствер, свалились в небольшой окопчик.
Три дюжих загорелых бойца лежали на спинах, прикрыв глаза пилотками. Они отдыхали и лениво переругивались. Рядом с каждым – пистолет. А еще теплый от недавней стрельбы «максим» молчал. Что-то испортилось, а никто из трех не знал, как исправить. Вот уже около часа они не участвовали в бою. Жара – воды ни капли. Патронов несколько ящиков, а пулемет не работает. Глупое положение. Хорошо, что противник пока не наступает.
Парень, что пониже ростом – его звали Педро, – наседал на своего соседа, пригорюнившегося от неудачи. Его считали виновником заминки. Он уронил на пулемет пустой ящик. И угораздило парня перетаскивать тару. Увидев нас, солдаты радостно замахали руками, потащили к пулемету:
– Скорее, скорее. Через несколько минут марокканцы пойдут в атаку.
– А если бы мы не пришли?
– У нас есть пистолеты.
Я стал осматривать «максим», а три незадачливых пулеметчика внимательно следили за мной. Поломка оказалась пустяковой: утыкание патрона в патронник.
– Что-нибудь серьезное? – заволновался Педро.
– Еще раз уронил бы ящик, и патрон встал бы на место.
Ребята склонились над пулеметом. Я стукнул ладонью по рукоятке, и перекос был ликвидирован. Для верности дал длинную очередь в сторону противника.
– Очень хорошо! – закричали парни, – Вива Руссия!
Первый номер тут же выпустил две ленты по фашистским окопам. Пулемет работал безотказно. Он стрелял, а друзья улыбались и подбадривали друг друга.
Но пока они палили, противник засек пулемет и начал обстреливать нас из минометов.
Мины ухали, словно ночные филины, рвались в пятидесяти метрах от окопа.
Улыбка сползла с лиц пулеметчиков. Они стали серьезными и принялись что-то обсуждать. Затем один из них схватил пулемет и потащил его вверх, к скалам: ребята решили перейти на другую огневую позицию.
Легкость, с которой они меняли позицию, даже не предупредив командира, озадачила меня. Наши наставления требовали от подчиненных пунктуального выполнения приказа командира. Сочтут нужным сменить позицию – смени. Прикажут остаться на старом месте – лежи, даже если станет тебя обрабатывать целая минометная батарея. А как же иначе: ведь в дисциплине залог успеха. И вот сейчас все эти законы рушились. Видя мое удивление, один испанец объяснил, что у пулеметчиков 5-го полка принято менять позиции по своему усмотрению. Это еще больше озадачило меня.
– Зачем? – спросил я.
Испанцы открыли «секрет». Дело в том – у республиканцев мало пулеметов. Свою слабость в вооружении они восполняли военной хитростью. Часто меняя позиции, перетаскивая пулеметы с места на место, они обманывали врага. Не успеют корректировщики засечь один пулемет, как рядом строчит другой. Откроют огонь по скале, а «максим» поливает огнем из рощицы. Так республиканцы добивались своей цели: фашисты считали, что на этом участке фронта сосредоточено большое количество пулеметов. Намеченное наступление откладывали, искали новые направления для удара. Если бы они знали, что огонь ведет один пулеметный расчет!
Мои знакомые быстро оборудовали новую огневую точку. Педро лег за щит, поднес пальцы к гашетке. Я лежал рядом и хорошо видел, как поднимались в атаку фашисты. Пехота развернулась в линию, образовала цепь. Раздались звуки барабанной дроби, солдаты взяли винтовки «на руку», а офицеры, шедшие впереди, обнажили шашки. Так, словно на военном параде, марокканцы шли в бой. Это была психическая атака.
Плотной цепью, без единого выстрела они приближались к линии обороны. Расстояние сокращалось. В бинокль уже можно было разглядеть лица солдат. Второй слева, высокого роста марокканец от напряжения закусил губу. На смуглом лице поблескивали белки глаз. Грязно-серая чалма покачивалась в такт шага. Солдат двигался словно марионетка. Зачем он идет? Кто его послал сюда… на смерть?
Четыреста метров… триста. Я не спускал глаз с марокканца. Он становился все больше и больше; оказывается, нос у него с горбинкой и пышные усы, а на шее болтается какой-то талисман. Педро нажал гашетку. Перед колонной вздыбились бурунчики пыли, а потом побежали дальше, влево, вправо.
Высокий марокканец на мгновение остановился, медленно опустился на колено, винтовка упала на землю. Он поднял к солнцу лицо, словно прося объяснить случившееся, потом грузно упал навзничь. Чалма свалилась, с бритой головы, и легкий ветерок покатил ее по полю.
Атака отбита…
Педро откинулся на спину, вытер пот со лба. Из-под расстегнутой рубахи виднелся медальон. «Где-то я видел точно такой же», – кольнула мысль.
Педро, немного говорящий по-русски, придвинулся ко мне и мечтательно заговорил:
– Кончится война, и я снова приду домой. Обязательно схожу в первый же день на корриду. Сынишку Висенте тоже возьму с собой. А жена с дочкой Армандой, она к этому времени подрастет, будут сердиться, что мы ушли одни. Ну, ничего, уговорим их. Моя жена, Виолетта, покладистая. Ты слушаешь меня, камарада? – повернулся ко мне Педро.
– Слушаю, – и я нащупал в кармане медальон убитой в Мадриде женщины с ребенком. Я боялся раскрыть его, взглянуть на фотографию.
– Так вот, – продолжал Педро.-Покладистая она у меня. И работящая. Ты знаешь, она больше всего любит алые маки. До женитьбы я этого не знал и всегда приносил ей розы. А Виолетте они не нравились. Только однажды, когда мы гуляли по выставке цветов, я увидел, как она долго, не отрываясь, стояла возле маков. Стояла как завороженная и потом попросила меня: «Педро, пожалуйста, если захочешь подарить мне цветы, приноси маки». Я обещал. И на нашу свадьбу заказал столько маков, что комната пылала ярким пунцовым цветом.
Вернусь домой, обязательно разведу у себя в саду маки. Пусть Виолетта каждый день ими любуется. Посмотри, Павлито, какая у меня красавица жена, – раскрыл Педро свой медальон.
Я взглянул и отшатнулся. На меня смотрела женщина с улицы Листа.
– Тебе плохо? – испугался Педро.
– Очень, дружище. Мне еще никогда так не было плохо.
Я протянул ему медальон.
Педро побледнел. Крепко сжал мне руки.
– Бомба.
– Сволочи, – он упал лицом на выгоревшую землю. Мы не могли его утешать.
– Всех?
– Мальчик остался жив.
– Бедный Висенте, мы остались сиротами. Мальчик мой, я отомщу этой погани за смерть твоей матери, за сестренку твою, за расстрелянное детство.
Педро бросился к пулемету и нажал гашетку. Он стрелял так долго, что побелели от напряжения пальцы. Стрелял, а на рукоятку падали слезы. Когда кончилась лента, он снова бросился на землю, опустошенный и разбитый.
Весь день молчали марокканцы, а к вечеру пошли в атаку. Я, переводчик и третий испанец, по имени Альберто, залегли с винтовками. Педро со своим напарником легли за пулемет. На этот раз марокканцы уже не шли во весь рост. Они приближались короткими перебежками, какими-то замысловатыми прыжками.
Где-то на левом фланге застучал пулемет. Мы ждали. Наконец, марокканцы подошли так близко, что дальше ждать было опасно. С флангов республиканцы открыли огонь. И только Педро, припавший к пулемету, молчал.
– Педро, давай, – крикнул Альберто.
Но он даже не обернулся.
Марокканцы, почувствовав слабое место на этом участке, поднялись во весь рост. Мой сосед, испанец, не выдержал. Он вскочил, бросился к Педро, схватил его за руки: «Стреляй, тебе говорят». Педро, не поворачиваясь, оттолкнул его.
Противник приближался. И тогда Педро подал голос. Он стрелял короткими очередями. Скупо, точно, без промаха. От неожиданности марокканцы остановились, не зная, куда бежать: назад или вперед. А пулемет работал, не останавливаясь. Десятки трупов остались перед нашим бруствером.
– Зачем медлил? – спросил я вечером Педро.
– Надо беречь патроны. Каждая пуля должна найти убийцу.
Мы сидели и долго молчали. Я боялся, что он попросит рассказать подробно о том, что произошло на улице Листа.
Но услышал от него совсем неожиданное.
– Расскажи, Павлито, о себе, о своей Родине, о доме. Только все. Ведь мы друзья, Павлито?
– Конечно, Педро, – ответил я. – С чего начать? Родился в далеком глухом селе Шарлык, в семье крестьянина-бедняка. Наше село окружала бескрайняя, плодородная степь. Однако мне еще ребенком довелось узнать, что и эти немереные тысячи десятин земли, и озера, и бесчисленные стада коров и овец, и табуны лошадей, и даже колодцы у дорог в степи – чужое, все принадлежало помещикам и кулакам.
– Вот ненасытные, – шумно возмутился Педро. – Что же они вам оставили?
– Собственной земли мой отец не имел, и все его «хозяйство» – старая, чахлая лошаденка, купленная у проезжего барышника. Запрягать свою Подласку отцу почти не приходилось: с весны и до поздней осени он батрачил у богатых мужиков, а они в нашем «иноходце» не нуждались. Уход за Подлаской был поручен мне. Я водил ее в ночное, чистил, купал и холил, и радовался, что в старой кляче иногда пробуждалась молодость и она трусила за табуном рысцой.
– А революцию помнишь? – тронул меня за руку Педро.
– В село наше отзвуки больших событий докатывались медленно и глухо. Помню только шумную, праздничную сходку бедноты. Красный флаг над зданием волости. Пышный красный бант на груди у отца, А потом гражданская война. Свирепствовали белогвардейцы.
– Это кто такие? Вроде испанских фалангистов?
– Бандиты это, Педро, самые настоящие, хотя и выдавали себя за благородных людей. В селе что ни день появлялись все новые атаманы. Особенно свирепствовали бандиты Дутова. После их налетов многие оплакивали родных.
Кулаки запомнили, что батрак Илья Родимцев, безземельщина, голь перекатная, держал на сходке революционную речь, выражая уверенность в победе Красной Армии… Они выдали Родимцева дутовцам… Какой-то пьяный, расхлябанный атаман, немытый и нечесаный, как видно, от рождения, ворвался в избу, как врываются в осажденную крепость. Он увидел бледных, оборванных детишек, больную мать, преждевременно поседевшего отца… Даже у бандита шевельнулась жалость, он спрятал наган к кивнул своим подручным: «Расстрел отменяется… Но шомполов не считать!…»
– Варвары, крестоносцы, – стукнул кулаком по земле мой новый друг.
– Зверски избитый белобандитами, мой отец умер через несколько недель. Я остался единственным кормильцем семьи. Тягостно и горько было мне идти в услужение к богатею, но другого пути не было, а слезы матери и благословение ее усталой руки были для меня законом. Я оставил семью, товарищей и нанялся в батраки.
А вскоре в наше село в сиянии солнца и в громе духового оркестра, рассыпая цокот подков, развернутым строем хлынула красная конница. Не помню, как очутился рядом с могучим буланым рысаком, как уцепился за стремя усача кавалериста, а он, смеясь, наклонился и, подхватив меня с земли, усадил на луку седла… В тот час я забыл и о придире хозяине, и о его некормленом скоте. Красные конники остановились в Шарлыке на отдых, и я ходил за бойцами по пятам, с замиранием сердца прислушиваясь к их разговорам.
Манящая даль военных походов отныне стала моей детской мечтой. Я хотел стать красным кавалеристом, чтобы так же лихо позванивать шпорами, носить изогнутую, с золоченой рукоятью саблю, владеть длинной, в три метра, пикой, бесстрашно мчаться в атаку на врага на своем горячем скакуне, чтобы и меня труженики степей встречали с радостью, как родного…
– Сбылась твоя мечта? – спросил Педро.
– Да, осенью 1927 года меня призвали в армию. Но вместо коня вначале пришлось оседлать парашют. Совершил первые пять прыжков с парашютом, и мне вручили значок. Я считал его чуть ли не высшей наградой.
В армии вступил в комсомол и по окончании действительной службы выдержал экзамены в училище имени ВЦИК. Меня зачислили на кавалерийское отделение. Вот теперь мечта моего детства сбылась: я – красный конник, будущий командир.
Еще мальчишкой я считал себя отличным наездником, да так говорили обо мне и старшие в пашем Шарлыке. Однако теперь мне пришлось учиться заново: мою манеру ездить и управлять конем командир назвал «веселым кустарничеством».
Военному делу учился с огромным интересом: в джигитовке, вольтижировке и рубке я быстро добился немалых успехов, хотя и приходилось побывать под конем. Впрочем, подобные неприятности воспитывали силу и ловкость.
В школе ВЦИК я вступил в партию Ленина и после трех лет упорной учебы был назначен командиром пулеметного взвода полковой школы, И вот теперь я в Испании.
– Это хорошо, что русские здесь. Очень хорошо. А теперь куда тебе надо? – спросил мой новый друг.
– В штаб, к капитану Овиедо.
Мы стали прощаться. Крепко пожал руки испанцам. Последним ко мне подошел Педро: «Кончится война, заходи в гости. Я живу по улице…»
– Я знаю, друг, эту улицу, с закрытыми глазами найду – улица Листа. Обязательно приду. И дом твой разыщу.
На подступах к Мадриду в конце октября республиканские пулеметчики отбивали по семь-восемь атак в день. С 31 октября начался период жестоких боев непосредственно у стен города. И хотя республиканцы делали все, чтобы сдержать бешеный натиск врага, мятежникам все же удалось продвинуться по всему фронту. Части дивизии Ягуэ заняли Брунете; в южном секторе части Варела взяли Уманес, Парля, Пинто, Вальдеморо, оттеснив правительственные войска на вторую полосу обороны. Только колонны Бурильо и Уррибари удержали район Сиэмпосуэлос, создавая угрозу правому флангу мятежников.
Понеся в упорных боях большие потери, франкисты в течение 2 ноября приводили в порядок свои части, намереваясь на следующий день продолжить наступление. Основная группировка их существенным изменениям не подвергалась. Главные силы Ягуэ нацеливались на Мостолес; ударные подразделения Варела по-прежнему должны были наступать прямо на север, на Леганес и Хетафе; колонна Монастерио, занимавшая фронт Пинто, Вальдеморо, обеспечивала правый фланг Варела.
Для республиканского командования обстановка складывалась крайне неблагоприятно: резервы почти отсутствовали. Пять вновь формируемых соединений и две интернациональные бригады могли вступить в бой только через несколько дней.
Узнав о назначенном франкистами наступлении, командование республиканцев все же решает организовать контрнаступление и нанести удар по открытому правому флангу противника. Назначают его на 3 ноября.
На левом фланге республиканцам удалось собрать ударную группу: 5000 человек, 24 орудия, 32 танка, 10 бронемашин и один бронепоезд.
С утра 3 ноября на всем фронте юго-западнее Мадрида завязались упорные бои.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Проводник, носивший пышное имя Мигель Анхэл Санчес, быстро и юрко скользил между камнями и редкими кустиками. Я следил за стоптанными сандалиями. За те пятнадцать-двадцать минут, что мы ползли, я запомнил все щербинки на подошвах, каждый шов.
Тяжело ползти по сухой взлохмаченной разрывами земле. От пота намокли волосы и прилипла на спине майка. Острые камни больно режут колени. Злющие коричневые колючки цепляются за френч, за брюки. Ноют ноги. Хочется подняться, размять суставы. Но частые пулеметные очереди прижимают к земле. И снова ползешь. Вот она, красная, сухая испанская земля. Я даже понюхал, как она пахнет. Она пахнет не так, как наша оренбургская степь, да и цветом не похожа. Здесь нет душистой полыни и осоки, острой как бритва, тоже нет. Свою шарлыкскую, оренбургскую землю я всегда узнаю по запаху. Я запомнил ее на всю жизнь с малолетства, еще мальчишкой, когда гонял в ночное лошадей, когда таскал из Урала и Салмыша окуней, когда бегал по борозде за плугом и сохой, которые с большой потугой тащила наша лошаденка, и когда по осеннему чернотропу ходил со старшими на охоту за зайцами в далекую и бескрайнюю степь, поеживаясь от первых утренних заморозков.
На спину упал небольшой камешек. Я оглянулся. Миша, скорчившись, полулежал под высохшим кустом и махал рукой. Пришлось вернуться.
– Что случилось?
– Больше не могу, – жаловался он. – Ужасные боли в животе, режет – сил моих нет.
– Надо идти.
– Не могу.
Миша наотрез отказался расстаться с высохшим кустом. А мне показалось, что он просто струсил. Пока мы спорили, вернулся назад проводник-испанец.
– Далеко ли до штаба? – спросил я у него.
Паренек в ответ пожал плечами. Мы насторожились: «Куда же ты ведешь нас?» Оказывается, он по собственной инициативе изменил маршрут и вел нас к пулеметному расчету, у которого только что замолчал «максим». А что касается командира батальона Овиедо, то проводник не знал, где находится командир. Я решил все-таки пойти к пулеметчикам. Они находились теперь совсем близко. Договорились с Мишей, что он пойдет назад, а сами поползли к пулеметному расчету.
Последние триста метров проскочили быстро и, перевалив через высокий бруствер, свалились в небольшой окопчик.
Три дюжих загорелых бойца лежали на спинах, прикрыв глаза пилотками. Они отдыхали и лениво переругивались. Рядом с каждым – пистолет. А еще теплый от недавней стрельбы «максим» молчал. Что-то испортилось, а никто из трех не знал, как исправить. Вот уже около часа они не участвовали в бою. Жара – воды ни капли. Патронов несколько ящиков, а пулемет не работает. Глупое положение. Хорошо, что противник пока не наступает.
Парень, что пониже ростом – его звали Педро, – наседал на своего соседа, пригорюнившегося от неудачи. Его считали виновником заминки. Он уронил на пулемет пустой ящик. И угораздило парня перетаскивать тару. Увидев нас, солдаты радостно замахали руками, потащили к пулемету:
– Скорее, скорее. Через несколько минут марокканцы пойдут в атаку.
– А если бы мы не пришли?
– У нас есть пистолеты.
Я стал осматривать «максим», а три незадачливых пулеметчика внимательно следили за мной. Поломка оказалась пустяковой: утыкание патрона в патронник.
– Что-нибудь серьезное? – заволновался Педро.
– Еще раз уронил бы ящик, и патрон встал бы на место.
Ребята склонились над пулеметом. Я стукнул ладонью по рукоятке, и перекос был ликвидирован. Для верности дал длинную очередь в сторону противника.
– Очень хорошо! – закричали парни, – Вива Руссия!
Первый номер тут же выпустил две ленты по фашистским окопам. Пулемет работал безотказно. Он стрелял, а друзья улыбались и подбадривали друг друга.
Но пока они палили, противник засек пулемет и начал обстреливать нас из минометов.
Мины ухали, словно ночные филины, рвались в пятидесяти метрах от окопа.
Улыбка сползла с лиц пулеметчиков. Они стали серьезными и принялись что-то обсуждать. Затем один из них схватил пулемет и потащил его вверх, к скалам: ребята решили перейти на другую огневую позицию.
Легкость, с которой они меняли позицию, даже не предупредив командира, озадачила меня. Наши наставления требовали от подчиненных пунктуального выполнения приказа командира. Сочтут нужным сменить позицию – смени. Прикажут остаться на старом месте – лежи, даже если станет тебя обрабатывать целая минометная батарея. А как же иначе: ведь в дисциплине залог успеха. И вот сейчас все эти законы рушились. Видя мое удивление, один испанец объяснил, что у пулеметчиков 5-го полка принято менять позиции по своему усмотрению. Это еще больше озадачило меня.
– Зачем? – спросил я.
Испанцы открыли «секрет». Дело в том – у республиканцев мало пулеметов. Свою слабость в вооружении они восполняли военной хитростью. Часто меняя позиции, перетаскивая пулеметы с места на место, они обманывали врага. Не успеют корректировщики засечь один пулемет, как рядом строчит другой. Откроют огонь по скале, а «максим» поливает огнем из рощицы. Так республиканцы добивались своей цели: фашисты считали, что на этом участке фронта сосредоточено большое количество пулеметов. Намеченное наступление откладывали, искали новые направления для удара. Если бы они знали, что огонь ведет один пулеметный расчет!
Мои знакомые быстро оборудовали новую огневую точку. Педро лег за щит, поднес пальцы к гашетке. Я лежал рядом и хорошо видел, как поднимались в атаку фашисты. Пехота развернулась в линию, образовала цепь. Раздались звуки барабанной дроби, солдаты взяли винтовки «на руку», а офицеры, шедшие впереди, обнажили шашки. Так, словно на военном параде, марокканцы шли в бой. Это была психическая атака.
Плотной цепью, без единого выстрела они приближались к линии обороны. Расстояние сокращалось. В бинокль уже можно было разглядеть лица солдат. Второй слева, высокого роста марокканец от напряжения закусил губу. На смуглом лице поблескивали белки глаз. Грязно-серая чалма покачивалась в такт шага. Солдат двигался словно марионетка. Зачем он идет? Кто его послал сюда… на смерть?
Четыреста метров… триста. Я не спускал глаз с марокканца. Он становился все больше и больше; оказывается, нос у него с горбинкой и пышные усы, а на шее болтается какой-то талисман. Педро нажал гашетку. Перед колонной вздыбились бурунчики пыли, а потом побежали дальше, влево, вправо.
Высокий марокканец на мгновение остановился, медленно опустился на колено, винтовка упала на землю. Он поднял к солнцу лицо, словно прося объяснить случившееся, потом грузно упал навзничь. Чалма свалилась, с бритой головы, и легкий ветерок покатил ее по полю.
Атака отбита…
Педро откинулся на спину, вытер пот со лба. Из-под расстегнутой рубахи виднелся медальон. «Где-то я видел точно такой же», – кольнула мысль.
Педро, немного говорящий по-русски, придвинулся ко мне и мечтательно заговорил:
– Кончится война, и я снова приду домой. Обязательно схожу в первый же день на корриду. Сынишку Висенте тоже возьму с собой. А жена с дочкой Армандой, она к этому времени подрастет, будут сердиться, что мы ушли одни. Ну, ничего, уговорим их. Моя жена, Виолетта, покладистая. Ты слушаешь меня, камарада? – повернулся ко мне Педро.
– Слушаю, – и я нащупал в кармане медальон убитой в Мадриде женщины с ребенком. Я боялся раскрыть его, взглянуть на фотографию.
– Так вот, – продолжал Педро.-Покладистая она у меня. И работящая. Ты знаешь, она больше всего любит алые маки. До женитьбы я этого не знал и всегда приносил ей розы. А Виолетте они не нравились. Только однажды, когда мы гуляли по выставке цветов, я увидел, как она долго, не отрываясь, стояла возле маков. Стояла как завороженная и потом попросила меня: «Педро, пожалуйста, если захочешь подарить мне цветы, приноси маки». Я обещал. И на нашу свадьбу заказал столько маков, что комната пылала ярким пунцовым цветом.
Вернусь домой, обязательно разведу у себя в саду маки. Пусть Виолетта каждый день ими любуется. Посмотри, Павлито, какая у меня красавица жена, – раскрыл Педро свой медальон.
Я взглянул и отшатнулся. На меня смотрела женщина с улицы Листа.
– Тебе плохо? – испугался Педро.
– Очень, дружище. Мне еще никогда так не было плохо.
Я протянул ему медальон.
Педро побледнел. Крепко сжал мне руки.
– Бомба.
– Сволочи, – он упал лицом на выгоревшую землю. Мы не могли его утешать.
– Всех?
– Мальчик остался жив.
– Бедный Висенте, мы остались сиротами. Мальчик мой, я отомщу этой погани за смерть твоей матери, за сестренку твою, за расстрелянное детство.
Педро бросился к пулемету и нажал гашетку. Он стрелял так долго, что побелели от напряжения пальцы. Стрелял, а на рукоятку падали слезы. Когда кончилась лента, он снова бросился на землю, опустошенный и разбитый.
Весь день молчали марокканцы, а к вечеру пошли в атаку. Я, переводчик и третий испанец, по имени Альберто, залегли с винтовками. Педро со своим напарником легли за пулемет. На этот раз марокканцы уже не шли во весь рост. Они приближались короткими перебежками, какими-то замысловатыми прыжками.
Где-то на левом фланге застучал пулемет. Мы ждали. Наконец, марокканцы подошли так близко, что дальше ждать было опасно. С флангов республиканцы открыли огонь. И только Педро, припавший к пулемету, молчал.
– Педро, давай, – крикнул Альберто.
Но он даже не обернулся.
Марокканцы, почувствовав слабое место на этом участке, поднялись во весь рост. Мой сосед, испанец, не выдержал. Он вскочил, бросился к Педро, схватил его за руки: «Стреляй, тебе говорят». Педро, не поворачиваясь, оттолкнул его.
Противник приближался. И тогда Педро подал голос. Он стрелял короткими очередями. Скупо, точно, без промаха. От неожиданности марокканцы остановились, не зная, куда бежать: назад или вперед. А пулемет работал, не останавливаясь. Десятки трупов остались перед нашим бруствером.
– Зачем медлил? – спросил я вечером Педро.
– Надо беречь патроны. Каждая пуля должна найти убийцу.
Мы сидели и долго молчали. Я боялся, что он попросит рассказать подробно о том, что произошло на улице Листа.
Но услышал от него совсем неожиданное.
– Расскажи, Павлито, о себе, о своей Родине, о доме. Только все. Ведь мы друзья, Павлито?
– Конечно, Педро, – ответил я. – С чего начать? Родился в далеком глухом селе Шарлык, в семье крестьянина-бедняка. Наше село окружала бескрайняя, плодородная степь. Однако мне еще ребенком довелось узнать, что и эти немереные тысячи десятин земли, и озера, и бесчисленные стада коров и овец, и табуны лошадей, и даже колодцы у дорог в степи – чужое, все принадлежало помещикам и кулакам.
– Вот ненасытные, – шумно возмутился Педро. – Что же они вам оставили?
– Собственной земли мой отец не имел, и все его «хозяйство» – старая, чахлая лошаденка, купленная у проезжего барышника. Запрягать свою Подласку отцу почти не приходилось: с весны и до поздней осени он батрачил у богатых мужиков, а они в нашем «иноходце» не нуждались. Уход за Подлаской был поручен мне. Я водил ее в ночное, чистил, купал и холил, и радовался, что в старой кляче иногда пробуждалась молодость и она трусила за табуном рысцой.
– А революцию помнишь? – тронул меня за руку Педро.
– В село наше отзвуки больших событий докатывались медленно и глухо. Помню только шумную, праздничную сходку бедноты. Красный флаг над зданием волости. Пышный красный бант на груди у отца, А потом гражданская война. Свирепствовали белогвардейцы.
– Это кто такие? Вроде испанских фалангистов?
– Бандиты это, Педро, самые настоящие, хотя и выдавали себя за благородных людей. В селе что ни день появлялись все новые атаманы. Особенно свирепствовали бандиты Дутова. После их налетов многие оплакивали родных.
Кулаки запомнили, что батрак Илья Родимцев, безземельщина, голь перекатная, держал на сходке революционную речь, выражая уверенность в победе Красной Армии… Они выдали Родимцева дутовцам… Какой-то пьяный, расхлябанный атаман, немытый и нечесаный, как видно, от рождения, ворвался в избу, как врываются в осажденную крепость. Он увидел бледных, оборванных детишек, больную мать, преждевременно поседевшего отца… Даже у бандита шевельнулась жалость, он спрятал наган к кивнул своим подручным: «Расстрел отменяется… Но шомполов не считать!…»
– Варвары, крестоносцы, – стукнул кулаком по земле мой новый друг.
– Зверски избитый белобандитами, мой отец умер через несколько недель. Я остался единственным кормильцем семьи. Тягостно и горько было мне идти в услужение к богатею, но другого пути не было, а слезы матери и благословение ее усталой руки были для меня законом. Я оставил семью, товарищей и нанялся в батраки.
А вскоре в наше село в сиянии солнца и в громе духового оркестра, рассыпая цокот подков, развернутым строем хлынула красная конница. Не помню, как очутился рядом с могучим буланым рысаком, как уцепился за стремя усача кавалериста, а он, смеясь, наклонился и, подхватив меня с земли, усадил на луку седла… В тот час я забыл и о придире хозяине, и о его некормленом скоте. Красные конники остановились в Шарлыке на отдых, и я ходил за бойцами по пятам, с замиранием сердца прислушиваясь к их разговорам.
Манящая даль военных походов отныне стала моей детской мечтой. Я хотел стать красным кавалеристом, чтобы так же лихо позванивать шпорами, носить изогнутую, с золоченой рукоятью саблю, владеть длинной, в три метра, пикой, бесстрашно мчаться в атаку на врага на своем горячем скакуне, чтобы и меня труженики степей встречали с радостью, как родного…
– Сбылась твоя мечта? – спросил Педро.
– Да, осенью 1927 года меня призвали в армию. Но вместо коня вначале пришлось оседлать парашют. Совершил первые пять прыжков с парашютом, и мне вручили значок. Я считал его чуть ли не высшей наградой.
В армии вступил в комсомол и по окончании действительной службы выдержал экзамены в училище имени ВЦИК. Меня зачислили на кавалерийское отделение. Вот теперь мечта моего детства сбылась: я – красный конник, будущий командир.
Еще мальчишкой я считал себя отличным наездником, да так говорили обо мне и старшие в пашем Шарлыке. Однако теперь мне пришлось учиться заново: мою манеру ездить и управлять конем командир назвал «веселым кустарничеством».
Военному делу учился с огромным интересом: в джигитовке, вольтижировке и рубке я быстро добился немалых успехов, хотя и приходилось побывать под конем. Впрочем, подобные неприятности воспитывали силу и ловкость.
В школе ВЦИК я вступил в партию Ленина и после трех лет упорной учебы был назначен командиром пулеметного взвода полковой школы, И вот теперь я в Испании.
– Это хорошо, что русские здесь. Очень хорошо. А теперь куда тебе надо? – спросил мой новый друг.
– В штаб, к капитану Овиедо.
Мы стали прощаться. Крепко пожал руки испанцам. Последним ко мне подошел Педро: «Кончится война, заходи в гости. Я живу по улице…»
– Я знаю, друг, эту улицу, с закрытыми глазами найду – улица Листа. Обязательно приду. И дом твой разыщу.
На подступах к Мадриду в конце октября республиканские пулеметчики отбивали по семь-восемь атак в день. С 31 октября начался период жестоких боев непосредственно у стен города. И хотя республиканцы делали все, чтобы сдержать бешеный натиск врага, мятежникам все же удалось продвинуться по всему фронту. Части дивизии Ягуэ заняли Брунете; в южном секторе части Варела взяли Уманес, Парля, Пинто, Вальдеморо, оттеснив правительственные войска на вторую полосу обороны. Только колонны Бурильо и Уррибари удержали район Сиэмпосуэлос, создавая угрозу правому флангу мятежников.
Понеся в упорных боях большие потери, франкисты в течение 2 ноября приводили в порядок свои части, намереваясь на следующий день продолжить наступление. Основная группировка их существенным изменениям не подвергалась. Главные силы Ягуэ нацеливались на Мостолес; ударные подразделения Варела по-прежнему должны были наступать прямо на север, на Леганес и Хетафе; колонна Монастерио, занимавшая фронт Пинто, Вальдеморо, обеспечивала правый фланг Варела.
Для республиканского командования обстановка складывалась крайне неблагоприятно: резервы почти отсутствовали. Пять вновь формируемых соединений и две интернациональные бригады могли вступить в бой только через несколько дней.
Узнав о назначенном франкистами наступлении, командование республиканцев все же решает организовать контрнаступление и нанести удар по открытому правому флангу противника. Назначают его на 3 ноября.
На левом фланге республиканцам удалось собрать ударную группу: 5000 человек, 24 орудия, 32 танка, 10 бронемашин и один бронепоезд.
С утра 3 ноября на всем фронте юго-западнее Мадрида завязались упорные бои.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36